Помоги проекту - поделись книгой:
Паскаль Брюкнер
Мой маленький муж
Анне,
в память о том дне, когда мы встретили маленького мужа
«Мой маленький муж» — плод фантазии автора. Любое сходство с реально существующими людьми чистая случайность.
Когда Леон и Соланж вошли под своды церкви, всех поразила разница в их росте, хотя новобрачный был на каблуках и держался прямо, точно кол проглотил. Но и так он едва доставал невесте до плеча. Никто, однако, не сказал худого слова — ни кумушки-святоши, прятавшиеся за молитвенниками, ни родня Соланж: контраст, который шокировал поначалу, казался теперь сущей малостью в сравнении с достоинствами будущего зятя. Виделась определенная широта взглядов в том, что женщина влюбилась в мужчину меньше ее ростом, тогда как тенденция преобладала обратная. Это казалось добрым знаком: наконец-то мужскому превосходству был нанесен удар. Коротышка мог жениться на великанше, дама зрелых лет возжелать юнца. Предрассудки уходили в прошлое.
К тому же на жениха было любо-дорого посмотреть. Леон, с его черными, зачесанными по романтической моде назад волосами, большими серо-голубыми глазами и пухлым ртом на удлиненном лице был и впрямь хорош собой, под стать Соланж, пышнотелой красавице с ослепительной белой кожей, какая бывает только при огненно-рыжих волосах. Когда она прошла по центральному нефу об руку с отцом, ее украшенный белыми лилиями корсаж и широкая загорелая обнаженная спина вызвали изумленный шепоток. Священник и тот, смутившись, опустил глаза долу, чтобы совершить обряд. По правде говоря, Леон не был так уж мал: метр шестьдесят шесть, вполне приемлемый рост для мужчины; контраст создавала Соланж — метр восемьдесят. Разница была изрядная. Но молодожены и ее ухитрились превратить в козырь, почти знак отличия.
Леон был без ума от жены, осыпал ее подарками, холил и лелеял. Соланж, очень набожная, не допустила, чтобы они поддались обоюдному желанию до свадьбы, и настояла на помолвке чин-чинарем, с соблюдением всех правил. Целый год она томила своего жениха на медленном огне и, наслаждаясь его ухаживаниями, оказывала лишь мелкие знаки благосклонности, слишком незначительные, чтобы считаться греховными, но достаточно многообещающие, чтобы поддерживать в нем пламень. В день свадьбы, когда священник задал ритуальные вопросы, напомнил о долге верности «в радости и в горе, в здравии и в болезни» и вручил им кольца, Леон, чтобы запечатлеть на губах Соланж поцелуй, привстал на цыпочки. Та не могла наклониться из страха помять длинное белое платье и уронить с головы флердоранжевый венок, поэтому ей пришлось подхватить его под мышки и приподнять. В ее руках он казался перышком и буквально воспарил на несколько сантиметров над полом. Гости, растроганные этим знаком нежной любви, дружно зааплодировали.
Часть первая
Любовь с пагубными последствиями
1
Сообщающиеся сосуды
Они поселились в центральной части Парижа, недалеко от площади Бастилии, напротив сквера; квартиру выбрали на седьмом этаже с террасой, откуда открывался вид на город. Родители Соланж, коммерсанты, нажившие благодаря своей дальновидности кое-какие деньги, ссудили им первый взнос. Молодожены — обоим не было и тридцати — залезли в долги лет на двадцать вперед, взяв в банке кредит под выгодные проценты. Соланж, единственная дочь, получила самое лучшее образование и стала хирургом-стоматологом, специалистом по челюстным травмам. В дальнейшем она намеревалась открыть собственный кабинет, а пока работала у одного коллеги и снискала своими талантами и умением лечить без боли уважение всех пациентов. Леон, круглый сирота, с четырех лет жил на стипендии и социальные пособия. С Соланж он познакомился на медицинском факультете, где специализировался на ларингологии и тоже подавал большие надежды. Смежность этих областей медицины еще больше сблизила молодых людей.
Как они управлялись, как преодолевали разницу в габаритах? Это касалось только их. При всем том они были любящей парой, каких поискать. Тот факт, что Леон сумел заполучить в спутницы жизни эту огненноволосую валькирию, привлекал к нему взоры многих женщин. Ему они были безразличны: в блеске Соланж меркли все потенциальные соперницы. Он просто не видел их и не хотел ничего другого, кроме как любить свою законную половину и оплодотворять ее столько раз, сколько она пожелает. Мысль о том, что этот недомерок делит ложе с такой красавицей, вызывала отвращение у мужчин их окружения, но смешки и подначки супругов не трогали. Согласно статистике, женщины предпочитают больших и уверенных в себе мужчин. Соланж определенно была исключением из этого правила. Маленький доктор ее целиком и полностью устраивал. Он шел у нее на поводу как шелковый. На два ее шага приходились его три, что составляло к концу дня несколько сотен лишних шагов. Ей никогда не приходило в голову идти помедленнее, и он привык поспевать за ней почти бегом, чуть задыхаясь. В поездках он поспешал сзади, неся чемоданы, а она гордо вышагивала впереди, не оглядываясь. В иные вечера, когда Соланж случалось немного выпить, она усаживала Леона к себе на колени, называла его «мой лев», «мой племенной жеребчик», возбуждала, щекоча чувствительные местечки, а он принимал игру, как ребенок, извиваясь, поджимая ноги и делая вид, будто хочет вырваться. Наверно, оттого, что Леон рано лишился родителей, он мечтал о большой семье, а детей любил больше всего на свете. Они были его страстью, смыслом его жизни. Плач новорожденного, ласковый взгляд малыша могли утешить его во всех житейских горестях.
