Год какой-то нолями разну̀лится. Отгремят последние битвы-грома. В Москве не будет ни переулка, ни улицы — одни аэродромы да дома. Темны, неясны грядущие дни нам. Но — для шутки изображу грядущего гражданина, проводящего одни сутки. Утро Восемь. Кричит радиобудильник вежливый: «Товарищ — вставайте, не спите ежели вы! Завод — зовет. Пока будильнику приказов нет? До свидания! Привет!» Спросонок, но весь — в деловой прыти, гражданин включил электросамобритель. Минута — причесан, щеки — даже гражданки Милосской Венеры глаже. Воткнул штепсель, открыл губы: электрощетка — юрк! — и выблестила зубы. Прислуг — никаких! Кнопкой званная, сама под ним расплескалась ванная. Намылила вначале — и пошла: скребет и мочалит. Позвонил — гражданину под нос сам подносится чайный поднос. Одевается — ни пиджаков, ни брюк; рубаха номерами не жмет узка. Сразу облекается от пяток до рук шелком гениально скроенного куска. В туфли — пару ног… В окно — звонок. Прямо к постели из небесных лон впархивает крылатый почтальон. Ни — приказ выселиться, ни — с налогом повестка. Письмо от любимой и дружеских несколько. Вбегает сын, здоровяк — карапуз. — До свидания, улетаю в вуз. — А где Ваня? — Он в саду порхает с няней. На работу Сквозь комнату — лифт. Присел — и вышел на гладь расцветоченной крыши. К месту работы курс держа, к самому карнизу подлетает дирижабль. По задумчивости (не желая надуть) гражданин попробовал сесть на лету. Сделав самые вежливые лица, гражданина остановила авиомилиция. Ни протоколов, ни штрафа бряцания… Только — вежливенькое порицание. Высунувшись из гондолы, на разные тона покрикивает знакомым летунам: — Товарищ, куда спешите? Бросьте! Залетайте как-нибудь с женою в гости! Если свободны — часа на пол запархивайте на авиобол! — Ладно! А вы хотите пересесть? Садитесь, местечко в гондоле есть! — Пересел… Пятнадцать минут. И вот — гражданин прибывает на место работ. Труд Завод. Главвоздух. Делают вообще они воздух прессованный для междупланетных сообщений. Кубик на кабинку — в любую ширь, и сутки сосновым духом дыши. Так — в век оный из «Магги» делали бульоны. Так же вырабатываются из облаков искусственная сметана и молоко. Скоро забудут о коровьем имени. Разве столько выдоишь из коровьего вымени! Фабрика. Корпусом сорокаярусным. Слезли. Сорок — в рвении яростном. Чисто-чисто. Ни копотей, ни сажи. Лифт развез по одному на этаж. Ни гуда, ни люда! Одна клавиатура — вроде «Ундервуда»*. Хорошо работать! Легко — и так, а тут еще по радио — музыка в такт. Бей буквами, надо которыми, а все остальное доделается моторами. Четыре часа. Промелькнули мельком. И каждый — с воздухом, со сметаной, с молоком. Не скукситесь, как сонные совы. Рабочий день — четырехчасовый. Бодро, как белка… Еще бодрей. Под душ! И кончено — обедать рей! Обед Вылетел. Детишки. Крикнул: — Тише! — Нагнал из школы летящих детишек. — Куда, детвора? Обедать пора! — Никакой кухни, никакого быта! Летают сервированные аэростоловые Нарпита. Стал и сел. Взял и съел. Хочешь — из двух, хочешь — из пяти, — на любой дух, на всякий аппетит. Посуда — самоубирающаяся. Поел — и вон! Подносит к уху радиофон. Буркнул, детишек лаская: Дайте Чухломскую! Коммуна Чухломская?.. Прошу — Иванова Десятого! — — Которого? Бритого? — — Нет. Усатого!. — Как поживаешь? Добрый день. — Да вот — только вылетел за плетень. Пасу стадо. А что надо? — — Как что?! Давно больно не видались. Залетай на матч авиобольный. — — Ладно! Еще с часок попасу и спланирую в шестом часу. Может, опоздаю… Думаю — не слишком. Деревня поручила маленькое делишко. Хлеба́ — жарою мучимы, так я управляю искусственными тучами. Надо сделать дождь, да чтоб — без града. До свидания! — Занятия Теперь — поучимся. Гражданин в минуту подлетает к Высшему сметанному институту. Сопоставляя новейшие технические данные, изучает в лаборатории дела сметанные… У нас пока — различные категории занятий. Скажем — грузят чернорабочие, а поэзия — для духовной знати. А тогда не будет более почетных и менее… И сапожники, и молочницы — все гении. Игра Через час — до́ма. Отдых. Смена. Вместо блузы — костюм спортсмена. В гоночной, всякого ветра чище, прет, захватив большой мячище. Небо — в самолетах юрких. Фигуры взрослых, детей фигурки. И старики повылезли, забыв апатию. Красные — на желтых. Партия — на партию. Подбросят мяч с высотищи с этакой, а ты подлетай, подхватывай сеткой. Откровенно говоря, футбол — тоска. Занятие разве что — для лошадиной расы. А здесь — хорошо! Башмаки — не истаскать. Нос тебе мячом не расквасят. Все кувыркаются — надо, нет ли; скользят на хвост, наматывают петли. Наконец один промахнется сачком. Тогда: — Ур-р-р-а! Выиграли очко! — Вверх, вниз, вперед, назад, — перекувырнутся и опять скользят. Ни вздоха запыханного, ни кислой мины — будто не ответственные работники, а — дельфины. Если дождь налетает с ветром в паре — подымутся над тучами и дальше шпарят. Стемнеет, а игры бросить лень; догонят солнце, и — снова день. Наконец устал от подбрасывания, от лова. Снизился и влетел в окно столовой. Кнопка. Нажимает. Стол чайный. Сын рассказывает: — Сегодня случайно крыло поломал. Пересел к Петьке, а то б опоздал на урок арифметики. Освободились на час (урока нету), полетели с Петькой ловить комету. Б-о-о-о-льшущая! С версту — рост. Еле вдвоем удержали за хвост. А потом выбросили — большая больно. В школу кометы таскать не позволено. — Сестра: — Сегодня от ветра скатился клубок с трех тысяч метров. Пришлось снизиться — нитку наматывать. Аж вся от ветра стала лохматовая. — А младший весь в работу вник. Сидит и записывает в дневник: «Сегодня в школе — практический урок. Решали — нет или есть бог. По-нашему — религия опиум. Осматривали образ — богову копию. А потом с учителем полетели по небесам. Убеждайся — сам! Небо осмотрели и внутри и наружно. Никаких богов, ни ангелов не обнаружено». А папаше, чтоб не пропал ни единый миг, радио выбубнивает страницы книг… Вечер Звонок. — Алло! Не разбираю имя я… А! Это ты! Привет, любимая! Еду! Немедленно! В пять минут небо перемахну во всю длину. В такую погоду прекрасно едется. Жди у облака — под Большой Медведицей. До свидания! — Сел, и попятились площади, здания… Щека — к щеке, к талии — талией, — небо раза три облетали. По млечным путям за кометной кривизной, а сзади — жеребенком — аэроплан привязной. Простор! Тебе — не Петровский парк, где все протерто задами парок. На ходу рассказывает бывшее в двадцать пятом году. — Сегодня слушал радиокнижки. Да… это были не дни, а днишки. Найдешь комнатенку, и то — не мед. В домком давай, фининспектору данные. А тут — благодать! Простор — не жмет. Мироздание! Возьмем — наудачу. Тогда весной тащились на дачу. Ездили по железной дороге. Пыхтят и ползут понемножку. Все равно, что ласточку поставить на но́ги, чтоб шла, ступая с ножки на ножку. Свернуть, пойти по ле́су — нельзя! Соблюдай рельсу. А то еще в древнее время были, так называемые автомобили. Тоже — мое почтеньице — способ сообщеньица! По воздуху — нельзя. По воде — не может. Через лес — нельзя. Через дом — тоже. Ну, скажите, это машина разве? Шины лопаются, неприятностей — масса. Даже на фонарь не мог взлазить. Сейчас же — ломался. Теперь захочу — и в сторону ринусь. А разве — езда с паровозом! Примус! Теперь приставил крыло и колёса да вместе с домом взял и понесся. А захотелось остановиться — вот тебе — Винница, вот тебе — Ницца. Больным во время оное прописывались солнечные ванны. Днем и то, сложивши ручки — жди, чтобы вылез луч из-за тучки. А нынче лети хоть с самого полюса. Грейся! Пользуйся!.. — Любимой дни ушедшие мнятся. А под ними города, селения проносятся в иллюминации — ежедневные увеселения! Радиостанция Урала на всю на Сибирь концерты орала. Шаля, такие ноты наляпаны, что с зависти лопнули б все Шаляпины. А дальше в кинематографическом раже по облакам — верстовые миражи. Это тебе не «Художественный»* да «Арс»*, где в тесных стенках — партер да ярус. От земли до самого Марса становись, хоть партером, хоть ярусом. Наконец — в грядущем и это станется — прямо по небу разводят танцы. Не топоча, не вздымая пыль, грациозно выгибая крылья, наяривают фантастическую кадриль. А в радио — буря кадрилья. Вокруг миллионы летающих столиков. Пей и прохлаждайся — позвони только. Безалкогольное. От сапожника и до портного — никто не выносит и запаха спиртного. Больному — рюмка норма, и то принимает под хлороформом. Никого не мутит никакая строфа. Не жизнь, а — лафа! Сообщаю это к прискорбию товарищей поэтов. Не то что нынче — тысячами высыпят на стихи, от которых дурно. А тут — хорошо! Ни диспута, ни заседания ни одного — культурно! Пол-двенадцатого. Радио проорал: — Граждане! Напоминаю — спать пора! — От быстроты засвистевши аж, прямо с суматохи бальной гражданин, завернув крутой вираж, влетает в окно спальной. Слез с самолета. Кнопка. Троньте! Самолет сложился и — в угол, как зонтик. Разделся. В мембрану — три слова: — Завтра разбудить в пол-восьмого! — Повернулся на бок довольный гражданин, зевнул и закрыл веки. Так проводил свои дни гражданин в XXX веке. IIIПризыв Крылатых дней далека дата. Нескоро в радости крикнем: — Вот они! — Но я — грядущих дней агитатор — к ним хоть на шаг подвожу сегодня. Чтоб вам уподобиться детям птичьим, в гондолу в уютную сев, — огнем вам в глаза ежедневно тычем буквы — О.Д.В.Ф.* Чтоб в будущий яркий, радостный час вы носились в небе любом — сейчас летуны разбиваются насмерть, в Ходынку* вплющившись лбом. Чтоб в будущем веке жизнь человечья ракетой неслась в небеса — и я, уставая из вечера в вечер, вот эти строки писал. Рабочий! Крестьянин! Проверь наощупь, что и небеса — твои! Стотридцатимиллионною мощью желанье лететь напои! Довольно ползать, как вошь! Найдем — разгуляться где бы! Даешь небо! Сами выкропим рожь — тучи прольем над хлебом. Даешь небо! Слов отточенный нож вонзай в грядущую небыль! Даешь небо! [1925]
Приложение
Коллективное, 1924-1925
Рассказ о Климе, купившем заем, и Прове, не подумавшем о счастье своем*
I В деревушке Рачий брод жили два соседа. Что ни вечер, у ворот их текла беседа. Сядут в ряд — не разольешь их водой колодезной: — Как-то выколосит рожь, да как-то обмолотится? — Пошабашив, под плетень Клим бредет на бревна. Пров маячит, словно тень, в тот же час там ровно. Оба — в скобку стрѝжены, оба — ростом вровень, у обоих — с рыжиной бороды и брови, у обоих — то ж в речах сходство, как и в платье. Словом, в чем их ни сличай — как родные братья. Сколько лет и сколько зим дружба шла меж ними. Отражался в Прове Клим, Пров светился в Климе. Так бы им прожить весь век в мире да согласьи, — да не может человек жить без безобразия! В город съездив раз в поту, наглотавшись пыли, там газету «Бедноту»* для себя купили. И статья в газете той бросилась в глаза им. Про крестьянский верный свой выигрышный за́ем. Пять процентов, вишь, растит этот заем за́ год… Эй, крестьянин! Не грусти! Деньги — впрах не лягут. Прочитавши два раза́, приумолкли други. Первым Пров потом сказал: «Мы на это туги! Увещают так и сяк, вижу, нас в газете, но, по-моему, — пустяк увещанья эти. Деньги ведь не падают, словно с сосен шишки. Так какого ж ляда выну из кубышки? Что мне чистить кирпичом на вороне перья! Не поверю нипочем в эти суеверья!» Клим молчал, молчал, да вдруг — как плюнет вбок отчаянно: «Эта речь — буржуя, друг, а вовсе не крестьянина! От кого нам хоронить тощие излишки? Вырастают, что ль, они у тебя в кубышке? Нас сто миллионов человек, коль скроем все кубышки, то нашей власти и вовек не наверстать убытки! Если будем так сидеть, как на шее чирей, — то как с нуждой нам совладеть? Как мощь страны расширить? Что тут спорить допоздна — всех это касается: двинет тот заём казна в наше же хозяйство. И для меня вопрос тут прост: В билет деньгу! Целее! Пять про́центов имею рост на каждом на рубле я. Да ведь при случае таком зачем мечтать о кладе ж?!. Ты восемь гривен с пятаком за рубль за целый платишь. Уж я, конечно, не сглуплю, не лошадь, чтоб лягаться. В совете завтра же куплю пятнадцать облигаций. Ходи скорей сюда, жена! Чулок из клети высучи. Ведь может выиграть она за рубль один — до тысячи! До копейки всё вложу. Что им крыться в скрыне*? Всем заграницам докажу, с кем крестьянство ныне!» — «Эк тебя разобрало́, — фыркнул Пров на Клима, — лезет парень напролом прямо двери мимо! Нет, дружок, я не таков: моя мошна — тугая. Ищи попроще дураков, словечками пугая. Раздери хоть в крике рот, моя губа — не дура». И Пров от Климовых ворот удалился хмуро. С той поры — вся дружба впрах. Пуста стоит завалинка. Пров в темноту уйдет на шлях, а Клим союзит валенки. II Приключилась раз в деньгах нужда у Клима крайняя, дожил до черного денька, не глядя на старание… Сгорела клуня*, пал телок, платить приспело продналог, а цены — лезут книзу. Вот Клим картошку поволок, а Пров — в лабаз пшеницу. Да по дороге спохватясь, Клим повернул кобылу. «Зачем мне зря буравить грязь, трудить напрасно силу, в город мне зачем везти, зря добро бросая, ведь за налог могу внести я выигрышный за́ем. А ведь при случае таком совсем не так уж плохо по восемь гривен с пятаком платить за рубль налога». Так и сделал, как сказал, своей доволен мыслью: свалил картошку вновь в подвал и в город двинул рысью. Продналог там заплатил займом без убытка и возок подворотил к банку очень прытко. Там билет принять в залог даже очень рады, так что Клим с излишком смог все купить, что надо. Справил Клим свои дела, воротился к дому. Вот — видать уже села скирды и солому. Счастлив Клим — беду избыл, плуг привез из города. Глядь — у Климовой избы вкруг сгрудились бороды. «Почему такой затор?» — кличет Клим парнишку. «Да у дяди Прова вор сбузовал кубышку». «Вот тебе и верный понт!» — шамкнул дедка Ферапонт. «Вот те вражья шутка!» — взвизгнула Машутка. Собрался весь Рачий брод, шумен — что дуброва. Сто советов каждый рот дать готов для Прова. Только Пров не чует свет, увидавши Клима: «Эх, давал мне друг совет, пропустил я мимо! Эх! Как буду помирать, не уймусь от жалобы, вот списал бы номера — черта б вор украл бы! Вижу, деньги в займе том за стеной железною». Клим, хлестнувши пыль кнутом, молвил: «Соболезную!» Он и впрямь жалел, простя друга стародавнего. А народ — тех двух крестьян примерял да сравнивал. III Стал, как тень, шататься Пров, горестью терзаем, покорил его без слов наш крестьянский за́ем. Стала осень на дворе, Пров — желтей соломы. А у Климовых дверей гость из исполкома. Носогрейки закурив, бают то да это. Гость, все новости раскрыв, стал читать газету. Клим — глазком по тиражу… Ухмыльнулся: дай, мол, повернее погляжу, нет моих ли займов? Глядь: пятнадцать — сорок шесть верно, точка в точку… Номер этот мой и есть, кличь жену и дочку! Клим гудит, как барабан, голова — в тумане: «Хоть билет заложен в банк, выйгрыш же в кармане!» Вновь собрался Рачий брод у счастливцевых ворот. «Вот так вышел верный понт!» — шамкнул дедка Ферапонт. «Вот тебе и серия!» — взвизгнула Лукерья. Снова гомон, снова рты, как ворота, расперты́. Снова в город едет Клим. Конь — худой и шаткий. Ворочается к своим на гладенькой лошадке. Говорит он, что теперь с каждою неделею улучшаться будет, верь, наше земледелие. Что для каждого села, где хозяйство худо, банк поправит нам дела, выдавая ссуду. Что, с процентом возвратив взятые гроши нам, власть через кооператив всюду даст машины. с Провом Клим до темноты вновь сидит на бревнах, обсуждая «Бедноты» ряд вопросов кровных. Но теперь их различать легче ребятишкам. Климу: «Выигрыш» кричат, Прову ж вслед: «Кубышка». Чтоб тебя порочить так было бы нельзя им — каждый лишний свой пятак вкладывай-ка в за́ем. [1924]
Одна голова всегда бедна, а потому бедна, что живет одна*
Не счесть в стране хозяйств распылённых, что ни деревня — нужда видна. И тут и там нехватает силенок: одна лошаденка, коровенка одна. Так крестьянин и кружится белкой, едва зарабатывая на прокорм. Никак от формы хозяйства мелкой ему не подняться до высших форм. На крупное хозяйство легко б опираться, скорей бы изжить тяжелые дни, если повсюду в кооперацию мелких хозяев объединить! 1 Две деревеньки друг против друга стояли, хмурясь над речкой Сухой, обе — не то что трактора — плуга не знали, шкрябая землю сохой! От этого шкрябанья — земля, что короста, на коросте же не растет и лопух. Вот так и жили, чересчур уж просто: кто не худел — тот с голоду пух. Правая — Гореловка, левая — Нееловка. Слева — болото, справа — гора. У обоих — хозяйство уж такое мелкое, что от взгляда сухого начинало выгорать. Верст за сто город, за сорок — школа, придет нужда — хоть топись в реке. Да жил в Нееловке помощник скорый, скупщик сырья Едунов Патрикей. Знали его взрослые и дети, даже собаки знали и во́роны. Что ни говорите — общий благодетель. Густа бородища — на обе стороны. Тут как тут он в случае неурожая, не давал усохнуть материнскому молоку. Зато в урожай, ему не возражая, все зерно Патрикею волокут. Но не только зерном зашибал он деньгу, не только на этом имел выгоду, закупал на корню и лен и пеньку, ничему из деревни не давал выходу. Кроме всего, был он страшный противник всяких организаций кооперативных. «Это же, — говорил он, — антихристова печать! Это ж, — гремел он, — Вавилонская блудница! Разве возможно такое нам начать, чтобы в ней вам всем объединиться?! Кой попадется в такой разврат, то не видеть тому до веку ни божьего солнца, ни царских врат, этакому человеку». Ему возражать пытался Ермил, про то, что, мол, нужен же кооператив. Да тот уходил, хлопнув дверьми, нос от Ермила отворотив. А народу слушать было немило ни речь Патрикея, ни речи Ермила. Потому как Ермил не умел объяснить: хочет сказать, а слов-то и нету. Глянешь на них — хоть водою плесни, оба багрово-огневого цвету. Да и что Ермил: крысы бедней. Хоть и тому верь не ахти-то, ну а все ж Патрикею видней, он, вишь, церковный ктитор*! 2 Приехал однажды на коньке вороном (пришлось порядочный сделать крюк-то) сельскохозяйственный агроном — кооперативный инструктор. Объявил лекцию: «Какой, мол, кредит хозяйству подсобит, а какой повредит». На лекцию эту про кредиты едва глядит Патрикей сердито. Бубнит себе под нос: «Какой с нее толк, когда у меня за каждым долг!» Однако, как начал сходиться народ — никто не остался дома, пролез и наш Петрикей вперед, сел против агронома. Также Ермил взъершил хохолок, первым приходит на лекцию, пялит глаза, сев в уголок, на агрономову комплекцию. Разговор у агронома простой — речью он всюду славится: — Чем объяснить в хозяйстве застой, и как с тем застоем справиться? Путь один при советском строе — его опишу вам вкратце я: нужно помнить, что брат с сестрою социализм и кооперация. Вспомните вы, кого питало прежде хозяйство сельское. Снова ли нам в лапы попасть капитала, верную твердую цель скуя? Поэтому раз навсегда и всерьез покончив с опекою барственной, решаем сдавать зерно и сырье промышленности государственной. Скупщика руку укоротив (уж очень она во тьме длинна), производственный кооператив организуем немедленно. Нам содержать наших врагов ли, пузо растя им все более? Помните: что во внешней торговле нынче у нас монополия. Что это значит, поймите. А вот что: то вы на слово скупщику верите, а то принесет вам спешная почта цену на хлеб в Америке. И вот по правильной самой цене той продавай, сбросивши малую то́лику, тогда — ничто торговца тенета, сидеть в них ему ж, соколику. Теперь о кредите: у кулака занять — он тебе даст, и щедр и уветлив, а потом и начнет, как коня, гонять, горло зажавши в тугую пе́тлю. Но если в год, как земля не уродит нам, мы сорганизованы в товариществе кредитном — оно не разорит хозяйства нашего, не станет с голого рубашку спрашивать, а, рассчитавши каждого силу и стать, поможет снова на ноги встать. Пятьдесят хозяев — никак не менее, а больше лучше, — хоть сто, хоть двести, собирайте разум, труд и умение, организуйтесь вместе. Подсчитайте точно силы свои, учтите трудоспособность каждого заранее, да и собирайте товарищеские паи, да и открывайте общее собрание. Выберем правление и совет — правление выполняет, совет распоряжается, — и наконец-то увидим свет, который во взаимной помощи выражается. Сеялки, веялки, плуг под рукой. С пункта прокатного присланы. Бык племенной да мост над рекой пайщиками обмыслены. Плавает жир в наваре щец, семена сортовые получены, у пайщиков сельских товариществ грамоте дети обучены. — Не выдержал Ермил, с места вскочил, да как хватит об стол кулаком что есть сил… На губах у Ермила мыло, дыбом волосы у Ермила. — Первый пай вношу — запишите — я! И сейчас становлюсь в работу. Ничего от товарищества не тая, буду гнать до седьмого поту. — Тут навстречу Ермилу встал Патрикей. Капли пота на лбу, бородища в руке. Заревел голосом сиплым: — Это дело считаю гиблым! Ты мне этакого не толкуй! Ни к чему нам, пустая ра́цея. У меня они все в долгу, как в шелку, здесь своя кообирация. Ты не мути нам мозги, раньше пускай расплатятся. А не то — с мужиков сниму сапоги, с баб — последние платьица. — Посмотрел агроном — что за фрукт? А ему Патрикей пуще — хрюк да хрюк. Еще раз поглядел инструктор: «Вы б уняли этого фрукта». Ну, тогда во главе с Ермилом оттеснили его всем миром. 3 Что вышло затем, угадать нетрудно. И это я утверждать не боюсь. Нееловка с Гореловкой к выгоде обоюдной заключили товарищеский союз. В долгий ящик не откладывая дела, написали заявление, форма — проста. И без задержки из земотдела получили зарегистрированный устав. 4 Это все случилось в позапрошлом году. И тогда могло бы показаться, что нееловцам написано нищенствовать на роду да и гореловцам — не поднять хозяйства. Что же увидел я, проезжая нынче? Мост через реку — болтами свинчен. Выехав дальше из мелкого ельника, увидел мельницу и белого мельника. Подъехал ближе — потрогал за́ стену. Вижу вывеску — «Кооператив сельскохозяйственный». Спрашиваю мельника: «Когда успели?» Отвечает: — Вот уж три недели. Вишь, товарищам стало не с руки зерно продавать, не вырабатывая муки. Льна тоже зря не продаем мы, а вишь, как работает бойко, оставляя скоту на корм жмых, товарищеская маслобойка. То же с коноплей — без особой траты кооператив из нее производит канаты, Это раньше ходили мы темны да голы, а теперь у нас есть и клуб и школы. — «Кто ж вам помогает?» — А если помнишь о нем, к нам переселился кооператор-агроном. — «А как же Патрикей?» — Коли его тебе надо, вон он пасет кооперативное стадо. Как был, так и остался старик противный. Мы тогда здорово ему утерли нос. Расплатиться помог союз кооперативный, и деньги он скоро в товарищество внес. Так как, потеряв прежнюю выгоду, не мог он найти никакого выходу, слонялся без дела посреди улиц, без скупки стал в здоровьи плохом. Так наши деньги к нам же вернулись, а Патрикей сделался кооперативным пастухом. Крестьяне! Объединяйте хозяйства мелкие в сельские товарищества, не теряя ни дня. Если уж выправились Гореловка с Нееловкой, то вам-то совсем не след беднять! Не ждите соседа, не глядите на брата: кулакова рука лишь во тьме длинна. Если не бывал у вас инструктор-кооператор, требуйте его — немедленно! [1924]
Рассказ о том, путем каким с бедою справился Аким*
Известно каждому, что с болота никто не будет ждать умолота. Ведомо всякому, что пески летучие тоже не в радость, хозяйство мучая. А самый главный землеробу враг — расползающийся овраг. 1 В России болот — миллионы десятин. Песков и оврагов немало тоже. С землею неудобною бьемся до седин — никак в одиночку покорить не можем. Большую ненависть к землям таким питал один крестьянин — Аким. В Архангельской губернии из года в год засасывала труд его сеть болот. От болота кругом — в глазах зелено́. От утра до самого ужина солнца нет: над болотом туман пеленой. И жена и ребята недужны. Бился-бился Аким над болотом семь лет. Честно горб карежил без лени. Да ничто не в помощь проклятой земле, — и задумал переселенье. Тяжело расставаться с родною избой, в путь в полжизни пускаться, странствуя. Вот — навьючил Аким на воз скарбишко свой. Перебрался с семьей в Астраханскую. 2 Тут бы всем хорошо: нет болот и следа, солнце редко кроется тучею. Да насела на плечи другая беда: одолели пески летучие. Те пески на пашню бесплодье несут. Только ветер, и — ух! — посыпется!.. И в груди и в глазах от песков тех зуд. И никак из песков не выбиться. Бился-бился Аким, рассуждал: — Авось! — Те и эти средства испробовал: и навоз, и плетень, и песчаный овес — не легчает житье хлеборобово. Обветшает плетень, распылится навоз, по овсу — только скот потопчется — вновь песчаная корка разъедется врозь, вновь песками заносит всё общество. И сомненье забрало Акима опять: — Зря здесь пашешь и зря боро́нишь. Не осилить песка; значит, вновь отступать в черноземную, под Воронеж. 3 Как решил — так и сделал. Кобылу в хомут. Расставаться с песком не жалко. И попалась на новом месте ему хлебороднейшая балка. Он расчистил ее, повыкорчевал, запахал, засеял… А в осень лишь таскать поспевал за чувалом чувал. Урожай замечателен очень. Посвободней вздохнул в первый раз Аким, обнадеженный урожаем таким. Даже спит — улыбается. Снится ему — балочная пшеница И не раз и не два выручала земля. Восемь лет Аким на ней о́тжил. И ни разу его не скудели поля. Урожай на балке все тот же. Стал справляться Аким: сруб амбарный нов, плуг завелся многолемешный… Отдал в школу он обоих сынов, чтоб не гнулись во тьме кромешной. 4 Только раз по весне он, борону выдвинув, в поле выплыл на мерине пегом, — глядь — ан прошлогоднюю рытвину всю разъело весенним снегом. Хлоп о полы Аким… Он туда и сюда. Да один не закажешь яме: вниз, кипя и бурля, несется вода, засоряя поле камнями. Взвыл Аким: — Что же я за несчастный такой! Знать, нигде не найти мне приют и покой. Как я справлюсь один со страшной этой новой бедой овражной? — Воротился Аким, от печали нем: «Ну, теперь нам, — думает, — крышка. Глядь — сынишка сидит на завалине, углубился в какую-то книжку. Рассерчал отец на парнишку — страх. Обуяла от горя злоба: «Видишь, грамота! На кой она прах? Забери ее враз хвороба. Что там вычитал? Говори, щенок! Зря на книги тратят бумагу…» Отвечал, взглянув на него, сынок: «Я читаю про вред оврагов». «Как! — вскричал Аким. — Ты про что сказал? Ох, могу до тебя добраться я!» Парень вновь ему посмотрел в глаза. «Я читаю про ме-ли-ора-цию». «Ты мне слов таких не учись брехать, доведешь отца ими до греха». Сын в ответ: «Здесь рассказы подробные, как землей овладеть неудобною». 5 У Акима от радости в горле першит. С сыном за̀ полночь он сидит, запершись. Мысли ясны Акима и строги. Ловит с губ он у сына строки: «Много есть по стране неудобных земель. Много ими обижено бедных семей. Чтоб не быть им бессчастным и сирым — покоряй эти земли миром. Если пашня твоя и соседа близка от наносов летучего, злого песка, — поскорей сговорись с соседом положить конец твоим бедам. От соседа к соседу бежи, шепоток: если пашню тревожит овражный поток, — сговоритесь сосед с соседом положить конец вашим бедам. Если досыта корму не ест твой скот, а вокруг не в проезд десятины болот, — сговоритесь соседи друг с другом, как болота те сделать лугом. Пора деревне выйти из тисков, время давно спознаться ей с осушением болот, с засаждением песков, одним словом, с мелиорацией. Трудно́ это слово, а работа трудней, справиться с нею не в пару дней. Один про то не держи и в уме. Здесь нужен сговор многих семей. Зато, труды сторицей воротив, земля с тобой расплатится честно! Мелиорационный кооператив нужно образовывать повсеместно». 6 Слушает Аким — не пропустит строки, боится шевельнуть усом, набились в избу молодежь и старики, слушают тоже со вкусом. На каждом лице капли испарин, на каждом лбу морщины дум. Дальше книжку читает парень. Шевелит строкой крестьянский ум. Чем дальше — яснее дело в той книжке, понятна мысль в ней и хороша: «Гасите мелиорацией засухи вспышки, учитесь кооперацией поля орошать. Где нету поблизости пруда или реки, воду бери, подымай на рычаги. Поле от засухи обереги, кооперативно ставь чигирь. Где летучие пески — не будь им слугой. Мелиорация даст жизнь им новую. Кооператив их укрепит шелюго́й* или посадкой сосновою. Чтоб оврага щели не росли, чтоб не обваливался край его, мелиорация научит водослив с жолобом в овраге устраивать. Овраг на полях — хлебороб, кинь их! Полевая вода уничтожит твой труд. Мелиорация ж использует фашинник и разные виды других запруд. Чтоб не карежилось поле криво, ломая кручей обод колеса̀, мелиорация свяжет их ивой или вобьет поперек палисад. Но все эти меры одному — не под силу. Как бы ни был силён и ретив: один ли, вдвоем ли — сорвешь на них жилу. Их сможет осилить лишь кооператив». 7 Кончил читать парнишка Акимов. Шумно вздохнув, поднялся Аким. Глазом веселым соседей окинув, молвил: «Справимся ль с делом таким?» — Справимся! — грянули в радостном раже все, как один, за соседом сосед. — Ведь у меня-то вон тоже… овражек. — — Больше б нам только таких вот бесед. — — Сказано в книжке: пока мы за делом, наша судьба — у нас же в горстке. Не подлежит, мол, земля переделам и изымается из общей разверстки. — Не раз еще соседи попотели, но через несколько недель организовали, как и хотели, мелиоративную артель. В артели этой — работа общая: все — на защиту полевого ковра. Никто не виляет, не ноет, не ропщет. Взяли в работу каждый овраг. И поле, что язвами провалов щерилось, вновь зеленями бодро оперилось. Всякий, свой нрав в беде укротив, лез в работе из кожи. В мелиорационный кооператив каждого труд был вложен. 8 Что же Аким? Чтобы не было врак, как в сказке частенько водится, — Аким, закрепивший свой овраг, привык о чужих заботиться. Раз вечером летним, присев у тынка, позвал одного и другого сынка, и, руки поклав на плечи, сказал он такую речь им: «Хоть жалко мне с глаз усылать вас прочь, да жальче — долю крестьянскую. Идите, сыны мои, миру помочь в Архангельскую и в Астраханскую. Пока мои силы к концу не близки, иди, расскажи им, как сдюжить пески. А ты — от бесплодного пота родное осушишь болото. Идите, борите давнишний наш мрак: песок, и болото, и сушь, и овраг, что живы — незнаньем, не ленью. Скажите, что тьма — преступленье. Пусть будет у вас непрестанная цель до самого вашего гроба. Где нету артели, сбивайте в артель нищающего хлебороба. Кто скажет вам слово насупротив, его не пройдите вы мимо. А пуще толкуйте про кооператив, про вашего батю Акима. О мелиорации всюду долбя, идите по селам корявым, то, землю и труд свой крестьянский любя, вперед заповедаю я вам. Идите сейчас же. — Я справлюсь один, пока в волосах еще мало седин. Дорога ясна перед вами. Я с миром делюся сынами». Пошли сыновья по стране трудовой. Аким с одобреньем встряхнул головой. Идут они дале и дале. У вас-то еще не бывали? [1924]
Сказка про купцову нацию, мужика и кооперацию*
1 Ой, поля, поля зеленёшеньки, исходили вас наши ноженьки, расчесали вас плуги-бороны, расстелились вы во все стороны. Ой, леса, леса вы дремучие, сколько спин, горбов перемучили. Как рубили вас, доски стру̀гали, корчевали пни, жгли на уголья. Ты болото, зыбь, бездорожина, и в тебя трудов много вложено. Как тебя гатить — мало ко́рысти. Нужно всем ломать плечи в хворости. Одному Петру не поднять весь труд, и один Семен не на всё умен. Потому у нас испокон веков хоть неписаный есть закон таков. Если ладят где дело дельное, то работа кипит там артельная. Где один весь год ходит топчется, там концы сведет разом общество. Про обычай тот думал, братцы, я. Нам давно сродни кооперация. Что ж, что слово-то заграничное, а ведь дело всем распривычное. Остановимся, братцы, мыслями. Ее выгоды аж не счислим мы. Где один в нужде ходит, топчется, снять беду с плеча может общество. Наша бедность-то, как поля, ползет. В голове у нас темный лес растет. Под ногами ж колышет пучиною брюхо, нажранное купчиною. Обзаведшись своей частной лавочкой, он товар продавал с понадбавочкой. По копеечке да по рублику обирал деревенскую публику. Закупив товар, рабочего он к лавчонке своей приохочивал перекупщиком да посредником. Капиталом славился средненьким. 2 В ближнем городе брат его, лобаст, закупает хлеб в свой большой лабаз. Продавал мужик, хоть и нехотя, да ведь некуда больше ехать-то. Лошаденка в езде заморена, а цена у купцов уговорена. Перешепчутся, переглянутся, барыши в их руках и останутся. Так, скупая рожь, нам платил он грош. На муку молол, хлебы делая, наживал на том сотни целые. Ну, а третий брат жил с меньши́ми в лад: хлеб в корабль грузил, за моря возил. Воротил старшой миллионами. Строил к дому дом да с колоннами. За границею наша рожь — плоха, пересыпана пополам труха. Так ловкач купец сором потчевал заграничного брата рабочего. Но узнавши проделку ловкую, стали хлеб наш ценить дешевкою. Покупатель смотрит с досадою, а на русский хлеб цены падают. Так жила купецкая нация. Не страшна ей кооперация. Соблюдал купец свою выгоду, не давал нам ни ходу, ни выходу. 3 Да метлой прошел по Руси Октябрь. От него богатей побежал, кряхтя. Господа оказались не хра́бреньки — побросали и земли и фабрики. Вот у нас товары в одной руке, а в другой — земля с урожаями. Вся задача в том, чтобы ближе стать нам плечом к плечу с горожанами. Так чего же ждать? И чего корпеть? Перекупщика для чего терпеть? На какого ж он будет лешего нас обмеривать да обвешивать? Коль работать артелью умели мы, то чего ж торговать не артелями? Закупив товары, стены выбелив, не дадим торгашам нашей прибыли. Вспаши поля, лес повычисти, чтобы в них не жить всякой нечисти ни в полях, ни в лесах, ни под кровлею. Станем сами править торговлею. Да торгаш хитер. Он не мешкает. К нам идет с умильной с усмешкою. Говорит — поет, смотрит ласково. Жаль житья ему, вишь, бедняцкого. «Отнеситесь ко мне с полной верою, я во всем заодно с массой серою. Не хочу торговать, но с охотою в потребиловке поработаю». Напустив на всех умиление, влазит он без мыла в правление. В аккурат всегда, прочих ранее, он является на собрание. С головой такой многоопытной никому не заботно, не хлопотно. Так добившись доверья и почести, начинает он делать, что хочется. Он торговлю заводит мудрую: лишь духами торгует да пудрою. А напротив зятек его в лавочке держит все — от сапог до булавочки. Сахарок, деготек, ситцы пестрые, самовары, горшки, косы вострые. Керосин и топор, гвоздь с махоркою. То и знай к нему в дверь лапти шоркают. Ну, а в обществе потребителей весь товар, как есть, на любителей. И пошла гулять злая славочка: захирела, мол, наша лавочка. Без хозяина, без старателя не загнать в нее покупателя. Эй ты, новое поколение, выметай торгаша из правления. Обнаружь его злые хитрости, за порог его время вытрясти. Если встретится, плюнь в глаза его. В потребиловке вы хозяева. Наблюдайте купцову физию и на них наводите ревизию. Самоварнику да алтыннику не бывать у нас именинником. Перекупщики да лабазники, скоро кончатся ваши праздники. 4 Наливайся, рожь колосистая, раздавайся, песнь голосистая. Заграничное купечество все на нашу власть в злобе мечется: не позволила она наживать на нас сполна, от великих барышей прогнала купцов взашей. Заграничные рабочие фашистами озабочены. Хоть и лавки кооперативные, да порядки у них препротивные. Там купцовы сынки всюду рыскают, набирают свору фашистскую. Потребилку громят целой бандою, дело это зовут пропагандою. Чуть какой кооператив по-советски глянет, на него поворотив, банда вмиг нагрянет. Разрешит все дела, пулями пугая. Только эту пронесет, жалует другая. Тех, кто держится за нас, не страшася пули, мы должны поддержать четвертого июля. Чтобы было на кого опираться им, в Международный день кооперации. Этот праздник на селе справим прочих веселей; Как фашисты ни грозят, а попятятся назад. Хлебом, кожами, сырьем их политику сорвем. Рано ль, поздно ли — коммунисты ведь их сумеют за дверь скоро выставить. 5 Эй, фашистские безобразники, подивитесь на наши праздники! Изо всех деревень съедутся подводы. В Кооперативный день тьма в селе народу. Как соседние, так и дальние встали в ряд пред избой, пред читальнею. Слово море волнами скорыми, все село кипит разговорами. Ораторы, кооператоры, расскажите, как купить плуги, тракторы. — Я купцу сказал: не трожь потребительскую рожь. К деревенскому труду близок стал «Хлебопродукт». — Я за цены не боюсь, были б с урожаем, — говорят, «Центросоюз» всюду уважаем. — Я бы сам и не силен за границу сплавить лен, да, дождавшись лучших цен, мне его продал «Льноцентр». — Мы б на грече потеряли не одну полушку, да открыл нам «Сельсоюз» рядом крупорушку. — Не возьмешь ты нынче в плен, мироед зобастый, кооперации я член, закрывай лабаз твой. Потребительской торговлей мы добьемся смычки. По цене оптовой купим гвозди, косы, спички. Эх, коса дешева, хоть узоры вышивай. Размахнусь я той косой, побежит буржуй босой. 6 Чтобы эти разговоры стали прочным делом, в потребительской торговле нужно быть умелым. Каждое селение, помни мысли Ленина: коль сумеем торговать, буржуя́м не сдобровать. Нам не страшна их вражда, их лютая злоба, если снимется нужда с плеч у хлебороба. За нуждою злых годин, жизнь чтоб взвидеть дивною, к ней дорогою иди кооперативною. [1925]
Реклама
Папиросы «Клад»*
1 Моссельпром и комиссия помощи детям дают премию к папиросам этим. Кто сердцем не глух и умом не промах, Требуй «Клад» в ларьках Моссельпрома 2 У горожанина к лету задача — далеко от города дешевая дача. Но дачу бесплатно и совсем рядом можно выиграть в коробке «Клада». 3 Жить без мебели человеку неловко. А сколько стоит хорошая обстановка? Всю обстановку, какую надо, можно выиграть в коробке «Клада». 4 Пешком ходить — пыхтеть да сопеть. Не дешево стоит хороший велосипед. Чтоб мечта о велосипеде не рассеялась дымом, пачку «Клада» купить необходимо. 5 Тот, кто купит моссельпромовский «Клад», может выиграть лошадь без всяких затрат. 6 Всем курильщикам радостная весть: в папиросах «Клад» премия есть. Кто взглянет серьезно и прямо на вещи, выиграет трактор самый новейший. 7 Всем курца̀м заветное слово: в папиросах «Клад» скрыта корова. Чье сердце молочной корове радо, ищи ее в коробке «Клада». 8 Поспешайте стар и млад. Всем дается в руки «Клад»! Кто склонность имеет к папиросам этим — получает премию и помогает детям! [1924]
Столовая Моссельпрома*
1 В других столовых люди — тени. Лишь в «Моссельпроме» сытен кус. Там — и на кухне и на сцене здоровый обнаружен вкус. Там пиво светло, блюда полны, там — лишь пробьет обеда час — вскипают вдохновенья волны, по площади Арбатской мчась. Там — на неведомых дорожках следы невиданных зверей, там все писатели на ножках стоят, дежуря у дверей. Там чудеса, там Родов* бродит, Есенин на заре сидит, и сообща они находят приют, и ужин, и кредит. Там пылом выспренним охвачен, грозясь Лелевичу*-врагу, пред представителем рабфачьим Пильняк* внедряется в рагу… Поэт, художник или трагик, забудь о днях тяжелых бед. У «Моссельпрома», в бывшей «Праге», тебе готовится обед. 2 Где провести сегодня вечер? Где назначить с приятелем встречу? Решенья вопросов не может быть проще: «Все дороги ведут…» на Арбатскую площадь. Здоровье и радость — высшие блага — в столовой «Моссельпрома» (бывшая «Прага»). Там весело, чисто, светло, уютно, обеды вкусны, пиво не мутно. Там люди различных фронтов искусств вдруг обнаруживают общий вкус. Враги друг на друга смотрят ласково — от Мейерхольда* до Станиславского*. Там, если придется рядом сесть, Маяковский Толстого* не станет есть. А оба заказывают бефстроганов (не тронув Петра Семеныча Когана*). Глядя на это с усмешкой, — и ты там весь проникаешься аппетитом. А видя, как мал поразительно счет, требуешь пищи еще и еще. Все, кто здоров, весел и ловок, не посещают других столовок. Черта ли с пищей возиться дома, если дешевле у «Моссельпрома»… [1924]
Другие редакции
Частушки о метрополитене*
