Отпечатки

— Вы не имеете представления, верно? Ни малейшего представления.

Знаете, я мог бы с тем же успехом добавить: «Ты, пьяный старый дурак». Конечно, он уловил тон.

— Иисусе, Лукас — ты самый невыносимый!.. Окажи мне маленькую услугу, хорошо? Если когда-нибудь заболеешь, пожалуйста, не приходи ко мне, ладно? Я не смогу лечить тебя как полагается.

— Дорогой доктор Ворр, — улыбнулся я, отворачиваясь. — Налейте себе чего-нибудь выпить, пока мы ждем «скорую».

Я ощущал его взгляд, пока неторопливо шел к двери.

— Я, эээ… вообще-то я уже налил, Лукас.

— Да, — подтвердил я, покидая его. — Я так и понял.

Иногда он был в сознании, мой отец, иногда нет. Они кое-что ему давали, шепотом сообщали мне: кое-что от боли. Внутри он — полная развалина, бормотал доктор, полная.

— Я думаю!.. — По контрасту, сиделка теперь едва не визжала, ее глаза широко распахнулись, точно у куклы, марионетки, губы вытянулись вперед эластичной трубочкой; полагаю, основная ее мысль была такова: если мой отец не услышит ее слов (для чего надо быть практически мертвым), остается шанс, что он заметит хотя бы часть ее бурных телодвижений — в некоторой степени осознает ее общую изобильность по части соображаловки (если мне будет позволена дерзость). — Я думаю… сегодня мы чувствуем себя немножко лучше!

Отец улыбнулся — очень слабо.

— Ты, милая… — еле выдавил он (голос его больше не был тверд — по крайней мере, голос его уже пал), — и вправду чудесно выглядишь. Что до меня… я умираю…

— Ну, ну, — принялась его успокаивать эта поразительная, совершенно неземная почти девчонка. — Разве можно так говорить? Кстати, мистер Клетти, посмотрите! Вас пришел повидать сын!

Я стоял прямо рядом с ним. Интересно, она воображает, что он слепой? Думаю, это она плохо видит, а не он. Мне полегчало, когда она ушла.

— Я не принес, — сказал я, — тебе винограда. — Черт его знает, зачем я это сказал.

Отец вздохнул. И, безжизненно:

— Не люблю виноград…

Я кивнул:

— Да, в основном поэтому.

И все весьма надолго замерло.

— Лукас… — наконец заговорил он (пытаясь сесть, практически безуспешно). — Вполне возможно, это последний наш разговор. Нам нужно… поговорить.

Я ничего не сказал. Мне нечего было сказать. Однако если он хочет поговорить, — пожалуйста, пусть говорит.

— Ты, — продолжал он, — мой единственный ребенок. Но я так и не узнал тебя по-настоящему…

— Я всегда, — проворчал я, — был рядом.

Я подумал, что у меня не было особого выбора.

Он отвернулся. Его кожа была обвислой и пятнистой, глаза тусклые, почти матовые, а уши казались просто огромными. Он выглядел — помнится, решил я, — не только усталым и конченым, но и крайне омерзительным.

— Все… — прошептал он (ах! Как непохоже на того, каким я его помню)… — достанется тебе. Ты это знаешь? Теперь все твое…

Ну да, так я и предполагал. Один господь знает, что отец на самом деле думал обо мне (если думал обо мне вообще — да, если), но даже если бы глубина его ненависти знала определенные границы, он не балансировал бы, ничуть не сомневаюсь, на грани завещания своего состояния какому-нибудь кошачьему приюту. Его адвокаты и счетоводы, как я прекрасно знал, годами беспрестанно трудились, чтобы не пришлось ни с кем делиться. Поэтому да, я так и предполагал. Конечно, я понимал, что будь я не единственным вариантом, все могло бы сложиться иначе.

— Обращайся с ним, — продолжал он, — осторожно, хорошо, Лукас? Осторожно…

— Я хочу, — весьма невозмутимо сказал я, — только Печатню. Ты сам знаешь. Мне нужна только Печатня.

Звук, который он издал — грубый, отнюдь не изящный, — я счел знаком привычного гнева. Что ж, решил я, человек имеет право в последний раз хорошенько на меня наорать.

— А… Элис?..

Знаете, в его голосе, возможно, даже прозвучала надежда. Как похоже на него: лишь тонкая нить отделяет его от пасти самой черной бездны — воистину последнего прибежища, — он висит над ней на одних лишь марлевых бинтах, но все-таки откуда-то извлек этот рудиментарный осколок надежды. Будь на его месте кто-нибудь другой, я бы дрогнул. Может, даже был бы тронут и испытал что-то, отдаленно напоминающее жалость.

— Нет; — сказал я. — Я уже говорил. Элис не входит в мои планы.

Надежда ушла: я наблюдал, как она умирает.

— Дело не в… — умудрился прохрипеть он (слов уже толком не разберешь), — …мужчине? Или?..

Интересно, сколько лет он таил этот вопрос. Мысль об этом взволновала меня.

— Нет, — улыбнулся я. — Нет.

— Печатня! Печатня! Проклятая Печатня! Христос всемогущий, парень, — ты что, не можешь подумать о чем-нибудь другом? Я только и слышу от тебя дни напролет — это проклятая старая ублюдочная Печатня. Господи, да она почти развалилась. Что с тобой не так, Лукас?

Это был Джек Дювин — большой белый вождь, который всегда возглавлял племя адвокатов моего отца. Он знал абсолютно все, что касалось весьма разнообразных и доходных деловых интересов этого человека, и потому я был принужден до определенной степени выслушать хотя бы часть того, что он имел сказать. Однако есть предел оскорблениям, которые я готов был снести.

— Я предпочел бы, мистер Дювин, чтобы вы не обращались ко мне в подобном тоне. Будьте так любезны.

Он, Дювин, перестал копаться в бумагах и уставился на меня.

— Что? Что? Что ты несешь? Не забывай, Лукас, я знаю тебя еще с тех пор, когда ты был мелким шалопаем! С кем, во имя Христа, ты, по-твоему, говоришь?

— Я говорю, — ответил я очень тихо, — с адвокатом моего покойного отца. Который сделает то, что я прикажу, поскольку это я теперь выплачиваю ему его, сказать по чести, довольно грабительские гонорары. Иначе… полагаю, в Лондоне найдутся и другие адвокатские конторы.

Дювин сел обратно в кресло и покачал головой туда-сюда, выкатив глаза.

Не важно, как это звучит, но это правда, и могу лишь уверить вас в том, что все вот так просто.

— Мой отец мертв, мистер Дювин. Все это в прошлом.

— Понятно. А я теперь буду «мистер Дювин», да, Лукас? Больше не станешь звать меня Джеком? Как делал — господи прости! Всю свою жизнь! Иисусе!

Я покачал головой:

— Очевидно, не стану. А теперь, мистер Дювин, давайте уладим единственное дело, которое меня в данный момент волнует.

— Но Лукас, послушай! У тебя так много…

— Печатня, мистер Дювин. Печатня. Итак, приступим?

Он опустил глаза и испустил вздох из глубин своей души.

Это разгром. Быть может, он имел в виду — о, я не знаю, что — возможно, покорный отказ от доброжелательной критики в пользу вынужденного потакания, что-то в этом роде, — и если ему от этого полегчало, я совершенно не против. Но я прекрасно знал правду: это разгром.

— Хорошо, Лукас. Ладно. Печатня. Печатня, Печатня и ничего кроме Печатни. Да?

Он говорил сухо и одновременно нараспев — точно старательно повторял в энный раз непокорному ребенку важную мантру, которую давно пора бы выучить наизусть.

— Дело обстоит так, Лукас. Все остальные здания, принадлежавшие Генри на том участке реки, — Табачная пристань, старые импортеры пряностей и еще… наверное, это был рыбоконсервный завод или что-то вроде того… есть и другие, но, думаю, ты и сам знаешь. Все они или переделаны в кондоминиумы, или представляют собой свеже отремонтированные пустые коробки. В любом случае, право собственности на них за тобой. Большинство домов отданы в аренду на девяносто девять лет — аренду земли, разумеется. Три пентхауса, один из них двухквартирный, пока еще не сданы. Всего за них можно выручить около семи — семи с половиной миллионов, плюс-минус. Старая печатня — шило в твоей заднице, Лукас, — следующая в очереди на переделку. Архитектурный проект уже представлен и одобрен. Первые строительные работы — главным образом снос внутренних конструкций, — должны начаться, ммм… да где же это? Должно быть записано…

— Нет, — сказал я. — Остановите. Никаких архитекторов. Никакого сноса.

На этот раз, думаю, его удивление и раздражение были совершенно искренними. Он начал закипать, что не могло не радовать.

— Остановить. Понятно. Что — собираешься пойти туда с молотком и кисточкой и все сделать сам? Или же — ты ведь не собираешься продать все как есть, а? Покупателей набежит уйма, будь уверен — но это очень неразумно, Лукас. Я обязан предупредить, ради памяти твоего отца, если честно. Если ее переделать в десять, двенадцать квартир, она будет стоить целое состояние. Работы рассчитаны всего на девять месяцев — долго ждать не придется. Иисусе — тебе ведь не нужны деньги…

— Я не собираюсь ее продавать, мистер Дювин. Это единственное, что я хочу сохранить. Защитите ее от непогоды, укрепите стены, и больше мне ничего не надо. Надеюсь, все кристально ясно? Внутри ничего не трогайте.

Дювин уставился на свои ботинки. Похоже, они подбросили ему свежую идею.

— Лукас. Послушай меня. Это имущество, как и все остальное, принадлежит тебе. Я понимаю. Ты волен творить с ним все, что тебе вздумается. Но оставить все как есть… Христос всемогущий, да там старые печатные станки до сих пор не убраны. Половина окон пропали к черту!..

— Три станка, верно. Один из них, по-моему, середины девятнадцатого века. Американский. Что до окон — все рамы на месте, я проверял. Конечно, многие стекла придется заменить. Это часть работ по защите от непогоды. Как я уже сказал, мистер Дювин. Мне также потребуется новый бойлер, способный обогреть все здание. Батареи. Хочу отметить, что дымовые трубы нуждаются в перепрошивке швов, равно как и, вне всякого сомнения, тщательном внутреннем осмотре. Новые замки на дверях, будьте так любезны, мистер Дювин. И убедитесь, что выполняются все правила пожаробезопасности. Думаю, это все.

— Хорошо — ну ладно, Лукас. Прекрасно. А теперь снизойди до моего любопытства, ладно? Итак, ты получишь это здание, уютное и сухое, — шесть огромных гулких этажей, все поросло травой, кроме пары груд старого ржавого металлолома. И что дальше? Превратишь его в музей?

— Нет. Я буду в нем жить. Я должен быть там.

Честное слово, я думаю, на мгновение мистер Дювин решил, будто я и в самом деле рехнулся. Все это невероятно меня забавляло.

— Жить? Что, во имя Христа, ты имеешь в виду, Лукас? Что значит жить? Это же огромная типография, она рассыпается на глазах! У тебя есть дом — у тебя потрясающий дом, Лукас, на Чейни, чтоб ее, Уок,[3] ради Христа святого! А теперь еще и дом Генри. И вообще!..

— Я продаю оба. Дело уже на мази.

— Ты продаешь оба. На ебаной мази! Прекрасно. Великолепно. А ты не думаешь, что десятки тысяч квадратных метров уродливого огромного ничего — это чуточку чересчур щедро? Собираешься закатывать вечеринки? Туда влезет с головой половина Лондона. Прослывешь гостеприимным хозяином. Иисусе, Лукас, — я тебе как на духу говорю, я правда считаю, что у тебя едет крыша. Послушай — послушай, Лукас — нет, дай мне сказать: выслушай меня. Хотя бы поговори с архитекторами, хорошо? Хотя бы посмотри на их…

— Я же понятно объяснил, мистер Дювин. Мне потребно, чтобы все осталось, как есть. Что до пространства — конечно, я сознаю, что его слишком много для моих личных нужд. Некоторые мои нынешние или будущие знакомые разделят его со мной. Я уверен, они будут довольны. Ну, стало быть, — думаю, это все. Полагаю, остальное имущество находится под управлением профессионалов? Соглашение останется в силе. Держите меня в курсе.

Дювин лишь кивнул и встал вслед за мной.

— И еще кое-что, Лукас. Только одно. Я собираюсь немедленно и скрупулезно привести дела твоего отца в порядок. Буду очень благодарен, если в ближайшее время ты передашь их в ведение какой-нибудь другой фирмы. Ты прав — в Лондоне их хватает.

— Забавно, — сказал я. — Я только что собирался попросить вас о том же самом. Ужасно рад, что мы наконец пришли к соглашению. До свидания, мистер Дювин.

Наверняка Дювин обдумывал, не сбить ли меня с ног. Но остановился на следующем:

— Лукас. Ты. Просто омерзителен. Теперь, когда Генри мертв, больше нет нужды притворяться. Ты действительно настоящее дерьмо. Ты это знаешь? А, Лукас? Знаешь?

— Дорогой мистер Дювин… — улыбнулся я. — Начинайте составлять ваш последний счет.

А затем я просто ушел. Думаю, после того как я закрыл дверь, он все еще говорил. Не важно. Дювин, как и Ворр, был человеком моего отца, и теперь, с его смертью, всем им пора уйти.

Полагаю, можно сказать, что я был напряжен во время этой дурацкой, но необходимой стычки. Но теперь я почти летел, ведь мне надо было, конечно, отправиться туда. Увидеть, коснуться.

Так неожиданно и великолепно расположена. Печатня. Совсем не на одной линии с большинством пристаней и подновленных пакгаузов, не просто вниз по течению от Тауэра. Там есть бухточка — вряд ли природная: береговая линия ее мнится слишком старательно высеченной, — и, свернув туда (дорога узкая и почти деревенская — пучки шершавой травы тянутся вверх, прорастают сквозь грубые и ржавые металлические выросты, к коим некогда, быть может, швартовались корабли), вы чувствуете, что Лондон остался где-то в местах иных. Хотя она стоит в тени скоплений темных и нависших гигантов (и кажется почти изящной в сравнении с ними), ее, как ни странно, отнюдь не просто найти. Едва решите, что зашли в тупик (а очень старая и с виду бесполезная стена укрепит вас в этом предположении), пред вами на миг мелькает еще один крутой поворот, соблазняет продолжить путь. Сердце мое, признаюсь, не замерло, как, говорят, случается с сердцами в подобные моменты, но секунду или две я определенно сознавал его жизненно необходимое наличие в себе куда острее, чем обычно; оно настойчиво билось (и словно гнало меня вперед). В первый раз, когда глаза мои увидели это место — с тех пор прошли годы, да, годы — во мне разгорелось то же самое чувство.

Само здание — куб (именно так — с плоской крышей и квадратом в основании) и, не считая поперечин из камня цвета жженого сахара, соединяющих старые несущие опоры, построено лишь из сотен тысяч, должно быть, красных кирпичей ручной работы (стены местами доходят до четырех футов толщины); все кирпичи разные, но каждый проеден червеобразными трещинами, что вбирают темноту и резко контрастируют с солнечными пятнами на поверхности. Раствор между кирпичами высох и крошится, изъеден непогодой, как стариковские десны, до того, что практически невидим. (И мне это по душе. Таким оно и останется.) Огромные, просто огромные оконные рамы покрывают фасад, в некоторые вставлено до тридцати стекол; все пересечения узких глазурованных прутьев решетки скреплены выпуклыми кружочками. Все рамы жестоко изъедены ржавчиной, что я нахожу совершенно очаровательным. Над главными двойными дверями замок — Коудский камень,[4] я уверен, — и большая печальная львиная морда сейчас глазеет на меня оттуда. Я взволнован; честное слово, это единственное имущество моего отца, которое я страстно желал. И я знал, что отец разрушит его, и умолял его этого не делать. Но он говорил только, что я ничего не понимаю в бизнесе и что однажды (запомни его слова) я скажу спасибо. Что ж, я говорю спасибо — но не ему. Меня переполняет радость оттого, что ему не хватило времени до нее добраться. Что время его вышло. И теперь она моя. Она в безопасности. У льва больше нет причин смотреть так печально.

Воздух внутри сперт, но странно сладок. Воздух виден, взаправду виден в мощных белесых косых лучах, что бьют из окон даже в хмурое утро или сумерки, как сейчас. Каждый шаг по пульсирующим половицам отдавался вверх и вниз и повсюду во мне, пока я шагами размечал свою территорию. Я взобрался по скрипучим ступеням, и теперь я на самом верху: вот место, где я проживу остаток жизни. Я отступил в угол, чтобы получше рассмотреть всю картину. Шероховатая кирпичная кладка дразнила мой затылок, и я все больше вжимался в угол, пока не ощутил пронзительную боль — ее резкость согрела меня. Я взволнован. Я начинаю вспоминать, каково это… чувствовать. Понимаете, я не такой, каким меня воспринимают (не так плох и не так хорош).

Вполне возможно (и я вполне это пойму), вы до сих пор — ну, не знаю, — в некотором роде сбиты с толку. Может быть, вы думаете, что Дювин — или даже, господи боже, мой отец — были правы. В конце концов, это всего лишь огромное старое здание, которое можно быстро сделать таким же, как все, и продать по частям за (да, я знаю) весьма неплохие деньги.

Но — как заметил Дювин — я не нуждаюсь в деньгах: у меня есть весьма неплохое состояние. Вдобавок к нему мне потребно совсем другое. Это здание, и я всегда это знал — а здесь и сейчас, когда чумазые окна становятся все темнее по мере того, как ночь вновь опускается вокруг меня, я слышу, как оно шепчет, говорит мне, что это воистину так, — никогда не требовало (не хотело, если угодно) превращения во что-либо иное. Надо поправить совсем немногое. Поймите, я не хочу оскорбить это здание. Я не хочу ни дразнить его, ни менять — оно не должно быть пышно отделано и навеки застыть в том, чем оно не является. Пусть оно сохранит свою суть. Те люди, что придут сюда, я совершенно уверен, тоже будут поддержаны в своих скрытых стремлениях делать лишь то, что у них лучше всего получается. Мы будем делиться всем, каждый мужчина, а может быть, и женщина, не будет таить в себе то, чем вскоре возжелает одарить всех нас. Тогда надежды мои осуществятся: люди будут нуждаться в том, что есть у меня. Даже Элис — я приглашу и Элис, вместе со всеми. Я ей на самом деле не нужен (по крайней мере, не нужен в том смысле, в каком они с моим отцом оба страстно хотели бы), но убежище: это, мне кажется, она примет с благодарностью. И это верно для столь многих, для всех по-своему. Ибо даже те, кто якобы на своем месте, знаете, — они так часто бывают неприкаянны. Вот увидите. Большинству из них нужна-фигура отца (если не сам отец).

Смотрите: самый старый и огромный из печатных станков. Величественный, правда? И очень тяжелый; его не следовало доводить до подобного состояния, знаете ли, — предполагалось, что его всегда будут смазывать и чистить, полировать и питать энергией. Я нежно смахиваю с него аккуратные маленькие кучки ила… да, похоже, ила, и мягкие неподвижные холмики зернистого праха — оттенок его, как до меня, дурака, только что дошло (и даже сама его зернистая структура) напоминает темно-желтый корнуоллский глинистый сланец. Все это будет сметено прочь, и жизни людей обогатятся. Я представлял их, стиснутых, скорченных в своих кожухах, лишенных свободы — избитых, павших духом, как прежде я и это здание. Вот что случается, когда натуру твою душат и убивают все твои благие намерения.

Я ухожу в темноте — и хотя декорации для страха и серьезных опасений расставлены (всякая длинная тень легко могла таить крадущегося демона), я лишь сосуд для огромного, светлого, бурлящего извержения надежды (густого коктейля из порочного удовлетворения). Я не различаю печальной морды большого старого льва, но знаю, что он там. Я целую здание — я касаюсь Печатни — и когда пальцы мои, задержавшись, блуждают по ней, желая продлить прощальную ласку, сладкая мука, искренняя и острая, затопляет меня, не давая дышать, и я спешу прочь, вламываясь в темноту. Ибо теперь наконец… любовь коснулась меня.

I

начало…

ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Боже мой, Джейми, послушай — это же мечта, — фыркнула Каролина. — Ежу понятно. Чья-то дурацкая насквозь прогнившая и охрененно большая незрелая подростковая мечта!

Джейми молча смотрел на нее, не в силах поверить. Не в то, что она бледна и чопорна, и широко распахнула глаза, вновь охваченная яростью, и не в то, что они опять (еще раз) свалились, полетели, чудилось Джейми, за грань и скоро все вернется на круги своя, — нет, это как раз нормально, подобного он и ждал. А в эту ее визгливую истерику, столь откровенно несправедливые и дико неподходящие выражения, то есть — это же Лукас под микроскопом, боже правый, Лукас Клетти, не кто-нибудь. Дурацкая? Подростковая? Пожалуйста, Каролина, приди в себя! Подумай, что ты говоришь: он единственный по-настоящему умный взрослый из всех моих знакомых. Впрочем, мечта — ну да, может быть: Лукас — тот еще мечтатель, и мечты у него такие, о боже — такие бесконечно притягательные, что возможно, ну ведь возможно, что, если Каролина ради Христа и всего на пару секунд заткнется и прислушается к здравому смыслу, она поймет, что он может стать основателем всех наших будущих. А я хочу одно из них, ужасно хочу: мне надо знать, что будущее уже маячит на горизонте. А с Лукасом — да ты послушай, как он говорит (хотя бы молча посмотри на него) — почему-то так просто поверить в мечту. Да, я знаю, звучит убого и нелепо, я знаю, знаю: просто так хочется быть на его стороне, рука в руке. Ну, во всяком случае, мне — хотелось. Каролине-то нет. Она говорит, я слабак. Может, и правда.

— Но послушай. Каролина, секундочку послушай, хорошо? В смысле, оглянись — оглянись вокруг. Эта квартира. Помойная куча, так? Так? Ты же всегда мне это твердила, Каролина. Правда? С той самой минуты, как мы купили эту чертову помойку. Иисусе.