Он так усердно исполнял супружеский долг, что ровно через девять месяцев после свадьбы, день в день, Соланж родила мальчика, Батиста, настоящего богатыря весом четыре с половиной кило, щекастого, румяного и голосистого, как армейская труба. Да уж, ростом и статью сын пошел в мать! Обычно к беременности жен мужья относятся с опаской, как к непостижимой для них тайне. Но тут, однако, произошло обратное. Леон пережил вместе с женой все этапы внутриутробного развития, чувствовал, когда ребенок бил ножкой, присутствовал при родах и сам корчился от схваток. Даже его желудок, благодаря редкой способности к расширению, ухитрился раздуться до размеров живота супруги, и он стал похож на бурдюк или амфору. Целую неделю Леон глаз не сводил с чуда природы. Они водворили новорожденного в комнатку с розово-голубыми обоями, где стояла колыбелька с балдахином. Деревянный аист на золотой нити тихонько покачивал крыльями от малейшего дуновения над этим ложем. Плотные кретоновые занавеси обеспечивали младенцу крепкий сон по ночам и уютный полумрак во время послеобеденного отдыха. Леон так гордился сыном, что готов был останавливать прохожих на улице и объявлять каждому: «Я отец, представляете? Отец!» Он обзвонил всех знакомых, даже самых шапочных, а фотографии малыша развесил на стенах своего кабинета.
В ознаменование радостного события родители купили котенка, маленькую трехцветную кошечку, черно-серо-белую; они назвали ее Финтифлюшкой и надеялись, что сын в скором времени полюбит с ней играть. Леон, как современный отец, честно взял на себя часть домашней работы, вставал ночами, чтобы подмыть сынишку, поставить клизму, перепеленать, а Соланж, молока у которой было в избытке, кормила грудью каждые три часа и позволяла мужу слизывать последние капли, когда насытившийся младенец выпускал сосок. Для Леона не было ничего отрадней, чем холить своего розового ангелочка. Ни слюнявый ротик, ни грязная попка, ни отрыжка не вызывали у него брезгливости. Все в Батисте было волшебно, его гуканье превосходило красотой эпическую поэму. Любящий муж не мог дождаться, когда Соланж оправится после родов, чтобы вновь покрыть ее. По истечении положенного срока он бросился в ее объятия и осеменил щедрее прежнего. Где бы они ни были днем, в котором бы часу ни легли, супруги не засыпали без продолжительного соития.
Через полтора месяца после рождения Батиста Леон, надев свой вельветовый пиджак, в котором он обычно ездил за город, заметил, что рукава удлинились и доходят до середины пальцев, а плечи висят заметнее, чем раньше.
— Что такое, я ведь сшил его на заказ! Придется отнести в ателье.
Он достал из шкафа другой пиджак — та же история: и этот, казалось, вырос за ночь, из рукавов выглядывали только самые кончики рук, точно культи. Леону стало смешно. Что случилось? Кто-то над ним подшутил? Ладно, рукава можно загнуть и пододеть свитер, чтобы прибавить объема в груди и плечах. Но когда Леон хотел надеть черные мокасины, оказалось, что они болтаются на ногах и большие пальцы не достают до носков. Чертыхаясь, он напихал в них газет и вышел со странным ощущением, будто надел вещи старшего брата.
Хоть он и решил не заморачиваться, но все же не мог отогнать смутную тревогу. В его голове рождались гипотезы одна другой бредовее: быть может, Соланж сыграла с ним шутку, подменив его одежки другими, такими же, но побольше? Зачем ей понадобилось устраивать такой дурацкий розыгрыш? Никогда жена не козыряла своим физическим превосходством. Она выбрала его из всех мужчин, руководствуясь пословицей «мал золотник, да дорог». Как истинная королева эвфемизма, она изъяла из своего лексикона слова «коротышка», «карлик», «пигалица» и просила гостей тоже подчиняться этому неписаному правилу. Даже сказки о гномах в ее доме не приветствовались.
Леон решил ничего ей не говорить — успеется. Но через два дня, когда они собрались в гости, произошел еще один инцидент: они стояли рядом в лифте, перед большим дымчатым зеркалом во всю заднюю стену, и вдруг Соланж воскликнула:
— Леон! Ах ты, растяпа, забыл надеть ботинки! Какой же ты у меня рассеянный!
Леон вздрогнул: он не только не забыл обуться, но и увеличил каблуки за счет пятисантиметровых кожаных набоек.
— Посмотри на себя в зеркало, дуралей!
— Соланж, они на мне, уверяю тебя.
Понурившись, он указал ей на свои ноги, должным образом упакованные в начищенные до блеска черные ботинки на платформе. С тех пор как Леон встретил Соланж, он никогда не снимал обуви, даже на пляже носил особые сланцы толщиной с аргентинские бифштексы. Домашние тапочки и те были с пробковой стелькой внутри. Соланж, правда, ввела нерушимое правило: никаких каблуков и подпяточников, когда они вместе! Он имел право вновь надеть их после любви.
— Так в чем же дело? — удивилась Соланж. — Может, это я по ошибке вышла на шпильках?
Но нет, тактичная Соланж никогда не носила каблуков при муже. Она приберегала их для вечеров с подругами и на «девичники» отправлялась в лодочках на шпильках такой высоты, что у мужа аж голова кружилась. Но в тот вечер, 17 июля, на ней были сандалии на совершенно плоской подошве толщиной с бумажный лист, очень удобные для лета.
— Милый, что с тобой случилось? Не понимаю…
Вот так и вошла в их жизнь трагедия, как водится, нежданно-негаданно, начавшись с сущего на первый взгляд пустяка. Вечер выдался для Леона невеселым, хотя ему не было сделано ни одного неприятного замечания — только дочурка хозяев дома, несносная егоза, прыгала вокруг него, повторяя:
— Какой-то ты другой стал, какой-то ты другой.
К его маленькому росту привыкли и беззлобно над ним посмеивались: многие их друзья были выше метра восьмидесяти; впрочем, все восхищались его рослой рыжеволосой супругой, которую он лишь оттенял, как если бы поставили в одну упряжку пони с жирафой. Ее жалели, порой и высмеивали. А чего она ждала, когда выбрала такого мужа?
На другой день Леон помчался покупать специальные ортопедические ботинки для инвалидов, очень неудобные, зато прибавлявшие целых восемнадцать сантиметров. Обычно он носил 40-й размер, но продавщица, измерив его ногу, сказала, что ему подойдет 39-й, не больше, а скорее даже 38-й.
— Вы уверены? Проверьте еще раз.
Девушка подтвердила. Леон был убит и, словно услышав страшное известие, схватился за голову.
— Я, кажется, ляпнула глупость? — испугались продавщица. — Я вас обидела? Извините, пожалуйста. Берите тридцать девятый, если хотите, но имейте в виду, будет не очень удобно, они вам великоваты. Рискуете натереть волдыри, вывихнуть лодыжку.
Скрепя сердце Леон был вынужден отдать ушить висевшие на нем костюмы, укоротить рукава и штанины, подогнать в вороте, проделать по пять лишних дырочек в ремнях и подтянуть резинки трусов, которые сползали с него, а то и вовсе сваливались. Ко всему остальному, невзирая на все неудобства, он привык: носил слишком длинные носки, доходившие почти до паха, широкие брюки, рубашки и тенниски не по росту, больше похожие на халаты. На работе никто ничего не заметил: все решили, что он прячет намечавшееся брюшко, и нашли даже определенный шик в его просторных одеяниях. Коллеги тактично воздержались от каких-либо комментариев, и это его успокоило.
2
На несколько сантиметров меньше
Поначалу Леон грешил на шутку судьбы. В конце концов, ничего особо страшного не было в том, что приходилось смотреть на мир, чуть выше задирая голову. Каждый вечер он засыпал, уверенный, что завтра все вернется на круги своя. Но шутка затягивалась. Он получил лишь короткую передышку. Однажды утром — если точнее, в среду, той ночью прошла сильнейшая гроза, и стало прохладнее — Соланж не узнала Леона, когда он поднялся с постели.
— Перестань дурачиться, — возмутилась она, — не ползай на коленях. Встань!
Бедняга Леон вместо ответа опять показал ей свои ноги: он был уже одет и обут и стоял прямо, как столб, чтобы не потерять ни миллиметра. Но никакие ухищрения больше не спасали. Как жалко он выглядел в брюках, спадающих складками на ботинки, в которых могли бы поместиться по две его ноги! Да, на этот раз было ясно: что-то случилось.
— Леон! — горестно воскликнула Соланж. — Ты становишься ниже ростом! Что ты ел?
В тот же день они побывали у своего семейного врача, который направил их к эндокринологу, специалисту по проблемам роста, профессору Даниэлю Дубельву; тот оказался улыбчивым дородным великаном лет пятидесяти, всегда носил галстук-бабочку и лучился прямо-таки устрашающим добродушием. Он осмотрел Леона, измерил, взвесил, взял на анализ мочу и кровь и поставил диагноз: раннее ослабление межпозвонковых дисков.
— С вами в тридцать один год случилось то, что у многих людей наступает в семьдесят или семьдесят пять. Поразительный случай — преждевременное старение. Не волнуйтесь, мы с этим справимся. Я гарантирую вам восстановление от пяти до семи сантиметров в течение года.
— Каким образом?
— Я укреплю вас подпорками, как молодое деревце, будете носить шину на спине и очень плотный корсет, который не даст вам оседать. На три часа в день я буду подвешивать вас за руки к перекладине. Дважды в неделю растягивать на специальном аппарате. Очень скоро вам станет лучше.
Он прописал также лечение травами, укрепляющие средства и гормональные уколы. Уверенность Дубельву, чью компетентность и проницательность превозносили все коллеги, пугала Леона: он ужасно боялся разочаровать доктора, оказаться не на высоте. Он приучился работать и спать в подобии смирительной рубашки на стальном каркасе, от которой все тело невыносимо чесалось и покрывалось красными пятнами. Вдобавок ему приходилось висеть на металлической перекладине, похожей на виселицу, и подвергаться процедурам на чудовищном аппарате, растягивавшем его руки и ноги в разные стороны, отчего страшно болели суставы, особенно бедра и плечи. Леон чувствовал себя еретиком, четвертованным по приговору великого инквизитора. За что, за какой грех терпел он такие мучения? Он читал ученые труды по генетическим болезням, но не находил патологии, похожей на его напасть.
Увы, но, вытерпев все неудобства этого лечения, Леон, к своему ужасу, потерял за следующую неделю еще несколько сантиметров. Профессор Дубельву был так раздосадован, что не смог сдержать гнева.
— Вы что, нарочно? Вы из тех пациентов, которых хлебом не корми, дай только посрамить врача? В таком случае скажите честно: доктор, я не хочу выздоравливать! И не будем терять времени зря.
— Но, доктор…
— Вы и только вы в ответе за то, что с вами происходит. Если вы захотите вылечиться — я вас вылечу. Если ничего не получится — это будет по вашей вине.
— Он не виноват, — кинулась Соланж на помощь мужу, — он в точности выполнял все ваши предписания, так терпеливо и мужественно, что им можно только восхищаться. Вы ученый — вам и карты в руки: верните мне мужчину, за которого я выходила замуж. Он не был великаном, но это был мой мужчина. Нарастите ему ноги, руки, действуйте — это приказ.
Дубельву, сильный со слабыми, а с сильными слабый и вдобавок робевший перед этой бой-бабой, отменил корсет, растяжку и четвертование и обещал попробовать другие методы. Отныне он больше не обращался к Леону напрямую — он говорил о Леоне с Соланж в его присутствии.
— Я прошу вас — никому ни слова. Если это дело получит огласку, ваш муж рискует стать жертвой толпы шарлатанов. Дайте мне время подумать, это случай беспрецедентный в анналах медицины.
В курсе дела была теперь вся семья. Мать Соланж, высокая, холодноватая и неизменно безупречная блондинка, высказалась весьма резко:
— Нельзя выходить за мужчину ниже себя ростом: во-первых, это не к добру, во-вторых, унизительно для женщины. Кто сказал, что Леон тебя не обманул, что он не прибавил себе росту искусственно? Ты ведь не видела его без одежды до брачной ночи!
Задетая в лучших чувствах, Соланж защищалась, приводя в пример великих людей маленького роста — Юлия Цезаря, Наполеона.
Все эти отвлеченные споры закончились сами собой, когда загадочная убыль прекратилась так же внезапно, как и началась. За месяц Леон потерял 39 сантиметров, и теперь его голова находилась на уровне груди Соланж — точнехонько по центру ее декольте. Его принимали за ее младшего брата или, хуже того, за сына. Но это не сказалось на ее любви к нему, скорее даже наоборот. Отныне она звала его не иначе как «мужичком»: подчеркивала мужественность, не скрывая уменьшения в размерах. Когда, к примеру, они танцевали рок, она отрывала его от пола, поднимала, шепча на ушко нежные глупости, подбрасывала к звездам. Леон в экстазе отдавался ее ритму, зажмурившись и едва не теряя сознание.
Сохранив прежние рефлексы, он плохо ориентировался, ходил то слишком быстро, то слишком медленно, натыкался на мебель, оступался на лестнице. Потеряв в росте, он тем не менее оставался мужчиной, о чем супруга напоминала ему еженощно. Если Леон пытался манкировать супружеским долгом, ссылаясь на мигрень или несварение желудка, огромная Соланж настигала его, ловила своими длинными руками, где бы он ни укрылся, извлекала из-под раковины или из-за дивана, силой водворяла в постель и, раздев с ног до головы, водружала на себя. Ничего удивительного, что через несколько месяцев она снова понесла. Несмотря на пережитые испытания, супруги обрадовались.
Леон стал знаменитостью, по крайней мере, среди своих пациентов. Оглохшие, охрипшие, косноязычные и страдающие ангиной спешили к нему со всех концов Франции и даже из-за границы, чтобы показать ноздри, голосовые связки и барабанные перепонки. Летный состав ведущих авиакомпаний мира регулярно консультировался у него по проблемам слуха. Говорили, что он обладает чуть ли не сверхъестественным даром исцеления. Рассказывали о пациентах, за один сеанс избавившихся от самых трудноизлечимых недугов. Сам факт, что он стал меньше — уварился, как соус, — подкреплял веру в его таланты, и некоторые, сделав вывод, что он способен менять свой рост, как ему заблагорассудится, считали его колдуном и называли «злокозненным гномом».
3
Семья растет
Леон регулярно посещал профессора Дубельву, который, продолжая давить своим беспощадным оптимизмом, предписал всестороннее обследование.
— Вы должны помогать мне, дружище, болезнь лечат вдвоем. Если у нас с вами ничего не получится — значит, вы сами не хотели. Вольно вашей супруге не соглашаться…
Профессор обращался с ним не как с равным — это с коллегой-то! — а как с дурачком, который чем меньше знает, тем лучше. Когда Леон заговаривал о хромосомах, гормонах, генетическом коде, он резко его одергивал. Никакого панибратства между врачом и больным не допускалось. Каждый должен знать свое место!
При всей своей самоуверенности Дубельву зашел в тупик. Он тайно советовался с титулованными коллегами (не раскрывая личности своего пациента), и те лишь бессильно разводили руками. Что было причиной болезни, почему уменьшение внезапно прекратилось — они не понимали, выражали желание осмотреть больного, но Дубельву отказывал наотрез. Леон должен был остаться его эксклюзивной собственностью.
На всякий случай он прописал гормоны роста; от ежедневных уколов Леон поправился на пять кило, но прибавил всего лишь два миллиметра — все равно что ничего. Итак, он был обречен, в силу необъяснимого феномена, на рост метр тридцать сантиметров. Высоченные каблуки ортопедических ботинок не скрадывали, а лишь подчеркивали его несуразность. Он сдался: стал одеваться и обуваться сообразно своему росту. Как-никак на этом уровне существовали, кроме него, еще тысячи людей — дети, подростки, карлики, — было с кем поговорить и подружиться.
Потеряв в росте, Леон обнаружил, что сына Батиста, которому уже исполнилось полтора года, ему стало слишком тяжело носить. Он выбивался из сил, когда нес его от колыбели до кухни или просто брал на руки из коляски. Ни разу, однако, он не уронил ребенка и скорее бы надорвался, чем выпустил свою ношу.
Что еще сказать? В своем положении Леон был почти счастлив. В конце концов, за исключением такой мелочи, как рост, он полностью сохранил свою физическую форму и умственные способности. Он по-прежнему был мужем восхитительной женщины, неизменно к нему привязанной, и все ему завидовали; наконец, он был отцом и ожидал прибавления семейства. Пусть в «усеченном» виде, он оставался опытным и компетентным врачом и просто начитанным, интересным человеком. Достаточно было привыкнуть к новому формату и не обращать внимания на смешки прохожих.
На улице Соланж теперь крепко держала его за руку. Как ни странно выглядела со стороны их чета, жена любила его так же, как в первый день, и видела в загадочном уменьшении что-то вроде тяжелого бронхита или вирусного гриппа, который рано или поздно пройдет. Она, со своей стороны, предприняла кое-какие медицинские исследования по этой неизученной патологии и втайне от Леона сообщила результаты профессору Дубельву. Соланж всегда готова была защищать своего ненаглядного мужа, тем более теперь, когда с ним случилось несчастье. Насмешливых взглядов она не боялась и умела поставить на место каждого, кто позволял себе малейшее замечание в ее адрес. Она гордо носила перед собой огромный живот, точно нос корабля, и не упускала случая дать знать всем и каждому, что Леон устраивает ее по всем статьям. Предназначение свое эта женщина видела в деторождении, ее необъятное тело всасывало силы мужа и, словно отлаженный завод, перерабатывало их в больших, здоровых, голосистых младенцев.
В положенный срок она родила второго ребенка, девочку, которую назвали Бетти. Соланж признавала только имена на «б», она обожала эту букву, с которой начинаются Бог, благодать и блаженство. Леон же был во всем согласен с женой. Роды прошли без осложнений, как и в первый раз, иначе и быть не могло: роженица, казалось, была создана, чтобы произвести на свет целую ораву ребятишек. Бетти родилась крупной, в мать, с большими голубыми глазами, веснушками на вздернутом носике, крепкими ручками и ножками в пухлых складочках и зверским аппетитом. Она весила при рождении пять кило — шестая часть веса папаши — и была на полголовы выше всех младенцев в родильном отделении, где новорожденной крепышкой восхищался весь персонал. Редко случалось видеть такого здоровенного младенца, да и голос ее перекрывал крик всех остальных грудничков.
— Бог ты мой, — пробормотал себе под нос Леон, раздавая конфеты друзьям, пришедшим поздравить молодую мать, — через каких-нибудь несколько лет она перерастет меня. Каково ей будет сравнивать меня с папами подружек? Другая весовая категория!
Два дня спустя мать с младенцем вернулись домой, где Леон, в отсутствие жены нянчивший Батиста, ждал их с букетом — больше его самого — лилий ослепительной белизны. Ослабевшая после родов Соланж попросила его побольше помогать ей в ближайшие месяцы и не перегружать свой график приема в кабинете. Часть пациентов ему пришлось направить к коллегам. А вот Батист, как это случается со всеми детьми, которые до поры считают себя единственными на свете и принимают в штыки нового члена семьи, показал норов: то его рвало, то он капризничал без причины, так что малышку пришлось поместить в другую комнату, спешно переоборудованную в детскую. Мальчик не упускал случая подобраться к колыбели, норовил сорвать с новорожденной сестренки одеяло, дернуть ее за ухо или ущипнуть. Леон отчитывал его, просил поставить себя на место крошечной девочки, только что появившейся на свет. Что бы сказал он сам, когда был младенчиком, если бы папа или мама так его обижали?
— Как ты к людям, так и они к тебе.
Малыш мало что понимал из этих высокопарных речей и, злясь еще пуще на менторский тон, бил отца ногой в голени. Теперь, став меньше ростом, Леон всегда становился на сторону угнетенных. Он знал, что такое потерять былую силу, и не мог вынести, когда, пользуясь физическим превосходством, унижали того, кто слабее.
4
Золушка подрывает основы
К несчастью, кошмар возобновился, когда он решил было, что избавился от него навсегда. В одно прекрасное утро, спустя две недели после рождения Бетти, Леон опять обнаружил, что одежда на нем висит, а туфли, казалось бы, меньше некуда, сваливаются. Он кинулся к ростомеру в ванной комнате и пришел в ужас: за ночь десяти сантиметров как не бывало. А между тем он прекрасно спал и встал отдохнувшим и бодрым. Ударившись в панику, он позвал Соланж.
— Опять, опять начинается! — вскричал он с рыданием, разбудив спящую Бетти, которая, в свою очередь, нуждаясь в тренировке голосовых связок и легких, тут же наполнила дом воплями на невыносимо пронзительной ноте.
Соланж, невзирая на усталость, немедленно отвела мужа к профессору Дубельву. Тот отчитал его, легонько отодрал за уши, ущипнул за щеку до крови и госпитализировал в отделение интенсивной терапии. Жена в его отсутствие была вынуждена взять няню и помощницу по хозяйству; так в доме появилась некая Жозиана, крепкая бабенка из Бургундии, настоящая гренадерша с усами и красными руками, вышколившая не одно поколение сорванцов и содержавшая дом в почти военной строгости. Увы, Леон продолжал расти вниз: к следующему утру он потерял еще пять сантиметров. Профессор Дубельву в крайнем замешательстве успокоил Соланж: жизнь пациента была вне опасности.
— Извините меня, коллега, за прямоту, но ваш муж прямо-таки пышет здоровьем. У него превосходное сердце, мускулатура атлета, печень, почки и селезенка без малейших патологий, нет изменений на клеточном уровне в костях, анализ крови идеальный. Если не брать в расчет известную вам небольшую аномалию, он создан, чтобы прожить сто лет… только не всегда на одной высоте.
Дубельву обозначил своего пациента кодовым именем «Свеча»: тот и вправду таял, как воск, равномерно и неуклонно. Датчик, к которому Леон был присоединен электродами на руках и ногах, постоянно попискивал. После каждого зафиксированного изменения кожа морщилась, точно у земноводного, затем вновь обретала эластичность. Болезнь Леона заключалась в одновременном сокращении всех органов и частей тела (за исключением одной, о которой еще будет случай рассказать подробнее), и убывание роста и веса продолжалось. Напичканный до отупения успокоительными, бедняга плакал над своей горькой долей: сегодня он был меньше, чем вчера, и больше, чем завтра. Каждое утро ему приносили новую пижаму, поменьше предыдущей — теперь их брали из отделения педиатрии.
Наконец кризис миновал — в одночасье, без видимой причины. Как и в прошлый раз, Леон потерял ровно 39 сантиметров, и вышел из больницы ростом 0,88 метра, то есть с годовалого ребенка. Для мужчины в расцвете лет, начинавшего с метра шестидесяти шести, 88 сантиметров — маловато, особенно если он — опора семьи, практикующий врач и любящий муж. Он похудел и весил всего 30 кило. Батиста он теперь поднимал с большим трудом: ребенок выглядел гигантским пауком, вцепившимся в отца, которого под ним не было видно. А ведь малышу было два с половиной года! Соланж, жалея мужа, говорила:
— Ну, Батист, возьми папу на плечи, папа устал.
— Пусть ходит ногами, он тяжелый. Скорей бы вырос! — недовольно фыркал сынишка.
Оказавшись игрушкой в руках всесильного демиурга, уменьшившего его забавы ради, Леон был своего рода ампутантом, подобно калекам, которые и много лет спустя чувствуют отсутствующую руку или ногу: его вчерашнее тело витало вокруг сегодняшнего, как спутник вокруг планеты. Казалось, его двойники и экземпляры сменяли друг друга чередой мал мала меньше. Еще долго его тень сохраняла прежние размеры, тянулась несуразно огромным шлейфом за кургузой фигуркой; затем, словно поняв, что Леон продолжает усыхать, как шагреневая кожа, она исчезла вовсе.
Леон уменьшался, и это вошло в порядок вещей, как день, сменяющий ночь. Соланж не отчаивалась: она с самого начала привыкла быть выше мужа на голову — еще три мало что меняли. Вопрос количества, и только. Иной раз ей думалось, что Леон уменьшается, желая поразить ее, чтобы не прискучить всегда в одном обличье. Перемены в нем она принимала за эксцентричность, этакую неожиданную форму обольщения. Леон был подобен детям, которые не перестают удивлять, преображаясь на глазах. Она давала ему множество ласковых прозвищ, проявляла чудеса изобретательности, чтобы отвлечь его, развеселить хоть немного.
— Мизинчик мой, ты так же хорош, как раньше. Мы все преодолеем, уверяю тебя, ничто не убьет нашу любовь.
Леону от такого ее отношения было только хуже.
— Гони меня, — говорил он, — я недостоин быть с тобой.
Окружающую среду пришлось приспособить к его новому статусу: во всех комнатах теперь стояли штативы, стремянки, табуреты. Он поднимался на супружеское ложе по лесенке в пять ступенек и больше не мог мочиться стоя, как взрослые мужчины: приходилось взбираться на унитаз и справлять нужду сидя, «по-девчачьи». Верх унижения: на ночь Соланж ставила под кровать горшок, ибо добраться до туалета стало для него целым путешествием. Ел он на высоком стульчике, карабкался на него, как акробат, цепляясь за перекладины. Соланж серьезно поговорила с Батистом — он рос на редкость развитым ребенком, — требуя исключить из лексикона обидные для папы слова: недомерок, микроб, обрубок. Нотация возымела обратное действие: Батист, не знавший этих слов, запомнил их наизусть и с тех пор сыпал ими с восторгом неофита.
Когда Леон садился перед телевизором, чтобы посмотреть новости или фильм, Соланж обеспокоенно спрашивала: «Ты уверен, что это тебе по возрасту?» Дело в том, что у отца и сына были теперь практически одни интересы, хотя за Леоном оставалось определенное моральное превосходство: пусть мелкий, он все-таки был старшим. И хоть он находил эти забавы до ужаса однообразными и, что скрывать, глуповатыми, ему приходилось играть с Батистом в индейцев и ковбоев, гонять поезда по электрической железной дороге и строить крепость из кубиков. Летом на пляже он не мог участвовать во взрослых играх типа волейбола и футбола, оставалось лепить куличики с малышней или ловить крабов и раков-отшельников в лужицах. Он смотрел вместе с Батистом мультики и невольно начинал лепетать, тараторить и коверкать слова, в точности как сынишка. Когда им случалось, сцепившись из-за игрушечного робота или Экшен-Мэна, поднять шум, Соланж, заглянув в комнату, прикрикивала на обоих: «Цыц!» Ее голос рокотал на низких нотах, требуя немедленной тишины. Слова свистели в ушах Леона, точно пули. Если он артачился, Всесильная наступала и сметала его одним взмахом руки. Ее голубые глаза темнели от гнева. На прогулках Соланж теперь сажала его вместе с обоими детьми в огромную коляску.
— Не обижайся, милый, мне трудно уследить за тремя детьми.
А в их семейной машине, большом черном внедорожнике с вместительным багажником и высокими колесами, она установила сзади три детских сиденья и строго-настрого приказала всем пристегиваться. Посадить Леона вперед означало возбудить ненужную ревность. Он подчинился, деваться было некуда. Однажды Соланж машинально сунула ему в рот соску. Леон выплюнул ее — какая-никакая гордость в нем еще осталась!
Соланж, мать семейства и практикующий стоматолог, была женщиной энергичной, трижды в неделю бегала в парке, а по вечерам, дома, в помещении, оборудованном под спортзал, подвергала себя интенсивным нагрузкам для снятия стресса. Когда она, блестящая от пота, стиснув зубы, крутила педали велотренажера, поднимала гантели, качала пресс, Батист и Леон вместе любовались ею через застекленную дверь. Это совершенное создание завораживало их, разило наповал своим великолепием. Они мечтали когда-нибудь стать похожими на нее. Под ее идеальной кожей играли и перекатывались крепкие, тренированные мускулы. Зачарованный женой-великаншей, Леон предпочитал думать, что это она выросла, а вовсе не он уменьшился. И впрямь, по мере своего измельчания он все яснее видел ее величие. Какой размах, какая амплитуда!
Она стала до того высокой, что он не мог разглядеть ее лицо — так вершины гор теряются в облаках. Она являла взору внушительное количество округлой плоти. Ее груди были каждая размером с голову, милая его сердцу попка стала воздушным шаром, на котором он боялся затеряться. Окончив упражнения, Соланж принимала душ и, вытирая лицо, кричала: «А ну-ка, мелюзга, живо спать!» Леон понуро плелся в супружескую постель под нытье сына («Почему ты спишь с мамой, а мне нельзя? Так нечестно!») и, поджидая жену, читал медицинские журналы, выискивая статьи о своем недуге.
Да, надо наконец сказать, как ни тягостна эта подробность, что Леон уменьшился весь, кроме одной части тела, и часть эта, до смешного длинная, висела между ног, мешая двигаться, так что пришлось сшить для нее специальный чехол, на манер продуктовой сумки, чтобы ходить без помех. Бедняга сгибался под тяжестью этого выроста, сильно осложнявшего ему жизнь. Природа отняла у него все, кроме детородного органа, дабы свести его единственно к этой роли. Его мужское достоинство уморительно торчало наподобие несоразмерных плавников или шипов некоторых доисторических животных. Дубельву тоже заметил эту анатомическую деталь, необъяснимую для него, как и все остальное. Врач сравнивал себя со своим пациентом, с отвращением представлял совокупление четы: как этот карлик пристраивается стоя между ног жены, подтягивается к ее лону, словно альпинист по отвесной скале, цепляясь ручонками за пышные бедра Соланж. Вдобавок подвижность сперматозоидов Леона, по данным анализа, была поистине несравненной: гаметы, обладавшие исключительной выносливостью, перемещались со скоростью галопирующей лошади.
Соланж по вечерам полюбила играть с концом Леона — без задней мысли, скорее с восхищением, приписывая ему самые чудесные свойства. Поразительна была диспропорция между этим единственным органом, соответствующим размерам взрослого мужчины, и миниатюрностью всего остального. Расшалившись, Соланж тянула мужа за этот отросток, грозила обмотать его вокруг шеи, словно боа. Такой большой аксессуар у лилипута — это было нечто феноменальное. Леон, стыдливый по натуре, краснел от жениной фамильярности, злился, чувствуя, что его сводят исключительно к срамным частям, готов был крикнуть: «А как же моя душа, она разве уже не в счет?» Вдоволь наигравшись с орудием мужа, Соланж использовала его по назначению, как всякая уважающая себя супруга. Спорт ее отнюдь не выматывал, от физических упражнений у нее только разыгрывался аппетит. Ее воля была непреклонна, и жалкие возражения Леона попросту отметались. Томно выпячивая губы и раздувая ноздри, она ворковала:
— Нет уж, мой гороховый стручок, не отлынивай, давай-ка за дело!
И Леон, скрепя сердце и уступая напору, принимался за дело со смешанным чувством вожделения и ужаса. Он повиновался, сознавая, что, возможно, делает глупость, но уж очень эта глупость была сладка. Во время соитий его преследовали абсурдные видения: представлялось, что жена засосет его своим лоном, как засасывает слив воду из ванны, и он сгинет весь целиком в ее нутре. Идеальное преступление, ничего не скажешь. Он начал смутно подозревать, что такой большой стебель на теле пигмея — небезопасная аномалия.
Шли месяцы; Соланж была счастлива. Миниатюрный муж устраивал ее во всех отношениях, а большего она и не хотела. Не муж, а клад — послушный, тихий, необременительный. Она была царицей в царстве гномов: двое детей плюс крошка-супруг. Чего еще желать женщине? Каждое утро она отвозила Леона в его кабинет, по дороге забросив Батиста в садик, а Бетти в ясли. Его тяжелый атташе-кейс носила она, ему было не под силу. Леон ни за что не хотел оставить врачебную практику: сидеть дома значило бы поддаться недугу. Его коллеги — двое молодых интернов, — ассистентка и все пациенты восхищались его упорством. Леон вел прием, сидя на высоком стуле, а для осмотра ему сконструировали пожарную лестницу с кабинкой-подъемником. Ему было удивительно видеть своих больных под новым углом, он не мог припомнить, чтобы ухо или, к примеру, горло, раньше были так широки и глубоки, они напоминали ему пещеру, лабиринт, туннель, пальмовый лист. Он словно смотрел на них в мощный бинокль, перегородки и выпуклости казались ему многократно увеличенными. Но диагноз его от этого стал лишь более точным, ибо Леон раньше других видел зарождающиеся патологии и воспаления, которых никогда бы не обнаружил, будь он прежним. И пациенты расхваливали на все лады маленького доктора, творившего чудеса.
Итак, все было к лучшему в этом лучшем из миров: заморыш жил не хуже других, вопреки сплетням и кривотолкам. Порой он даже забывал о невыносимо тесном карцере, которым стало его тело. Но увы, один досадный случай заставил Леона в полной мере осознать свою беду. В тот день они с Соланж повезли детей в парк «Евродисней», что на северо-востоке Парижа. Они выбрали, в числе прочих развлечений, завтрак во дворце Золушки. Белоснежка, Мэри Поппинс и Спящая Красавица по очереди подходили к их столику сфотографироваться с Батистом и Бетти. И надо же было, чтобы, когда очередь дошла до Золушки, молодая блондинка, игравшая эту роль, приняла Леона, на которого надели шапочку пса Плуто, за третьего ребенка. Осознав свою ошибку — у «ребенка» росла густая борода, — она сорвалась и обозвала их семейкой извращенцев: мол, не поленились загримироваться, чтобы вовлечь ее в свои грязные игры. Соланж схватила нахалку за волосы и потребовала извинений. Девушка расплакалась, сослалась на усталость и нервную работу, тысячу раз попросила прощения. Но непоправимое свершилось. Леон был в отчаянии. Вот чем он был теперь в глазах окружающих: воплощением непристойности, сатиром в коротких штанишках.
Поделиться книгой: