Помоги проекту - поделись книгой:
Татьяна Томах
Имя твоего волка
Предисловие
Лес или социум? Этим вопросом задавались писатели-фантасты испокон веков. Вспомните «Улитку на склоне» Стругацких (Лес и Институт — два параллельных мира) или даже «Маугли» Киплинга. Если, конечно, мы можем причислить Киплинга к фантастам… Однако это отдельная тема для беседы, не будем отвлекаться.
Может ли человек постигать тайны природы, видеть то, что не дано видеть другим, и при этом жить обыкновенной человеческой жизнью? Представьте себе: Маугли возвращается в родную деревню, надевает костюм и отправляется в офис. Смешно. И дело не в его неграмотности (офисы всякие бывают, и не таких берут), дело в том, что не может душа разделиться и жить в двух мирах. Человеку, понявшему язык зверей, никогда до конца не понять людей; ну а людям, привыкшим жить так, как жили деды и прадеды, никогда не понять выскочку, ступившего на незнакомый путь.
Герои этой повести тоже живут в разных мирах. Нет, формально мир-то один, причем не фантастический, а наш, знакомый, XVIII или XIX век, Польша, судя по всему (а где еще водятся паны и панночки). Но бывает, что люди, росшие вместе, похожие внешне, говорящие на одном языке, могут абсолютно не понимать и совсем по-разному видеть друг друга. Нехорошие дела творятся у пана в селении. А в доме самого пана дела еще хуже. А что виной тому — мир потусторонний, колдовство или обычная человеческая злоба и зависть, — решать читателю.
Сколько раз девочки в школе гадали и произносили любимую фразу: «В прошлой жизни я была ведьмой, и меня сожгли на костре!» Многие ли из этих выросших девочек написали фантастическую повесть, которую интересно читать? Многие ли пытались понять, кого на самом деле называли ведьмами, за что сжигали, какие силы природы подвластны ведьмам? Сколько веков прошло с написания «Молота ведьм», страшной настольной книжечки инквизиции, а общество сотрясается до сих пор. Не забывается зло, и продолжается разговор о ведьмах, и будет продолжаться до той поры, пока не разгадан мир, пока остаются вопросы, на которые у нас нет ответов. В народной памяти ведьмы стали добрыми и красивыми, героинями, вроде погибшей на костре Жанны д'Арк, а злым колдуньям остались лишь сказки.
Автор «Имени твоего волка» рисует яркие жуткие картинки. Предательство, которое может показаться банальным — но ведь банально оно и в жизни. И жестокость, особенно детская жестокость. Считается, что дети не понимают, что творят. Очень даже понимают. И если их вовремя не остановить… А кто или что может их остановить? Наверное, не взрослые, выросшие из таких же точно детей. Кто молча соглашался с жестокостью в детстве, тот не изменится, повзрослев. У детей и взрослых очень похожие страхи, и получается замкнутый круг. Но мы, читатель, все-таки находимся не в реальном мире и не в детективе, а в фэнтези. А фэнтези приберегает для нас разные способы борьбы со злом. В фэнтези есть магия. Это не обязательно должны быть голубые искры в ладонях колдуньи, волшебные посохи или летящие в злодея файерболы. Магия бывает разной. И если бы у нас хватило фантазии придумать любую возможную магию, то ее не существовало бы даже в фэнтези. Но фантастика изобретательна. И авторы, задаваясь вопросом, может ли человек что-либо изменить, придумывают все новые и новые способы.
«Кто-то должен защищать тебя», — объясняет девочке Марго старая колдунья и связывает ее душу с душой волка. И учит обеих видеть — видеть внутреннюю суть вещей. Отныне у ученицы ведьмы две пары глаз и она умеет смотреть в разных диапазонах: прошлое, будущее, настоящее. Не видит только тот, кто не хочет или боится смотреть, говорит автор. И не в волчьих зубах сила, а вот в этом самом умении увидеть.
Как можно выбрать в помощники волка, возмутимся мы. Только наивные фантасты могут такое придумать, ведь и ребенку ясно, что волки — злые коварные твари. Да со времен Красной Шапочки девочки не дружат с волками! Но если мы говорим об умении видеть… Волк символизирует страх, жестокость и благородство, однако первые составляющие сильнее. Да будь он хоть трижды волшебным, он опасен. И все же «фантастический» волк чуть-чуть отличается от обыкновенного. Он опасен для одних, он помогает другим. Не так, как говорящие волки Маугли или сказочный волк Иванушки, но помогает как может — в рамках мира, нарисованного автором. Зло может обернуться добром, и наоборот — в зависимости от того, какой стороной повернется медаль. Или Луна, от которой так много, оказывается, зависит… Все двойственно: судьба, прошлое и будущее. Даже имя «Маргарита» распадается на два: Марго и Рита. Два имени — две похожие судьбы. Но нас интересует та, с которой все началось.
Пред-сложие
Сердце шерстяным клубком запуталось между ребер. И жарко, и колюче, и не вдохнуть — воздух вязнет в переплетениях толстых нитей.
И не распутать.
Марго стояла на краю поляны, вцепившись в плечи окоченевшими пальцами. Вглядывалась в серый туман сумерек, уже почти растворивший в себе контуры ближних деревьев. Старалась не шевелиться. Потому что сейчас от любого неверного движения, слова, даже вздоха, могла зависеть ее жизнь.
Он пришел, когда Марго уже почти перестала ждать.
Лучше бы она действительно перестала ждать. Повернулась бы спиной к угрюмому отряду хмурых елок и заторопилась назад — по узкой, извилистой, хорошо знакомой тропинке. Домой.
Как будто она могла вернуться — после того, что случилось. Как будто она когда-то считала этот дом своим домом…
Марго сначала не заметила его. Наверное, он уже некоторое время разглядывал ее блестящими глазами, замерев в тени горбатых елок. А когда, наконец, решил пошевелиться — одна мохнатая тень вздрогнула, разрываясь пополам, — Марго с трудом сдержала испуганный крик.
Потому что, наверное, он пришел для того, чтобы убить ее. И она это знала — когда звала его.
Марго смотрела, как он идет — очень медленно и неохотно, напряженным, скользящим шагом. Так, как обычно подкрадывался к добыче.
С бесшумностью тени. Гибкостью кошки. Изяществом сияюще-черной змеи, ускользающей в копну сухих листьев, не потревожив ни один из хрустящих ломких лепестков. Широкогрудый и поджарый; с узлами напряженных мускулов под обманчивой мягкостью шерсти; с усмешкой и смертью на кончиках острых клыков и в рас плавленном золоте блестящих глаз.
Огромный, темно-серый, почти черный волк.
Ее волк.
…Волк тоже как-то приснился. Почему-то не страшный. Настоящий, не мультяшный — огромный черный зверь с блеском на кончиках белых клыков. Только эти клыки блестели не в оскале, а в улыбке. Совершенно невозможной для такого зверя, беззащитной улыбке. Как будто это был не волк, а добродушный игривый щенок…
Страшным был совершенно другой сон. И не то чтобы сон — обрывок. Клочок вязкого тумана таял, просачивался сквозь пальцы, когда Ритка пыталась его удержать и рассмотреть. Оставалась дорога — черная и липкая, скользкая от грязи, размешанной тысячами ног. Исток и продолжение дороги пропадали в том самом тумане, проглотившем почти весь Риткин сон. Сон не вспоминался.
Он приходил уже несколько раз. С тех пор, как мама заболела. Нет — с тех пор, как Ритка поняла, что мама умирает.
Ритка просыпалась, вцепившись в подушку дрожащими пальцами и чувствуя, как липнет к спине промокшая от пота рубашка. И ничего не могла вспомнить. Только эту дорогу. И женщину. Женщина шла по дороге — из тумана в туман. Уходила. Узкая спина; вздернутые худые плечи; одежда серая, невнятная — не то плащ, не то балахон; темные волосы спутанной гривой метались по плечам. Ритке хотелось ее окликнуть, но горло почему-то сжималось от страха. Потом, когда туман начинал уже дотрагиваться до женщины, тянуть ее в себя бледными зыбкими руками, Ритка решалась. Она очень боялась, что женщина обернется, но еще страшнее было позволить ей насовсем раствориться в этом тумане, а самой остаться на дороге, ведущей из никуда в никуда.
Ритка протягивала руку; расстояние искажалось; кончики пальцев уже почти касались серого плаща… Женщина начинала оборачиваться — дрожь спутанных волос, выступ острой скулы, впадина щеки… Ритка кричала, захлебываясь от ужаса, раздирала туман, липнущий к лицу. Выныривала на поверхность. Просыпалась. Жадно глотала воздух. Испуганно вглядывалась в темноту, узнавая знакомые очертания комнаты. С трудом разжимала скрюченные пальцы, уцепившие не плащ уходящей в никуда незнакомки, а измятый уголок подушки.
Может, это мама уходила от Ритки по черной дороге? Так же, как уходила наяву. С каждым днем все дальше и дальше — от Ритки, от бабы Веры, от жизни. С каждым днем — ближе к смерти, от одного имени которой стынет в горле, замерзает дыхание — в колючую ледышку, которую ни проглотить, ни выплюнуть.
Может, потому Ритка и боялась окликнуть эту женщину? Чтобы не увидеть мамино лицо? А может, она боялась, что мамино лицо окажется не таким… Искаженным смертью? Или беспамятством? Просто чужое лицо с мамиными чертами; глаза, смотрящие сквозь Ритку, не узнающие ее…
А страшнее всего было то, что пряталось в тумане вместе с дорогой. Ее началом, уже пройденным, но забытым, и продолжением, еще неизвестным, но уже предопределенным… Сейчас уже нельзя было ничего изменить. Только ждать.
— А теперь отдай его мне, — попросила Ритка. Голос прозвучал слишком жалобно и просительно.
— Ты обещал, — добавила она, напоминая себе, что расплакаться нельзя. И полезть на него с кулаками тоже нельзя. Потому что толку не будет никакого. Ей всего двенадцать, а он на два года старше и на целую голову выше. И, ко всему прочему, за его спиной ухмыляются два приятеля, явно наслаждаясь цирком. Маленькая глупая девочка, наивно вообразившая себя укротительницей, и трое абсолютно невоспитанных, опасно скалящихся — тигров? — мальчиков, ни один из которых никогда не претендовал на роль самого примерного ученика класса.
Да, и еще щенок — смешной, толстолапый. Который никак не желает проникаться серьезностью происходящего. Нетерпеливо тянет острыми зубками обхватывающую его шею веревку, ворчит, отчаянно виляя хвостом, и все норовит завалиться на бок рядом с грязным кедом мальчишки — поиграть. Щенок, из-за которого все и произошло.
Нет, не так — из-за которого все должно было произойти.
В первый раз этот сон приснился после маминой операции.
Мама лежала в постели, бледная почти до прозрачности. Но улыбалась.
— Как ты, ма? Как? — робко спрашивала Ритка, осторожно баюкая в ладонях мамину безвольную руку.
— Получше, доча. Меня выпишут скоро. Через несколько дней. Домой вернусь.
— Домой! Домой! — Ритка, не удержавшись, засмеялась. Мама слабо улыбнулась в ответ. А бабушка Вера сидела на табурете неподвижно, как истукан, неодобрительно поджав губы.
— Поди-ка, яблочков помой, — велела она и сунула Ритке сетку с антоновкой. — Витаминов сейчас надо побольше…
Ритка летела к умывальнику по длинному коридору больницы, пританцовывала, скользила на цыпочках, как балерина. Мама возвращается домой! На полпути спохватилась — а апельсины? Баба Вера-то забыла! А говорит — витаминов побольше. Ритка развернулась, поскользила обратно — легко, как на крыльях. Как во сне, где умеешь летать.
И споткнулась на пороге палаты. Окаменела. Чувствуя, как сползает чужой, примеренной на минуту одежкой, — легкость, танец, крылья, улыбка.
Баба Вера покачивалась на своем табурете, зажав ладонью рот, как будто пыталась удержать — стон, крик, вой, почти беззвучным шелестом все равно рвущийся сквозь пальцы:
— Выписывают… Выписывают умирать… Да что же это… Что… Деточка…
Увидев на пороге палаты Ритку, баба Вера осеклась. Застыла. И они так смотрели друг на друга несколько секунд. Баба Вера — с ладонью, запечатавшей рот, и дрожащими слезами в глазах; и бледнеющая Ритка.
Это неправда, подумала Ритка. Неправда. Увидела мамино лицо — испуганное, худое. Отшатнулась, отступила в коридор. Назад. Не слышать. Не знать. Скользить по коридору легкой птицей, с сеткой ярких крутобоких яблок…
— Рита! Дочка!
Ритка бросилась бежать. Сетка с яблоками мешалась, больно лупила по ногам. Выпустить ее из рук Ритка так и не догадалась.
Бабушка Вера с молоденькой медсестрой нашли Ритку возле пожарной лестницы. В углу, среди рассыпавшихся яблок.
— Пойдем, деточка, — позвала баба Вера, шумно дыша и протягивая Ритке вздрагивающую ладонь.
Ритка отчаянно замотала головой.
— Не расстраивай маму… Сейчас.
Ритка неуверенно уцепилась за бабушкину руку, покачнулась. И, всхлипнув, уткнулась в бабы Верино пухлое плечо, затянутое в колючую шерстяную кофту. Хрустнуло под ногой раздавленное яблоко.
— Поплачь, деточка. Все равно бы узнала. Теперь уж ничего больше не сделаешь… Поплачь…
Этот день так навсегда и запомнился Ритке — запахом больницы, яблок и душной бабы Вериной кофты.
…Запах хищников и опилок. Запах опасности. И липкого страха невидимых любопытных зрителей, в ожидании замерших где-то там, наверху, за границей яркого света, заливающего арену. «Не люблю цирк, — невесть к чему подумала Ритка. — Просто терпеть не могу»…
Девочка, тигры и щенок. А вместо арены — развалины городской свалки, утопленные в теплом ленивом мареве сентябрьского дня. Свалки, на которую вряд ли кто зайдет в это время. Даже если девочка будет очень громко звать на помощь.
— Пожалуйста, — попросила Ритка, с бессильным отчаянием наблюдая, как по конопатому и круглому, как блин, лицу ее рыжеволосого собеседника расползается издевательская усмешка.
— Я что-то ей обещал? — с искренним изумлением поинтересовался он, обернувшись вполоборота к давящимся от смеха за его спиной приятелям. Так, чтобы не упустить из виду тот увлекательный миг, когда напряженное девчонкино лицо сморщится от слез.
— Ты обещал, что если я не отстану от вас… — терпеливо начала Ритка, последним усилием сдерживая — слезы, крик, кашель в судорожно сжимающемся, пересохшем от пыли горле. И уже понимая, что все это зря. Зря — бег через колючки и канавы, зря — порванное платье и рассаженная коленка, зря — сорванное дыхание, колючим ежом ворочающееся в горле… Все — зря.
Она заставила себя не смотреть на щенка, который оставил в покое веревку и увлеченно обнюхивал кед рыжеволосого мальчишки. Потому что расплакаться сейчас тоже было бы — зря. Они только этого и ждут — когда Ритка расплачется, как детсадовская малявка, размазывая по лицу сопли и слезы. Но и это тоже будет — зря.
— Ты можешь принять участие, — важно и насмешливо, просто лопаясь от сдерживаемого хохота, разрешил рыжий. — Если хочешь.
— Да, ты можешь похоронить его, — предложил из-за спины своего предводителя маленький чернявый мальчик с блестящими возбужденными глазами. — Потом.
Он, единственный из троицы, не смеялся. Точнее, смеялся не так, как его приятели. Улыбка только чуть дергала его губы. Страшная улыбка. Взрослая.
«Они всерьез», — испуганно подумала Ритка. И поняла, что знала это с самого начала, иначе не стала бы бежать за ними, обдирая коленки и срывая дыхание. Знала, просто не хотела признаваться в этом самой себе. Было так хорошо верить в то, что это игра. Плохая и гадкая, но игра. То есть — этого не может происходить на самом деле.
А еще она подумала, что не сможет изменить то, что должно здесь произойти. На арене, нагретой теплым сентябрьским солнцем, где ухмыляются трое забавляющихся с легкой добычей тигров и с трудом сдерживает слезы неудачливая дрессировщица с рассаженной коленкой. И зевает, лениво покусывая носок кеда, толстолапый беззаботный щенок.
Больше всего Ритку потрясло, что ничего нельзя изменить. Что в мире бывают вещи, которые нельзя исправить. Ссадины заживают; обиды забываются; после слякотной зимы опять наступает теплое лето; разбитую тарелку можно склеить — или купить новую. Совершенно такую же. Только вот люди умирают. Навсегда. И даже зная заранее — когда, как и отчего — даже зная, ничего нельзя изменить. Только ждать.
Они все, наверное, уже давно об этом знали. Знали — и ничего не могли сделать. Даже не пытались.
Доктор, такой большой, солидный, входил в палату, брал маму за запястье: «Ну что сегодня, Елена Николаевна? Получше, получше…», улыбался.
Бабушка Вера аккуратно расставляла на тумбочке мисочки с домашней едой, бульоном, котлетками; посылала Ритку вымыть фруктов, сполоснуть чашку для травяного настоя. Раньше Ритка бежала, торопилась — уж бабушка Вера точно знает, что сделать, чтобы мама поправилась. А после того дня, когда бабушкин нечаянный крик и мамино испуганное лицо открыли Ритке правду, казалось уже глупым — торопиться. Наоборот, лучше было идти медленно, растягивая шаги и минуты, как будто продлевая каждый час, каждый день маминой жизни.
Словно сговорившись, они — бабушка, мама, Ритка — больше ни разу не заикнулись о том подслушанном Риткой разговоре. Делали вид, что его не было. Раньше Ритке понравилось бы играть со взрослыми в молчаливых заговорщиков, оберегающих общую хрупкую тайну. Только если бы это была какая-нибудь другая тайна… А теперь… Ведь если о чем-то не говорить и не вспоминать, это «что-то» не исчезнет. Не растворится, не перестанет — быть.
Ритка подолгу сидела рядом с постелью, иногда держала мамину тонкую, почти прозрачную ладонь. Раньше она говорила: «Я хочу, чтобы ты поправилась скорее. Ну пожалуйста». А мама улыбалась и отвечала: «Конечно, доча. Все будет так, как ты захочешь». Вера в непогрешимость мира, придуманного и оберегаемого взрослыми, не позволяла Ритке усомниться в маминых словах. А теперь Ритка молчала. И мама тоже молчала в ответ. Иногда улыбалась, как будто виновато. Словно извинялась за ту свою прежнюю ложь.
А потом снился тот самый сон, где какая-то женщина уходила от Ритки по черной дороге. И было страшно окликнуть ее. И хотелось окликнуть. Потому что Ритка надеялась, что хотя бы в этом сне у женщины окажется мамино лицо — счастливое и живое. Такое, каким оно было до болезни.
