Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Трое за границей - Джером Клапка Джером на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

— Не могли же они все сразу о чем-то задуматься? Притом что за всю дорогу я падал на них раза по три минимум. Понимаешь, — объяснил Гаррис, — они-то знают все повороты и знают, в каком направлении наклоняться. А мне, как чужаку, было, разумеется, не так просто. Меня мотало, бросало по всей площадке, я цеплялся как бешеный то за одного, то за другого... Это, наверно, было на самом деле смешно. Не скажу, что юмор первоклассный, но многих бы рассмешило. А этим немцам, видать, вообще ничего не смешно. Они только нервничают, вот и все. Был там один коротышка — стоял спиной к тормозу. Я падал на него пять раз — я считал. Можно было ожидать, что с пятого-то раза он рассмеется — так нет же. Ему, похоже, просто надоело. Скучные люди.

Джордж также попал в Дрездене в приключение. У Старого рынка стоял магазинчик, в окне которого были выставлены подушечки. Вообще магазин торговал стеклом и фарфором, и подушечки, похоже, были выставлены в качестве торгового эксперимента. Подушечки были очень красивые: атласные, ручной вышивки. Мы часто проходили мимо, и каждый раз Джордж останавливался и подушечки изучал. Он сказал, что такая подушечка должна понравиться его тетушке.

В продолжение всей нашей поездки Джордж к своей тетушке был чрезвычайно внимателен. Каждый день он писал ей по большому письму и из каждого городка, в котором мы останавливались, отправлял почтой определенный подарок. По-моему, в этом деле Джордж проявлял чрезмерную щепетильность, и я не однажды пытался его образумить. Ведь его тетушка будет встречаться с другими тетушками, будет все им рассказывать, и систему тетушек постигнет хаос и разорение. Имея тетушек также, я не одобряю утопического стандарта, который пытается зафиксировать Джордж. Но ему хоть кол на голове теши.

Таким образом получилось, что в субботу Джордж покинул нас после обеда, сообщив, что собирается зайти в тот магазинчик, дабы приобрести подушечку для своей тетушки. Он сказал, что скоро будет, и попросил нас его дождаться.

Ждали мы, как мне показалось, очень немало. Вернулся он с пустыми руками, имея взволнованный вид. Мы спросили, куда он девал подушечку. Он сказал, что подушечки у него нет; что он передумал; что тетушке, как он считает, подушечка не понравится. Что-то явно было не так. Мы попытались докопаться до истины, но разговорить Джорджа не удалось. Когда число заданных ему вопросов перевалило за двадцать, он стал отвечать односложно.

Однако вечером, когда мы остались с ним наедине, он сам начал тему.

— Странные они кое в чем, эти немцы.

— А в чем дело?

— Ну, — отозвался он, — вот эта подушечка, которую я хотел.

— Для твоей тетушки, — кивнул я.

— Ну да, а что? — Джордж вспыхнул в секунду (никогда не видел людей столь щепетильных в отношении теток). — Мне что, нельзя купить тетке подушку?

— Не волнуйся, — ответил я. — Я не возражаю... Я тебя уважаю за это.

Он взял себя в руки и продолжил:

— Там на витрине было четыре штуки, если ты помнишь. Все как одна, на каждой — ценник, где черным по белому — двадцать марок. Я не утверждаю, что говорю по-немецки бегло, но обычно меня без труда понимают, да и я разбираю, что мне говорят, — если, разумеется, не кудахтать. Захожу в магазин. Подходит девчонка, хорошенькая, существо безобидное, можно почти сказать, скромное... От таких девчонок, в общем, такого совершенно не ожидаешь... Никогда в жизни так не удивлялся.

— Удивлялся чему?

(Джордж всегда полагает, что когда он начинает рассказывать, вы уже знаете, чем он закончит; такой метод изложения доводит до исступления.)

— Тому, что случилось, — ответил Джордж. — О чем я тебе и рассказываю! В общем, улыбается и спрашивает, что мне надо. Это я понял правильно, ошибки никакой быть не может. Кладу на кассу двадцать марок и говорю: «Будьте добры, подушку» Она вылупилась, как будто я требую пуховый матрац. Может быть, думаю, не расслышала — повторяю громче. Если бы я пощекотал ей шею, она бы так не удивилась и не рассердилась бы. Говорит, что это, наверно, ошибка. Я не хотел пускаться в разговор — тогда точно запутаешься. Говорю просто: никакой ошибки нет. Показываю на деньги и повторяю в третий раз, что мне нужна подушка, «подушка за двадцать марок».

Выходит другая девчонка, постарше. Первая ей повторяет, что я сказал, а сама как не своя. Вторая ей не верит: не похож, мол, я на человека, которому нужна подушка. Переспрашивает меня сама, чтобы удостовериться: «Говорите, вам нужна подушка?» — «Уже три раза сказал, — говорю, — и еще раз скажу: мне нужна подушка!» — «Нет, — говорит, — не получите вы подушки».

Тут я разозлился. Если бы мне не нужна была эта подушка, по правде, я бы ушел. Но вон они, в окне, подушки и, надо понимать, продаются. Почему же я не получу подушки? «Получу!» — говорю. Это простое предложение. Произнес я его решительно.

Здесь выходит третья девчонка — как я понял, это был весь магазин. Такая быстроглазая, фривольная девица, эта третья... В другой раз бы мне понравилась, но сейчас только взбесила — куда их там трое, на одну подушку?

Первые две начинают объяснять третьей, что к чему. Они рассказывают, а она начинает хихикать — такие будут чему попало хихикать. Рассказали и начинают трещать как сороки, и через каждое слово смотрят на меня, и чем больше смотрят, тем больше эта третья хихикает. Под конец захихикали все втроем, идиотки. Можно подумать, я клоун и даю приватное представление.

Третья более-менее успокоилась и подходит ко мне, причем все хихикает. Говорит: «А если получите, то уйдете?» Я сначала не совсем понял, она повторяет: «Эту подушку. Когда вы ее получите, то уйдете? Отсюда? Сразу же?» Да мне только того и надо, так ей и говорю. Только без подушки никуда не пойду, говорю. Ни за что — всю ночь простою, а не уйду.

Она назад к этим двум. Ну, думаю, сейчас принесут мне подушку, и дело с концом. Вместо этого происходит нечто самое странное. Две вторые зашли за первую — всё хихикают и хихикают — и подталкивают ее ко мне. Подтолкнули поближе, и тут — я даже ничего не понял! — она кладет мне руки на плечи, становится на цыпочки и целует. Потом прячет лицо в фартук и убегает, а за ней вторая. Третья открывает мне дверь и откровенно ждет, чтобы я уходил, а я так смутился, что ушел и оставил свои двадцать марок. Ничего против поцелуя я не имел, конечно... Хотя мне нужен был не совсем поцелуй, мне была нужна подушка. Но не идти же обратно... Я вообще ничего не понимаю.

— А что ты просил?

— Подушку.

— Это что тебе было надо, понятно. Меня интересует, как ты назвал ее по-немецки, слово?

— Ein Kuss.

— Ну, так тебе нечего жаловаться. Здесь все не так просто. «Ein Kuss» вроде как бы и должно быть подушкой, но только это не подушка, это — «поцелуй»... А «ein Kissen» — как раз подушка. Ты сбился на этих двух словах, и не ты первый. Сам я не особо в таких вещах разбираюсь, но... Ты предложил за поцелуй двадцать марок и, судя по тому, что рассказал про девчонку... Кое-кто бы сказал, что ты не переплатил. Так или так, но Гаррису лучше ничего не рассказывать... Если я точно помню, у него тоже есть тетя.

Джордж согласился, что Гаррису лучше ничего не рассказывать.

Глава VIII

Мистер и мисс Джонс из Манчестера. — Преимущества какао. — Совет Комитету борьбы за мир. — Окно как аргумент в богословском споре. — Любимое развлечение христиан. — Язык гидов. — Как восстановить разоренное временем. — Джордж пробует содержимое пузырька. — Судьба любителя немецкого пива. — Мы с Гаррисом решаем сделать доброе дело. — Обыкновенная статуя. — Гаррис и его друзья. — Рай без перца. — Женщины и города.

Мы отъезжали в Прагу и дожидались в огромном зале дрезденского вокзала минуты, когда власть имущие позволят нам выйти на перрон. Джордж, который отлучался к книжному киоску, вернулся с диким блеском в глазах.

— Я видел!

— Видел что? — спросил я.

Джордж был слишком возбужден и вменяемо ответить не смог.

— Это здесь. Идет сюда, оба. Подождите, увидите сами. Я не шучу. Это правда!

Как обычно для этого времени года, в газетах появлялись более-менее серьезные статьи про морского змея, и я сначала подумал, что Джордж имеет в виду этого змея. В следующую секунду я сообразил, что здесь, в середине Европы, в трехстах милях от побережья, такая вещь невозможна. Не успел я переспросить, как он схватил меня за руку.

— Смотри! — воскликнул он. — Я что, не прав?

Я обернулся и увидел то, что, я полагаю, доводилось видеть мало кому из живых англичан — туриста-британца с точки зрения континентальной идеи, в сопровождении своей дочери. Они приближались к нам, из плоти и крови (если только нам это не снилось), живые и настоящие — «милор»-англичанин и «миис»-англичанка — такие, как в продолжение поколений изображались в европейских юмористических журналах и на европейской юмористической сцене.

Они были безупречны до малейшей детали.

Мужчина — высокий, худой, рыжие волосы, огромный нос, длинные бакенбарды без бороды. Поверх крапчатого костюма на нем было легкое пальто, доходящее почти до пят. Белый пробковый шлем, зеленая москитная сетка, на боку театральный бинокль. В руке, обтянутой лиловой перчаткой, он держал альпеншток, который был чуть длиннее его самого.

Дочь — долговязая, костлявая; платье описать не сумею (мой дедушка, мир его праху, наверно, сумел бы — ему такое было знакомо больше). Могу только сказать, что мне оно показалось коротковатым; оно обнажало пару лодыжек (да будет мне позволено говорить о подобных вещах), которые, с эстетической точки зрения, следовало бы, наоборот, скрыть. Глядя на шляпку, я подумал о г-же Хеманс* (почему — объяснить не могу). На ней были ботинки с резинками на боках (в свое время, кажется, они назывались «прюнельки»), митенки и пенсне. У нее также был альпеншток (в радиусе ста миль от Дрездена нет ни одной горы), и на поясе на ремешке болталась черная сумка. Зубы у нее торчали вперед, как у кролика, а сама она производила впечатление диванного валика на ходулях.

Гаррис бросился за камерой и, разумеется, ее не нашел. (Он никогда не может ее найти, когда нужно. Всякий раз когда мы видим, как Гаррис мечется как потерявшийся пес и вопит: «Где моя камера? Куда, черт побери, я ее дел? Вы что, не помните, оба, куда я положил камеру?» — мы уже знаем, что сегодня Гаррису наконец попалось нечто стоящее фотоснимка. Позже он вспомнит, что камера была в сумке, — то есть там, где и должна была быть на случай съемки.)

Одного лишь маскарада этим двоим было мало; они разыграли все до конца как по нотам. Они шли, оглядываясь и от изумления раскрывая рты на каждом шагу. Джентльмен держал в руке раскрытого «Бедекера»*, а леди — разговорник. Они говорили по-французски, которого никто не понимал, и по-немецки, которого они не понимали сами. Мужчина, чтобы привлечь внимание, тыкал в служащих вокзала своим альпенштоком, а девушка, заметив рекламу какого-то какао, сказала «Кошмар!» и отвернулась.

(Здесь ее, вообще-то, можно понять. Как можно заметить, даже в Англии, цитадели пристойности, женщине, которая пьет какао, от нашего мира, как видно из рекламы, больше ничего не требуется — ярд-полтора искусственного муслина самое большее. В Европе, какой можно сделать вывод, ей не нужны вообще никакие предметы первой необходимости. Какао заменит ей не только насущный хлеб, но, по замыслу какао-производителей, также одежду. Но это так, к слову.)

Разумеется, оба немедленно оказались в центре внимания. Будучи в состоянии оказать им скромную помощь, я извлек выгоду из пятиминутной беседы с ними. Они были очень любезны. Господин сообщил, что его зовут Джонс, что он сам из Манчестера (но откуда именно из Манчестера и где вообще находится сам Манчестер, он не знал). Я спросил его куда он едет, но этого он тоже, очевидно, не знал. Он сказал, что там будет видно. Я спросил, не кажется ли ему, что альпеншток — для прогулок по оживленному городу вещь неудобная; он признал, что иногда мешает. Я спросил, не кажется ли ему, что москитная сетка мешает смотреть; он объяснил, что ее опускают только когда мухи уже раздражают. Я спросил его спутницу, не кажется ли ей, что ветер холодноват; она сказала, что сама это заметила, особенно на углах. Я не стал задавать все эти вопросы подряд, как здесь привожу; я искусно ввернул их в беседу, и мы расстались друзьями.

Я немало раздумывал об этом явлении и пришел к определенному заключению. Один человек, которого я встретил потом во Франкфурте и которому я описал эту парочку, сказал, что видел их сам в Париже, три недели спустя после Фашодского кризиса*. В то же время командированный от одной сталелитейной английской компании, с которым мы встретились в Страсбурге, припомнил, что видел их в Берлине во время волнений из-за трансваальских событий*. Мое заключение таково: это безработные актеры, нанятые в интересах сохранения международного мира. Министерство иностранных дел Франции, желая унять гнев парижской толпы, требующей войны с Англией, заручилось этой восхитительной парочкой и направило ее гулять по городу. Невозможно одновременно над кем-то смеяться и желать его смерти. Французская нация увидела подданного и подданную Великобритании — не на карикатуре, но как живую действительность, — и гнев разразился смехом. Удача военной хитрости побудила их позже предложить свои услуги правительству Германии — с благоприятными результатами, нам всем известными.

Наше собственное правительство могло бы выучить этот урок. Ведь можно равным образом держать на Даунинг-стрит* несколько толстых коротышек-французов, чтобы в случае необходимости пускать их вокруг, пожимающих плечами и пожирающих бутерброды с лягушками. Можно также держать колонну неопрятных сальноволосых немцев, чтобы они околачивались, дымя длинными трубками и приговаривая «So» [Так.]. Народ будет смеяться и восклицать: «Воевать с такими? Чушь несусветная!» Если не выгорит с правительством, я порекомендую этот проект Комитету борьбы за мир.

В Праге нам захотелось несколько задержаться. Прага — один из самых интересных городов в Европе. Каждый камень Праги пропитан историей и романтикой; каждое предместье было, наверное, полем брани. Это город, который выносил Реформацию и высидел Тридцатилетнюю войну*. Но половины несчастий городу, как представляется, удалось бы избежать, не будь пражские окна столь огромны и соблазнительны. Первую из этих грандиозных катастроф город начал с того, что выбросил из окон ратуши на копья гуситов семь католиков — членов Государственного совета. Позже он дал отмашку для начала второй, выбросив на этот раз членов Императорского совета из окон старого замка в Градчанах*, — так случился второй пражский «Fenstersturz» [Букв. «выброс из окна».]. С тех пор в Праге было принято много других судьбоносных решений, но так как в прочих случаях насилия допущено не было, решения, надо полагать, принимались в подвалах. Для истинного пражанина окно, как чувствуется, всегда представлялось слишком соблазнительным аргументом.

В Тейнской церкви стоит изъеденная червями кафедра, с которой проповедовал Ян Гус*. Сегодня с такой же кафедры можно услышать голос священника-паписта, а в далеком Констанце грубый, наполовину заросший плющом камень отмечает то место, где Гус и Иероним Пражский когда-то окончили жизнь на костре*. История любит свои маленькие парадоксы. В этой же самой Тейнской церкви похоронен Тихо Браге* — астроном, который, подобно многим, ошибочно полагал, что Земля, где на одно человечество приходится одиннадцать тысяч вероисповеданий, является центром Вселенной (хотя в остальном звезды понимал хорошо).

По грязным, стиснутым между домов пражским улочкам часто, должно быть, толкались в разгоряченной спешке слепой Жижка и вольнодумный Валленштейн* — в Праге его нарекли «нашим героем», и город искренне горд тем, что Валленштейн был его жителем. В его мрачном доме на площади Вальдштейн вам покажут почитаемую как святыня каморку, в которой он молился (и, похоже, убедил всех, что у него действительно была душа).

По крутым извилистым улицам Праги не раз громыхали сапоги солдат — то летучих отрядов Сигизмунда, которых преследовали свирепые убийцы-табориты; то бледных протестантов, которых обращали в бегство победоносные католики Максимилиана*. Вот саксонцы, вот баварцы, вот и французы, вот святоши Густава Адольфа; вот в ворота врываются «стальные машины смерти» Фридриха Великого и сражаются на мостах*.

Евреи всегда были важнейшей особенностью Праги. Время от времени они содействовали христианам в их любимом занятии — убивать друг друга, и огромный флаг, подвешенный под сводами Альтнойшул, свидетельствует о той храбрости, с которой они помогали католику Фердинанду сопротивляться протестантам-шведам*. Пражское гетто было одним из первых, что появились в Европе. В маленькой синагоге, которая стоит до сих пор, пражский еврей молится восемьсот лет, а его женщина благочестиво внимает у слуховых отверстий, устроенных для этой цели в массивной стене. Соседнее еврейское кладбище, «Бетшаим, или Дом Жизни», вот-вот, кажется, лопнет от своих покойников. В его тесной ограде действует многовековой закон, по которому только здесь и больше нигде должны покоиться кости сынов Израиля. И вот ветхие разоренные могильные плиты валяются тесной беспорядочной грудой, словно поваленные и разбросанные бьющимся под землей воинством.

Стены гетто давно сравнялись с землей, но сегодняшний пражский еврей по-прежнему верен своему зловонному переулку, хотя таким переулкам быстро приходят на смену новые нарядные улицы, сулящие превратить этот район в красивейшую часть города.

В Дрездене нам посоветовали не говорить в Праге по-немецки. За последние годы расовая вражда между немецким меньшинством и чешским большинством достигла предела по всей Богемии, и если на улицах Праги вас кое-где примут за немца, это может оказаться проблемой — влияние немцев здесь уже не такое, как некогда. Все же кое-где по-немецки мы говорили: нам пришлось выбирать — либо говорить по-немецки, либо молчать вообще.

Чешский язык, говорят, очень древний и имеет высокую научную традицию. Алфавит состоит из сорока двух букв, которые иностранцу покажутся китайскими иероглифами*. Это не такой язык, каким можно овладеть с наскока. Мы решили, что в целом меньше рискуем здоровьем, если будем говорить по-немецки. И правда, ничего страшного не произошло. (Объяснить это могу только предположительно. Пражанин — человек необычайно проницательный; легкий иностранный акцент, незаметные грамматические ошибки, которые, возможно, вкрались в наш немецкий, выдали факт, что мы, вопреки всем иным внешним признакам, были все-таки не чистокровные немцы. Я это не утверждаю, я предлагаю это как гипотезу.)

Чтобы избежать, однако, ненужной опасности, осмотр достопримечательностей мы провели при содействии гида. Идеальные гиды мне не попадались еще никогда. Этот же обладал двумя особенными недостатками. Английский он знал решительно слабо. Это был не английский вообще. Я не знаю, как это называлось. Его стопроцентной вины в этом не было: английский он учил у шотландки. По-шотландски я понимаю прилично (это необходимо, чтобы идти в ногу с современной английской литературой), но попытка разобраться в махровом шотландском, на котором говорят со славянским акцентом, время от времени оживляя его немецким умлаутом, подрывает умственные способности.

В продолжение первого часа было трудно избавиться от ощущения, что наш гид задохнется. Каждую секунду мы ожидали, что он умрет у нас на руках. За утро мы успели, однако, к нему привыкнуть и избавились от инстинктивного желания всякий раз, когда он открывает рот, кидать его на спину и срывать одежду. Позже мы начали понимать некую часть произносимого, и здесь выявился его второй недостаток.

Как вроде бы оказалось, недавно он изобрел средство для отращивания волос, за производство и рекламу которого убедил взяться местного аптекаря. Половину оплаченного времени он расписывал нам не красоты Праги, а те блага, которые, по всей вероятности, обретет человечество, используя его зелье. Наши стандартные кивки, которыми мы (полагая, что блеск красноречия относится к архитектуре и городскому ландшафту) приветствовали его энтузиазм, он отнес на счет горячего интереса к своему несчастному препарату.

В результате отвлечь гида от этой темы стало положительно невозможно. Разрушенные дворцы и обвалившиеся церкви он игнорировал, невежливо отзываясь о них как о вздорной чепухе, возбуждающей нездоровый вкус к декадентству. Свой долг он видел не в том, чтобы побудить нас задуматься о разрушительном влиянии времени, но больше в том, чтобы привлечь наше внимание к средствам разрушенное восстановить. Какое нам дело до героев с отвалившимися головами? Или до лысых святых? Наш интерес должен быть безусловно направлен к живому миру, к девам со струящимся потоком волос, или к собственно струящемуся потоку волос, который у дев может образоваться по трезвом использовании «Кофкео» (или хотя бы к юношам с ярко выраженными усами — в соответствии с изображением на этикетке).

Желая того или не желая, но в своем представлении наш гид разделил мир на две части. Прошлое («до употребления») — болезненный, неблагообразный, безотрадный тоскливый мир. Будущее («после употребления») — мир откормленный, развеселый, типа «да-благословит-всех-господь». Такое положение лишало нашего гида профессиональной пригодности как экскурсовода по монументам средневековой истории.

Он прислал нам в отель по бутылке своего состава. (Как оказалось, в начале нашего совместного общения мы, непредумышленно, его потребовали.) Лично я не могу ни хвалить, ни бранить его средство. Длинная череда разочарований сломила мой дух; вдобавок к этому постоянный аромат керосина, пусть даже легкий, способен вызывать шуточки, особенно если вы человек женатый. Теперь я ничего даже не пробую.

Свою бутылку я отдал Джорджу. Он выпросил ее для одного своего знакомого в Лидсе. (Позже я узнал, что Гаррис отдал ему и свою бутылку, для того же знакомого в Лидсе.)

После Праги наша поездка стала прочно ассоциироваться с запахом чеснока. Джордж сам обратил на это внимание и отнес данный факт на счет господства чеснока в европейской кухне.

В Праге же мы с Гаррисом оказали Джорджу дружескую услугу. Мы заметили, что в последнее время Джордж слишком пристрастился к «Пилзнеру»*. Это немецкое пиво — напиток коварный, особенно в жаркую погоду. Насыщаться им бесконтрольно не следует. Оно не ударяет в голову, но спустя какое-то время губит вам талию. Всякий раз когда я въезжаю в Германию, я говорю себе:

— Нет, пива в Германии я пить не буду. Белое вино местных сортов и немного содовой. Иногда, может быть, стаканчик эмсской или щелочной. Но пива — ни капли. Ну... Или почти ни капли.

Это здоровое, благое решение, которое я рекомендую всем путешественникам. (Осталось только соблюдать его самому.) Джордж, несмотря на мои убеждения, отказался от каких-либо подобных суровых постов. Он сказал, что при умеренном употреблении немецкое пиво для здоровья полезно.

— Стаканчик утром, — сказал он, — стаканчик вечером, или даже парочку. Не повредит никому.

Возможно, он был и прав. Но нас с Гаррисом обеспокоила не парочка, а полдюжины.

— Мы должны что-то сделать, — заметил Гаррис. — Это уже не шутки.

— Это у него наследственное, как он мне объяснил, — ответил я. — У них в роду, я понял, все всегда страдали от жажды.

— Тогда пусть пьет «Аполлинарис»*. Капнуть туда лимонного сока — и никаких проблем. Я вот думаю про его фигуру. Он потеряет все свое природное изящество.

Мы подробно обсудили вопрос и, не без помощи Провидения, разработали план.

Недавно в Праге для украшения города была отлита новая статуя. Кого она изображала, не помню; помню только, в сущности, это был обычный уличный памятник, представляющий собой обычного джентльмена, с обычным прострелом в пояснице, верхом на обычном коне — который всегда стоит на задних ногах, сохраняя передние для попрания Времени.

В деталях, однако, памятник обладал индивидуальностью. Вместо обычного меча или жезла человек держал в вытянутой руке шляпу с плюмажем. У коня же вместо обычного хвоста водопадом наблюдался некий худосочный придаток, несколько не вязавшийся с общей претенциозностью стиля. (Как представляется, реальная кляча с подобным хвостом так гарцевать бы не стала.)

Статуя стояла на небольшой площади у дальнего конца Карлова моста, но стояла там только временно. Перед тем как ставить ее окончательно, городские власти решили, очень разумно, сначала провести практический опыт и посмотреть, где она будет лучше смотреться. Соответственно они изготовили три грубые копии — простые деревянные профили, на которые, конечно, вблизи было не посмотреть, но с расстояния которые нужный эффект производили. Один из них был установлен у подъезда к мосту Франца-Иосифа, второй стоял на площади позади театра, третий — в центре Венцеславовой площади.

— Если только Джордж про это не знает, — сказал Гаррис (мы гуляли с ним уже около часа, оставив Джорджа в отеле писать письмо тетушке), — если только он эти три штуки не видел, с их помощью мы вправим ему и мозги, и фигуру, и сегодня же вечером.

И вот за обедом мы осторожно исследовали почву и, выяснив, что на этот счет ему ничего не известно, вывели на прогулку и провели закоулками к тому месту, где стоял подлинник. Джордж хотел, осмотрев его, двинуться дальше (как он всегда поступает со статуями), но мы настояли, чтобы он задержался и осмотрел эту вещь добросовестно. Мы обвели его вокруг статуи четыре раза и показали во всех мыслимых ракурсах.

В общем, я думаю, она ему немного наскучила, но по нашему плану всадник должен был запечатлеться в памяти Джорджа навеки. Мы поведали Джорджу историю человека на коне, имя ваятеля статуи, сколько она весила, каковы были ее размеры. Мы внедрили эту статую в систему его идеалов. Когда мы от него отстали, про эту статую он знал больше, чем, на текущий момент, обо всем остальном на свете. Мы пропитали его этой статуей как губку водой и отпустили только на том условии, что завтра утром он вернется сюда еще раз, когда ее будет лучше видно (для чего проследили, чтобы он пометил в своей записной книжке место, где она установлена).

Затем мы составили ему компанию в его любимой пивной, где сели рядом и стали травить ему байки — про то, как люди, непривычные к немецкому пиву, перепивают, сходят с ума, как у них развивается мания убийства; про то, как от немецкого пива люди умирают в молодом возрасте; про то, как возлюбленным из-за немецкого пива приходится расставаться с прекрасными возлюбленными навсегда.

В десять мы тронулись домой. Собиралась гроза, тяжелые тучи заволакивали бледную луну, и Гаррис сказал:

— Обратно давайте пойдем другой дорогой, по набережной. В лунном свете река так прекрасна.

По дороге Гаррис завел нерадостную историю о человеке, которого он некогда знал и который ныне содержится в приюте для безобидных придурков. Эту историю, как сообщил Гаррис, он припомнил потому, что был точно такой же вечер, когда он видел беднягу в последний раз. Они, сказал Гаррис, прогуливались по набережной Темзы, и человек напугал его, утверждая, что видел памятник герцогу Веллингтону у Вестминстерского дворца, тогда как — что известно каждому — герцог находится на Пикадилли.

Как раз в этот самый конкретный момент мы увидели первую из тех деревянных копий. Она располагалась в центре огороженного скверика, чуть выше нас, на противоположной стороне дороги. Джордж резко остановился и прислонился к парапету набережной.

— Ты что? — спросил я. — Голова закружилась?

— Немного... Давайте передохнем здесь чуть-чуть.

И он замер, не отрывая глаз от темного силуэта.

— Эти статуи... — сказал он хрипло. — Что меня всегда поражает, как они все друг на друга похожи.

— Не могу здесь с тобой согласиться, — ответил Гаррис. — Изображения — да. Некоторые изображения очень похожи на другие изображения, но статуи всегда чем-нибудь отличаются. Возьми эту, которую мы сегодня смотрели, — продолжил Гаррис, — перед концертом. Которая человек на коне. В Праге есть другие статуи людей на конях, но ни одна на эту вообще не похожа.

— Нет, похожа, — уперся Джордж. — Они все как две капли воды. Всегда тот же конь, всегда тот же мужик. Они все просто как две капли воды! По-моему, и дураку ясно?

Он явно разозлился на Гарриса.

— Почему ты так думаешь? — спросил я.

— Почему я так думаю? — Джордж повернулся ко мне. — А ты посмотри на эту проклятую дрянь, вон там!

— На какую проклятую дрянь?

— Вон на ту! Посмотри на нее! Тот же конь, полхвоста, на задних ногах! Тот же придурок без шляпы! Тот же...

— А, — перебил Гаррис, — так ты про памятник, который мы смотрели на Ринг-платц.

— Нет, — отозвался Джордж. — Я про этот, вот здесь. Про эту вот статую.

— Какую статую? — переспросил Гаррис.

Джордж воззрился на Гарриса. Из Гарриса при желании мог бы получиться неплохой актер-любитель. Его лицо выражало только печальное дружеское участие, смешанное с обеспокоенностью. Затем Джордж повернулся ко мне. Я постарался, по мере собственного мастерства, скопировать выражение лица Гарриса, добавив от себя оттенок некоторого порицания.



Поделиться книгой:

На главную
Назад