Последний дар любви

Детков!

Детков Софья и чужих-то терпеть не могла, еще и своих крикунов да пачкунов заводить. Вот не хватало?!

В школе она работала вовсе не из охоты сто раз повторять «аз, буки, веди» или зубрить, дважды, мол, два всегда четыре, а только чтобы не придиралась полиция, мол, губернаторская дочка в деревне живет да с крестьянами якшается.

Диплом все-таки был нужен… наконец-то Софья его добилась и отправилась учительствовать в Самарскую, а затем в Симбирскую губернию.

В идеях просвещения крестьян она быстро разочаровалась. Народ оказался редкостно туп и умом неподвижен. Закоснел в покорности своим угнетателям. Не желал читать книги – отчасти потому, что был неграмотен, а грамоту знать, опять же не желал. И слушать лекции никаким калачом его не заманишь.

Народ спал, как Илья Муромец. Ну и сколько можно ждать, пока он проснется? Софья уже устала и поняла: ждать не нужно, народ необходимо встряхнуть. Вот как к спящей к ней матушка подходила да начинала уговаривать: «Сонечка, вставай, деточка, миленькая…», так под это воркование еще и лучше спалось. Так же и с народом ворковать – лишь усыплять его подспудные силы. И вот однажды отец, осердясь, вылил кувшин с холодной водой. Соня вмиг соскочила с постели! И хоть тогда Соня отца еще пуще возненавидела и рыдала от злости на него, шепотом проклиная и вообще не стесняясь в выражениях, сейчас она подумала, что именно такой метод и нужен для борьбы с народной апатией.

Она вернулась в Петербург и свела знакомство с членами кружка «чайковцев». Отношения здесь были совершенно свободные, ненависть к понятию собственности доходила до того, что собственность одного мужчины на женщину считалась просто преступлением. Софье немедленно показали самым простым и наглядным – и самым желанным для ее пылкой натуры! – способом, что это означает. Теперь она вполне смогла дать волю своим потребностям, а главное, осознала, что ей теперь интересно в жизни одно: добиться свержения режима, одним из столпов которого являлся отец, ее семья. И у нее, оказывается, много единомышленников.

И в этом кружке и во всех других кружках и обществах, куда ее заносило («Земля и воля», «Черный передел», «Народная воля»), она пользовалась уважением не только за безотказность и покладистость свою (в смысле самом пошлом), но и – все-таки! – за стоическую строгость к себе, неутомимую энергию и за свой обширный ум, ясный и проницательный, с неженской склонностью к философии. Привлекала также чрезвычайная трезвость ее ума. Перовская была начисто лишена иллюзий, видела все события в их истинном свете и всегда умела окоротить чрезмерно восторженных товарищей, которые мечтали дожить до установления царства всеобщей справедливости. Перовская была твердо убеждена, что жизнь ее будет недолга и трудна, кончит она либо от пули, либо в петле, либо сгорит в чахотке, потому что без прикрас видела трудности, стоящие на пути террористов в столь строго охраняемом обществе, как Российская империя. И все же она намерена была унести за собой как можно больше жизней сатрапов и тиранов всех рангов, желательно дойдя при этом до самой высокой вершины – до царя.

При мысли об этом человеке у нее начинало ломить виски от ненависти, дыхание учащалось. Он воплощал для нее ту самую мужскую вседозволенность власти, которую Софья ненавидела в своем отце. Как Лев Николаевич Перовский, так и Александр Николаевич Романов сначала крутил бурные амуры с многими придворными дамами.

Мужская исступленность казалась Софье отвратительной, постыдной. В своем оголтелом осуждении она упускала из виду, что и сама такая же, унаследовала свою ненасытность от отца. А может, наоборот, прекрасно отдавала себе в этом отчет, но именно поэтому еще больше ненавидела и отца, который олицетворял для нее деспотизм домашний, и императора, в котором воплощен был деспотизм общегосударственный.

К слову сказать, поровну с отцом и царем она ненавидела и тех женщин, которые стали предметом их нечистой страсти. Про себя, про свои собственные увлечения Перовская никогда не думала такими словами, как «страсть» или даже «любовь». Их она презирала как пошлое наследие прежней жизни. У новых людей, к коим она себя причисляла, просто «дружба», это были «товарищеские отношения».

Софья Перовская вполне могла бы стать отцеубийцей, если бы не знала, что это сведет в могилу ее горячо любимую матушку. Ну а для того чтобы сделаться цареубийцей, никаких преград не существовало. В смысле, моральных. Зато материальных было столько, что Перовская порой теряла надежду преодолеть их. И тогда ее вдохновлял, двигал ею лишь фанатизм.

Глава 4

Новая миссия Вавы Шебеко

– Вава, у меня к вам приватный разговор.

Государь император Александр Николаевич порой захаживал во фрейлинские комнаты, а порой даже оставался там надолго. Всем памятен его бурный, хоть и скоропалительный роман с Александрой Долгорукой – по-мужски умной, насмешливой, некрасивой, ехидной, но неотразимо-обаятельной. За этот свой удивительный ум она носила при дворе прозвище Великая Мадемуазель, как Анна Мария Луиза Орлеанская, герцогиня де Монпансье, одна из предводительниц французской Фронды.

Связь с Александрой была недолгой и происходила практически у всех на глазах. Вскоре императорскую любовницу выдали за генерала Альбединского, которого срочно назначили губернатором Варшавы. Чтобы отставная мадемуазель не мозолила глаза и не мечтала о возрождении былых чувств.

Когда государь Александр Николаевич появлялся на фрейлинской половине, у многих девиц начинали дрожать колени. Девицы с горечью размышляли, что в поединке между преданностью императрице и преданностью императору, между чувством долга и желанием любви первое, конечно, уступит второму, уж больно неотразимым мужчиной был государь.

В описываемое время ему было около пятьдесяти, но он выглядел очень хорошо, унаследовав счастливую внешность от отца, который, в свою очередь, походил на брата, а они не зря считались красивейшими государями Европы. И женолюбие Александр тоже унаследовал от них… да и вообще, оно было в крови у всех потомков Петра.

Александр знал, что его статная, высокая, на редкость пропорциональная фигура лучше всего смотрится в мундире, а оттого это была его любимая одежда. К ношению ее он приучался с детства. Форма сидела на нем как влитая, как-то особенно щеголевато, грудь выделялась, талия казалась очень тонкой, плечи широкими.

Разумеется, он не носил постоянно один и тот же мундир. В годовщину какого-нибудь сражения надевал форму полка, особо отличившегося в бою; удостаивая своим посещением бал, приезжал в мундире того полка, в котором некогда служил хозяин или отец хозяйки. И Александру очень нравилось, когда окружающие догадывались, почему он надел тот или иной мундир.

Однако сейчас мадемуазель Шебеко смотрела на него, и в голову не приходило ни единой мысли, почему император нынче выбрал генерал-фельдмаршальский лейб-гвардии Павловский полк. Она не разбиралась в военных тонкостях, а самое главное, была слишком изумлена обращением. Минуло лет пятнадцать с той поры, как ее называли этим забавным уменьшительным именем! Она почти забыла, как оно звучит. И меньше всего ожидала, что к ней так обратится император.

Честно говоря, Вава думала, что государь ее недолюбливает. В общем-то, было за что. Его любовную связь с Ольгой Калиновской расстроили не без Вавиного участия. И она не удивлялась, что его обращение с немолодой фрейлиной было самое прохладное, хотя и безупречно вежливое. Но сейчас он смотрел не враждебно, а скорее растерянно.

– Что вам угодно, Ваше Величество? – спросила она, кланяясь.

– Э-э…

Казалось, он никак не может решиться начать разговор, и Вава, за минувшие годы не утратившая нюха и пронырливости, вдруг ощутила знакомый ветер. Он дул с той стороны жизни, на которой плелись интриги, где обитали тайны, порхали с ветки на ветку хихиканья, переглядки, шепотки и прочие атрибуты, всегда сопровождающие интрижки, а также значительные, большие интриги. И у Вавы даже сердце заныло – до того она истосковалась по этому миру, наскучалась по подлинным, в высоком смысле, интригам.

– Чем могу служить, государь? – шепнула она интимно.

И Александр Николаевич решился:

– Я слышал, будто госпожа Леонтьева, директриса Смольного, ваша родственница, – произнес он, глядя в лицо Вавы. Государь по-мальчишески смущался, даже щеки порозовели.

Вава мигом смекнула, что от ее ответа зависит очень много.

– Да, – сказала она, и в ее голосе зазвенела радостная готовность служить императору посредницей. – Да, мы родня. И отношения у нас самые доверительные.

Они встретились взглядами. Вава подавила торжествующую улыбку: это были глаза растерянного, страдающего, влюбленного мужчины.

– Тогда, может, – медленно проговорил государь, – вы знаете некоторых ее воспитанниц… довольно близко?

Вава, конечно, могла изобразить невинность или глупость, но считала, что во всяком деле надо брать быка за рога, избыточная осторожность только вредит. Ну а толика вранья, напротив, пойдет на пользу.

– О да, конечно, – ответила она, – например, я очень хорошо знаю сестер Долгоруких, особенно Екатерину.

Государь покраснел до корней волос. Кашлянул и неловко пробомотал:

– Мне нужна ваша помощь.

– Да, государь! – ликующе воскликнула Вава. – Я готова служить вам всей своей жизнью!

Разумеется, она прекрасно понимала, что так много от нее не потребуется. Всего лишь посодействовать в небольшой интрижке!

Ну да, лишь только прозвучало имя Марьи Павловны Леонтьевой, двоюродной тетки Вавы Шебеко, как опытный нос фрейлины-интриганки почуял, чем тут пахнет. Тетушка однажды обмолвилась, что император необычайно оживляется, когда видит двух своих протеже Долгоруких – старшую и младшую. Ласково с ними беседует, а особенно благосклонен к старшей. Когда она заболела, государь об этом проведал. И совершенно неожиданно нагрянул в Смольный, якобы для того, чтобы узнать, как обстоят дела с заботой о здоровье воспитанниц.

Однако сопровождавшей его начальнице показалось, будто его интересует здоровье только одной воспитанницы. Он даже присел около постели Екатерины Долгорукой, спросил, приветливы ли доктор и сестры милосердия, хороша ли еда, а потом попробовал вместе с ней «девичья кожу» – так называлась пастила, которую давали только в лазарете. Почему-то там она была особенно вкусной, а когда девочки тайно посылали за ней служителя в лавочку, им всегда казались, что приказчик их обманул и подсунул другую пастилу.

Внешне ничего особенного во внимании государя не наблюдалось – сестры Долгорукие были его протеже, воспитывались на казенный счет. Кроме того, попечением императора каждую, после выпуска из Смольного, ожидал небольшой ежегодный пенсион. Но он делал хорошую мину при плохой игре. Сам-то прекрасно знал, что влюблен… страстно влюблен в юную девушку, и все уловки его предназначены для того, чтобы хоть как-то замаскировать для посторонних эту любовь, скрывать которую от себя было бессмысленно.

Иногда ему казалось, будто он влюбился в нее еще тогда, в Тепловке. Сначала эта мысль казалась ужасно глупой и даже оскорбительной, а потом он привык к ней и стал даже думать, что любовь его тогда пробудилась, как весенний цветок, а затем, засыпанная снегом невозможности, повседневности, неверия в ответную любовь, задремала… И так дремала несколько лет, пока он не приехал в Смольный и не увидел Екатерину вновь. И вот тогда любовь ожила… чтобы умереть вместе с ним. Так же точно, как он знал свое имя, он знал, что будет любить эту женщину всю жизнь. Единственное, чего он не знал, – будет ли она любить его, может ли он надеяться…

Этот прирожденный ловелас, иногда терявший счет своим любовницам, внезапно обрел черты невинного юноши, который боится прочесть ответ в глазах милой сердцу девушки. А между тем глаза этой девушки не то что говорили, но просто кричали о любви… и крик этот был слышен всякому, кроме того, кому он предназначался.

Особый свет в глазах императора видели все, кроме Екатерины. И на Ваву Шебеко возлагалась судьбой важная обязанность – соединить два любящих сердца. В старинные времена такими же обязанностями наделялся некий Амур… и хотя Вава мало напоминала шаловливого божка, она взялась за исполнение миссии со всем пылом своего истосковавшегося по интригам сердца.

Она прекрасно понимала, что начальница Смольного закроет глаза на любовную интригу императора, но на каждый роток не накинешь платок. А потому, чем раньше Екатерина покинет институт, тем скорее Александр получит желаемое.

Госпожа Леонтьева с полуслова поняла намек своей la niиce,[15] и с Екатериной, сначала исподволь, потом более откровенно, стали вестись разговоры о том, что своей славой отчаянной она восстановила против себя преподавателей, она слишком красива и ее не любят воспитанницы. Общее отношение к ней в институте ухудшается с каждым днем, для нее же лучше, если она покинет институту раньше, чем провалится на экзаменах.

Русская словесность являлась единственным предметом, который давался ей легко. А с математикой, географией, историей и прочей ерундой Екатерина готова была расстаться хоть сейчас. И, повинуясь подсказке Вавы, с которой ее, словно невзначай, познакомила начальница и которая вмиг стала самой близкой подругой Екатерины, она написала заявление о выпуске из института без экзаменов в связи со слабым здоровьем.

Деваться ей, с ее небольшой пенсией, определенной государевой милостью, было некуда. Сначала она жила у матери, небольшую квартиру оплачивал тайно император, однако и он, и Вава понимали, что устроить тут любовное гнездышко не удастся. Нужна более вольная обстановка.

В это время старший брат Екатерины, тоже Михаил Михайлович, как и отец, очень счастливо женился на очаровательной итальянке – неаполитанской маркизе Вулькано де Черчимаджоре. Они поселились на Бассейной улице в очень большой квартире. Маркиза с первой минуты подружилась со своей belle-sњur[16] и обрадовалась, когда Екатерина робко изъявила желание пожить в их доме. Муж целыми днями находился на служба, а маркизе так нужна была подруга в этой холодной и неприветливой стране. Она намеревалась как можно удачнее выдать ее замуж.

Однако планам маркизы не суждено было сбыться.

Да и очень близкого общения с belle-sњur тоже не получалось. Прежде всего потому, что за ней чуть ли не ежедневно заезжала немолодая фрейлина императрицы мадемуазель Шебеко и везла в Летний сад. Неаполитанка вечно зябла, а потому прогулок зимой в саду, даже носившему название Летнего, терпеть не могла. Воспротивиться же фрейлине императрицы она не смела, поскольку с детства питала почтение ко всем причастным к власти.

Так что руки у Вавы Шебеко были практически развязаны, к тому же она ловко умудрилась втереться в доверие к маркизе Вулькано, и та без опаски отпускала с ней свою belle-sњur.

Глава 5

Летний сад

Итак, Екатерина часто гуляла в Летнем саду с Вавой Шебеко и с удовольствием слушала ее веселые рассказы – ведь Вава была прирожденная сплетница, а значит, у нее был хорошо подвешен язык! – о придворных похождениях. Иногда, впрочем, тон ее рассказов менялся, Вава резко грустнела. Происходило это, когда она заводила речь об отношениях императора и его жены. Слушать об этом было особенно интересно, потому что эта семейная жизнь зарождалась на ее глазах, а сейчас рушилась.

Раньше Александр считал свой брак очень удачным, однако вскоре понял, что для семейного счастья родовитости жены и соблюдения государственных интересов мало, рассказывала Вава интимным шепотом. Он пошел в своего отца, который был страстным, сильным мужчиной. Марья же Александровна ничем не отличалась по темпераменту от всех незначительных немецких принцесс, которых издавна брали за себя русские государи. А впрочем, нет, бывали исключения и среди них: Софья Августа Екатерина, Вильгельмина Наталья[17] да и Луиза – Елизавета Алексеевна переполошили в свое время Зимний дворец. Однако Марья Александровна, Максимилиана Вильгельмина Агуста София Мария, принцесса Гессен-Дармштадтская, была скромной женщиной.

Несмотря на свою яркую внешность, унаследованную от отца, смуглую кожу и огненные глаза, жена императора Александра отнюдь не отличалась страстным темпераментом. Покорно принимала пылкость мужа, покорно родила ему семерых детей. И вздохнула почти с облегчением, когда врачи вынесли традиционный вердикт: больше рожать нельзя. Но это означало, что нельзя спать с мужем…

Вава прекрасно понимала, что Екатерина по природе своей не злодейка-разлучница из народных песен. Она может уступить императору, только если будет уверена, что его сердце свободно. Именно поэтому она так упирала на то, что между ним и женой уже ничего нет, кроме формального чисто внешнего исполнения государственных обязанностей, а смерть сына, цесаревича Николая, окончательно отдалила их друг от друга. Они чужие! Мария Александровна замкнулась в своем горе, увлеклась столоверчением, мечтая вызвать дух любимого сына, а в это время на плечи Александра Николаевича свалился груз государственных забот.

Она рассчитала правильно жалость была именно тем, чего недоставало Екатерине, чтобы совершенно влюбиться в того, кого она обожала как некий бесплотный дух.

И все же она не на шутку испугалась, когда наконец столкнулась с живым человеком.

Весной Вава Шебеко сообщила Александру Николаевичу, что Катенька уже подготовлена для встречи с ним. Он сгорал от нетерпения. Еще никогда он не усмирял себя так долго – ни ради какой из своих женщин! Он едва дождался следующего дня и, забыв обо всем, ринулся в Летний сад.

Не стоит удивляться тому, что Александр Николаевич готов был оставить все свои многочисленные дела, лишь бы встретиться с девушкой, в которую влюбился. Такова уж была натура этого человека – влюбчивого и пылкого. Он был не бабником, а неистовым женолюбом. Присутствие женщины меняло его до неузнаваемости – что же говорить о присутствии любимой женщины?

И вот в Летнем саду возникла высокая фигура императора. Чуть поодаль следовала немногочисленная охрана, однако он не обращал на нее внимания, и вскоре офицеры были остановлены повелительным взмахом его руки. Не обращая внимания на гуляющих, Александр Николаевич подошел к Екатерине, поцеловал ей руку, а потом повелительно потянул за собой в боковую аллею.

Там еще не растаял и не был вычищен снег. Ботинки Екатерины промокли, но она не замечала этого, ошеломленно глядя на царя. Она не верила глазам, видя его взволнованное лицо, не верила ушам, слушая его пылкие речи!

Он говорил о любви. О том, что сходит по ней с ума, любит ее больше жизни. Будет любить до последнего дыхания. Все это время, когда она покинула Смольный и стала жить в доме брата, не мог найти предлога для встречи. Боролся с собой, измучился и приказал доверенным людям следить за Екатериной. Нынешняя встреча в Летнем саду не случайна. Он пришел сюда, чтобы видеть ее и сказать о своей любви.

Он решил не выдавать Ваву. Мало ли для чего она еще понадобится. А если Екатерина поймет, что стала жертвой интриги, то может оскорбиться и уйти.

Но Екатерина ничего не заподозрила. Она была так изумлена, что не нашла слов. Впрочем, Александр очень скоро понял, что не столько обрадовал ее своей пылкостью, сколько напугал. И он простился, взяв на прощанее с нее клятву: каждый день в это время гулять в Летнем саду. Он будет урывать хоть минуту от дел, чтобы тоже приходить и видеться с ней.

Екатерине ничего не оставалось, как дать клятву. Однако держалась она при встречах так сдержанно и отчужденно, что император порою приходил в отчаяние. Его любили многие женщины, и он увлекался не раз, но, как и всякого богатого, властного, могущественного человека его не могли не уязвлять размышления: а кого на самом деле любит моя возлюбленная? Меня – Александра или меня – императора?

Ах, если бы Екатерина могла дать ответ на этот вопрос! Она вдруг обнаружила, что живой, страстный и пугающий ее этим человек совершенно не похож на портрет красавца, которого она обожала и которому бросала полудетские записочки, называя его «дуся царь». Тот напоминал красивый пейзаж, нарисованный на холсте и изображавший шторм на море. Картина, только и всего! Это был живой ураган чувств, мог смести ее с лица земли, разрушить все ее существование – довольно убогое, но привычное и спокойное.

Конечно, Екатерина по-прежнему восхищалась им, любовалась его красотой, чертами лица, словно высеченными из мрамора, изумительными голубыми глазами, но… Она боялась и его, и его любви. И даже однажды попыталась уговорить прекратить встречи, ставшие для нее мучением.

Он молчал, глядя в сторону со страдальческим выражением. Екатерина вздрогнула от сознании своей власти – ведь Александр Николаевич ни словом не возразил ее желанию. Тут до нее дошло, что она больше его не увидит, и захотелось вернуть его, взять назад свои слова…

Но Екатерина не успела и слова молвить – император уже скрылся за оградой, а потом вдруг раздался выстрел.

Глава 6

Предсказание начинает сбываться

Александр Николаевич покинул Летний сад удрученным. Его редко посещали мысли о том, что жизнь не стоит тех трудов, которые мы на нее тратим… Но сейчас настал именно такой миг, когда человек, пусть ненадолго, начинает мечтать о смерти.

Александр Николаевич прошел к своей коляске и только собрался сесть, как вдруг рядом появился какой-то мужчина. В его руке был револьвер. Человек целился в Александра Николаевича, и тот вдруг решил, что судьба отозвалась на его мольбу и решила избавить от страданий. Ну что ж, пусть так…

Он стоял неподвижно, даже не пытаясь загородиться, броситься в сторону. Мелькнуло какое-то воспоминание… привиделась почему-то Вена, бальный зал, тоненькая грустная девушка… кажется, ее звали Гизелла.

Из толпы рванулся человек в морской форме, но не успел. Раздался выстрел. Но за миг до этого кто-то из зевак, собравшихся посмотреть на императора, рванулся вперед и ударил стрелявшего по руке.

Жандармы и прочие очнулись, бросились на стрелявшего и повалили его.

– Ребята! Да я же за вас стрелял! – закричал неизвестный. – За вас страдаю!

Жандармы потащили его к экипажу. Александр Николаевич спросил:

– Ты поляк?

– Русский, – буркнул тот.

– Почему же ты стрелял в меня? – удивился император. – Русский да в русского царя…

– Ваше Величество, вы обидели крестьян! – провозгласил незнакомец напыщенно.

Александр Николаевич устало пожал плечами. Фраза прозвучала нелепо, за пять лет до этого он отменил крепостное право. Причем его не уставали за это укорять радетели за сохранение прежних богатств. Так… Теперь и народникам реформа не по нраву!

– Отвезите его в Третье отделение, – махнул рукой Александр, и стрелявшего вместе с тем, кто ударил его по руке, увезли.

Человек в морской форме подошел к Александру Николаевичу и отдал ему честь. И тот узнал старого генерала Тотлебена, героя севастопольских сражений.

– Ваше Величество, этот человек, которого увезли вместе со стрелявшим, спас вам жизнь, – заявил генерал. – Я рванулся, да не успел, он оказался проворнее.

Император обнял генерала и сел в коляску.

На допросе стрелявший назвался крестьянином Алексеем Петровым, а другой задержанный – Осипом Комиссаровым, петербургским картузником, родом из Костромской губернии.

Екатерина выскочила из сада вовремя. Увидела – Александр Николаевич невредим. От облегчения она ослабела и была почти в обмороке. Вава Шебеко с трудом довела ее до ближайшей скамьи, а когда Екатерина очнулась, император уже уехал.

По пути он сообразил, почему вспомнил Вену и Гизеллу. Именно Гизелла в Вене направила его к гадалке, фрау Михмайер, которая предсказала ему пережить шесть покушений.

Ну, вот и началось…

Александр Николаевич отправился в Казанский собор, где благодарил Бога за свое чудесное спасение. Тем временем слух о несостоявшемся покушении прокатился по столице, и вокруг Зимнего дворца собралась толпа, встретившая императора криками «ура». Народ не расходился чуть не до утра. Вечером во всех церквах отслужили благодарственные молебны, а во дворце собрались члены Государственного совета, сенаторы, министры и генералы. Они наперебой поздравляли Александра с чудесным избавлением от смерти.

Город ликовал. Подобной преданности со стороны своего народа Александру Николаевичу еще не приходилось видеть. Он привык, что не встречает ни в ком той почтительности, на которую вправе рассчитывать человек, даровавший свободу народу. Теперь же убедился, что любим своими подданными. Это было бальзамом на его сердечные раны. Искренне тронула радость семьи. И лишь жена была словно заморожена. А все слова радости, срывавшиеся с ее губ, звучали фальшиво.

Что ж, он не ошибался. Мария Александровна не желала ему смерти, но точно знала, что, если бы муж погиб, она избавилась бы от изнуряющей ревности, обиды и боли, которые причиняли ей и непрекращающиеся измены государя, и собственное нездоровье, и смерть старшего сына. В этом она винила и Александра Николаевича. Ей казалось, будто он исцелился и утешился слишком быстро.

Его вина состояла в том, что он хотел утешиться, а она – нет. Печаль была ее любимой подругой уже много лет, а сейчас Мария Александровна охотно приносила в жертву этой печали свою жизнь. И ее злило, что муж не поступает так же.