…Ее окликнули по дороге из школы. Ритка шла медленно и неохотно. Тяжелый портфель при каждом шаге стукал по ноге. Больно. По математике сегодня опять замечание, баба Вера ругаться будет. А как сейчас можно учиться? Как?! Когда мама…
— Эй, полоумная! Ритка!
Она вздрогнула, обернулась. И насторожилась — к ней обращался Рыжий. Вожак местной мальчишеской банды, от которой было безопаснее и спокойнее держаться подальше. Лицо Рыжего было приветливо ехидно, и улыбка, в ответ на которую не хотелось улыбаться, расползалась на его губах. А в его руке была бечевка, другим концом охватывающая шею смешного толстолапого щенка.
Ритка припомнила, как неделю назад компания Рыжего подстерегла ее возле подъезда и обстреляла из пистолетов. Ненастоящих, конечно, водяных, но заправленных какой-то гадостью — не то чернилами, не то краской. За испорченное платье влетело от бабы Веры, та не стала вникать во все сложности детских взаимоотношений.
Ритка перехватила портфель покрепче и на всякий случай отступила на несколько шагов подальше от Рыжего с его ненастоящей улыбкой, недоумевая, что ему нужно на этот раз. И откуда у него взялся этот забавный щенок?
— А мы идем вешать собаку, — сообщил Рыжий, с удовольствием понаблюдав за ее испуганным отступлением. И подтянул бечевку. Щенок, вынужденный привстать на задние лапы, заскулил и замотал головой, пытаясь сбросить свой веревочный ошейник.
— 3… зачем? — запнувшись, спросила Ритка, растерянно глядя то на щенка, то на Рыжего, и не совсем понимая, о чем он говорит.
— Хочешь посмотреть? — предложил щупленький черноволосый Винт, переглядываясь с Рыжим. Рыжий усмехнулся и подтянул веревку повыше. Щенок захрипел.
— Отпусти, — попросила Ритка. Не думая о том, что она делает, и о том, что не следует этого делать — просто с ужасом глядя на щенка, который беспомощно молотил в воздухе передними лапами. Забытый портфель плюхнулся на землю, а Ритка шагнула вперед, протягивая руку к щенку и умоляюще глядя на Рыжего:
— Отпусти его…
Теперь Рыжий отступил от нее на несколько шагов.
— Не отстанешь от нас — я тебе его отдам, — пообещал он, подхватывая щенка подмышку и кивая своим спутникам: — За мной, парни…
Она смотрела в глаза Рыжего — меньше всего ей хотелось бы в них смотреть. В бледно-серые, почти бесцветные, самодовольные прищуренные глаза под белесыми бровями. И понимала, что он с самого начала, конечно, не собирался отдавать ей щенка. Просто хотел увидеть, как она будет бежать за ними — прыгать через канавы, спотыкаться и падать, и глотать пыль, а потом — разревется. От усталости, отчаяния и беспомощности. И от страха — когда они повесят щенка…
Все это в глазах Рыжего видела Ритка, с трудом сдерживая так ожидаемые ими всеми слезы. Хотелось расплакаться. Так, как хотелось расплакаться, удерживая в руках мамину с каждым днем все более прозрачную ладонь. И зная, что не удержать. Потому что Ритка ничего не могла изменить.
И даже сейчас, с этим славным пушистым щенком — тоже ничего не могла сделать. Только расплакаться и убежать. Какая разница. Все равно она ничего не сможет — маленькая беспомощная девочка с разбитой коленкой против трех тигров на цирковой арене.
Ей не хотелось смотреть, но она смотрела — сквозь слезы, страх и отчаяние. В бесцветные глаза, где отражалось ожидание ее слез и страха и ни в чем не виноватый пушистый щенок, дергающийся на веревке, перетянувшей шею… И что-то еще было в этих глазах… Что-то…
Поделиться книгой: