Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Первая жертва - Бен Элтон на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

С тех пор как Кингсли впервые заставил Агнес покраснеть, он называл ее наедине Розой, и если роза прекрасна в прекрасном саду, насколько она красивее в стенах тюрьмы! Кингсли содрогнулся, глядя, как его жена идет по длинной унылой комнате с каменными полами и мрачной решеткой, где заключенным Брикстонской тюрьмы разрешалось проводить драгоценные минуты с адвокатами и любимыми людьми.

Агнес оделась скромно, соответственно времени и обстоятельствам. Она не стала облачаться в модное платье, обнажавшее ее стройные щиколотки, платье, которое она обычно надевала с высокими ботиночками. На ней была темно-коричневая шерстяная юбка до пола и жакет в тон. Накрахмаленная белая блузка была застегнута до подбородка, а волосы собраны в строгий узел.

Проходя вдоль ряда сидевших перед решеткой посетителей, она привлекла всеобщее внимание, даже несмотря на скромную одежду и бросающуюся в глаза бледность. Такая красота среди мрачного унынья тюрьмы была редкостью.

Агнес села напротив Кингсли, но смотрела вниз, не поднимая на него взгляда.

— Отец ждет в машине, Дуглас, — сказала она. — Я ненадолго.

Кингсли вряд ли мог рассчитывать на тепло или сочувствие с ее стороны и поэтому не удивился, не увидев их.

Огорчился, но не удивился.

Втайне он всегда лелеял крупицу надежды, что она простит его, но разум подсказывал, что это невозможно. Еще много месяцев назад, когда он рассказал Агнес, что собирается сделать, она ясно дала понять, как к этому относится. Наверное, за все время до ареста труднее всего ему было той ночью, когда Агнес не пришла в их супружескую спальню, оставив на своей подушке конверт с одним-единственным белым перышком.

— Теперь, когда тебя приговорили, я подам на развод, — сказала она.

— А разве приговор — достаточное основание для развода? — спросил Кингсли. — Я не очень хорошо знаком с этой областью законодательства. Я думал, для развода требуется измена.

— Это я бы тебе простила, — ответила Агнес, и в глазах у нее вдруг появились слезы. — По крайней мере, измена — это мужской поступок!

Кингсли не знал, что ответить, и промолчал. Умом он понимал, что мнение жены просто смешно, даже наивно. Ее слова обрушились на него словно молот. Было время, когда простота и легкомысленность Агнес казались ему очаровательными; теперь, когда эти качества не позволили ей понять то, что он пытался сделать, его сердце разрывалось от боли.

— Да, Дуглас, — продолжила она, — я могла бы простить тебе многое, но только не позор. Только не позор!

— А, да! Позор…

Кингсли знал, что это, и только это было в глазах Агнес, второй дочери сэра Уилфреда Бомонта из лестерширских Бомонтов, преступлением. Дело не в трусости. Он знал: она не считает его трусом. Тем жарким и романтичным летом 1910 года ее, среди прочего, поразила бесшабашная храбрость Кингсли. Он не принадлежал к числу скромных людей и уж точно не был настолько глуп, чтобы скрывать от нее три повестки в суд, вызвавшие ее неподдельное изумление; к тому же везде только и говорили, что о его отчаянном, но хладнокровном поведении во время осады на Сидни-стрит, столь отличавшемся от безрассудства Черчилля, молодого министра внутренних дел, которого серьезно критиковали за безответственность, с которой он полез под пули.

— Будь ты трусом, — продолжила Агнес, — я, возможно, и поняла бы тебя.

Но Кингсли прекрасно знал, что Агнес никогда его не поймет. Да и как это можно понять? Как можно ждать понимания от жены, которая видит, что, пока женщины из всех слоев общества отправляют своих мужей, братьев и сыновей на смерть, ее муж, ее красивый, известный муж, не трус и не ревнитель нравственных норм, отказывается идти на фронт? Ей было трудно понять это, еще когда Китченер собирал добровольческую армию, когда мужчины, по крайней мере, могли выбирать свою судьбу. Должность Кингсли в полиции и его довольно зрелый возраст (ему было тридцать пять) отчасти оправдывали его нежелание идти на фронт, но когда Кингсли отказался выполнить свой долг после введения воинской повинности, такого позора она снести не могла.

— Знаешь, все наши друзья меня презирают, — сказала Агнес.

— Я догадывался, что так и будет.

— Никто не звонит. Не присылает приглашений. Даже Квинни сказала, что уходит.

Кингсли искренне сочувствовал Агнес. Получить удар от собственной кухарки было для такой гордой женщины, как Агнес, унизительно, но уход Квинни был неизбежен, если учесть, что она была ярой патриоткой. Кингсли вспомнил, как она с гордостью рассказывала ему, что провела ночь на улице, чтобы поглазеть на похороны Эдуарда VII. Она утверждала, что только заработанное тогда люмбаго не позволило ей сделать то же самое в день коронации Георга V.

— Через два года твоему сыну будет шесть, — продолжила Агнес. — Как ты думаешь, хоть одна частная школа его примет?

— Как там Джордж?

— Какая тебе разница?

— Это недостойно тебя, Ро… Агнес.

— Ни один здравомыслящий человек не станет губить жизни людей, которые ему дороги, — с вызовом сказала Агнес. — По крайней мере, в Лестершире так не поступают.

Повисла тишина. Агнес немного смягчилась.

— Он скучает. Постоянно говорит о тебе. Ты его герой, ты ведь знаешь.

От слова «герой» веяло горькой иронией. Снова воцарилось молчание, и опять его прервала Агнес:

— К счастью, он еще слишком мал и наш позор его еще не коснулся, но так будет не всегда.

Кингсли сделал глубокий вдох и крепко ухватился за цепь, идущую от его наручников к оковам на ногах. Когда он пошел на это, больше всего его терзала мысль о сыне. Мужчине невыносимо осознавать, что он опозорил свою семью, и министерству информации это было прекрасно известно. На каждом железнодорожном вокзале и станции метро красовались многочисленные плакаты, воздействующие на самую уязвимую часть мужской души. «Папочка! А что делал ты во время Великой войны?» — вопрошал некий гениальный пропагандист. На плакате художником был создан врезающийся в память образ маленького мальчика, который задает этот вопрос развалившемуся в кресле мужчине с запавшими глазами и виноватым лицом, а крошечная сестренка смотрит на брата сверху вниз, не осознавая ужасного позора отца. Но сын Кингсли едва ли задаст ему такой вопрос, потому что история о том, что делал во время Великой войны его папочка, была сейчас во всех газетах.

— Я уверена, будь ты истинным пацифистом, — сказала Агнес, — мы смогли бы тебя простить. Но вот так… погубить себя, покрыть позором свою семью ради какого-то принципа…

— Я не одобряю эту войну, — тихо сказал Кингсли.

— Да! И ты тысячу раз говорил мне об этом, — прошипела в ответ Агнес. — Думаешь, я ее одобряю? Ты думаешь, ее одобряет леди Саммерфилд, у которой двое сыновей погибли, а третий ослеп от газа? Или няня Уигген, у которой в первую неделю был убит единственный брат, но которая заботится о Джордже, в то время как ты прячешься здесь? Ты думаешь, ее одобряют наши друзья? Или соседи? Дуглас, мужья и ухажеры нашей прислуги приносят в жертву то, чего не хочешь отдавать ты. Ты думаешь, хоть один из них одобряет эту войну?

— Тогда им нужно быть здесь со мной, ведь, поступи они вместе со своими мужьями и возлюбленными так же, новых жертв не потребовалось бы.

— Да, а тем временем нас захватят эти сволочи немцы? Ты этого хочешь?

Кингсли только один раз за их совместную жизнь слышал, как Агнес ругается, и это было во время родов.

— Нет, — наконец ответил Кингсли, — я хочу не этого. Ты же знаешь, я люблю свою страну.

— Но не станешь сражаться за нее.

— Эта война разрушает нас. Разве ты не понимаешь? Эта война губит ту Британию, которую мы стремимся защитить. Она погубит всю Европу. Это глупая война.

— Не тебе об этом судить, Дуглас.

— Мне бы тоже хотелось так думать, но это не так. Судить об этом должен каждый. Я считаю, что эта война все уничтожит. Европа сошла с ума.

Агнес поднялась, но тут же села обратно.

— Я любила тебя, Дуглас.

— Я по-прежнему тебя люблю.

— Мне не нужна твоя любовь. Мне не нужна любовь человека, который губит семью ради идеи! Который готов пожертвовать своей женой и сыном не по велению сердца, а по велению разума. Ты считаешь, что слишком хорош для этой войны, Дуглас. Она оскорбляет тебя. Ты ставишь себя выше нее. Ты думаешь, что она не достойна твоего мощного интеллекта, потому что она нелепа, жестока и ужасна, а тем временем другие люди гибнут в этой нелепой и жестокой войне! Ты их считаешь глупцами…

— Ты же знаешь, я не думаю…

— Нет, думаешь! Ты думаешь, что будь у политиков столько же мозгов, сколько у тебя, они ни за что не ввязались бы в эту войну, и не будь люди настолько глупы, они отказались бы в ней участвовать. Разве это не означает, что ты ставишь себя выше всего происходящего? Что в собственных глазах ты умнее всех остальных? Я повторяю, Дуглас: будь ты и правда пацифистом, одним из мерзавцев, которые разглагольствуют на Гайд-парк-корнер, утверждают, что лучше других понимают слово Божие, и считают, что немцы милы и добры, их просто не так поняли… Но ты слишком умен для того, чтобы быть пацифистом. Ты предпочитаешь выбирать войны, в которых сражаться, и, боже мой, какая жалость, что эта война недостаточно хороша для тебя!

Агнес пыталась скрыть за язвительностью свою боль, но не выдержала и расплакалась. Она достала из рукава носовой платок, высморкалась, а затем сняла с пальца обручальное кольцо и просунула его под разделяющую их решетку. Кингсли уставился на него.

— Забери, — тихо сказала Агнес.

Он взял кольцо и надел на мизинец.

— Я все еще люблю тебя, Дуглас, — почти шепотом добавила Агнес, — и всегда буду любить. Наверное, именно это — самое трудное.

Она снова встала. На этот раз она действительно собралась уходить.

— Мы больше не увидимся, Дуглас. К тебе приедет мистер Фиппс из адвокатской конторы на Дауни-стрит.

— Понятно, — ответил Кингсли.

— Ты позволишь Джорджу после развода взять фамилию его дедушки? Мою фамилию?

— Да.

— Спасибо. И прощай.

Агнес быстро вышла из комнаты, и столь же быстро таяла ее гордость. Кингсли вспомнил, как она убегала от него в счастливые времена, в то лето, когда он ухаживал за ней. Это было в Королевском ботаническом саду, куда они ездили на воскресный пикник. Он вымаливал у нее поцелуй, которым она собиралась наградить его, но только после надлежащих преследований. Он гонялся за ней добрых полчаса, прежде чем получить награду. Ему приходилось завоевывать Агнес на каждом этапе их совместной жизни, и это всегда давалось ему с трудом.

Кингсли смотрел ей вслед и думал, разорвется ли у него сердце. Логика подсказывала, что, конечно, не разорвется. Сердце — это всего лишь мышца, насос, который гонит по организму кровь; оно никак не связано с чувствами. Но если это так, почему же оно болит?

4

Клуб «Лиловая лампа», Лондон

В тот же вечер, когда Кингсли принимал посетителя в Брикстонской тюрьме на юге Лондона, на Фрис-стрит, неподалеку от площади Сохо, происходила совершенно другая встреча. Капитан Алан Аберкромби, офицер Лондонского полка (известного как «Артистс Райфлз»), прощался с друзьями после короткой увольнительной перед очередной отправкой на Западный фронт. Сейчас он был не в мундире — военная форма в клубе «Лиловая лампа», точнее, в «Пансионе Бартоломью», была запрещена. Военных просили снять мундир и выбрать у входа в клуб шелковый халат.

Клуб «Лиловая лампа» получил свое название потому, что его владелец предпочитал газовые лампы под привезенными из Италии лиловыми абажурами.

— Газовый свет настолько мягче и романтичнее, — объяснял мистер Бартоломью гостям, интересовавшимся, почему столь прибыльное заведение не электрифицировано. — При электрическом свете невозможно заниматься любовью, он ужасно грубый. Он просто не оставляет места для воображения, мой дорогой. Сомневаюсь, что мистер Эдисон был романтичной натурой. Хотя должен признать, именно благодаря его гению у меня есть счастливая возможность слушать голос милейшего Оскара, хотя сам Оскар уже давно нас покинул.

Ранняя граммофонная запись «Баллады Редингской тюрьмы» в исполнении Оскара Уайльда была одним из главных сокровищ мистера Бартоломью. Он неизменно утверждал, что в юности был близко знаком с великим писателем, хотя никто ему не верил.

Инспектор Кингсли, разумеется, слышал о клубе «Лиловая лампа», представлявшем собой сугубо мужское заведение. Ему было прекрасно известно, что в номерах на верхнем этаже при свете газовых ламп мистера Бартоломью творились в высшей степени противозаконные вещи, и если бы Кингсли довелось увидеть происходящее там, он был бы вынужден произвести арест. Но полицейские никогда не появлялись в этом клубе (за исключением пары высокопоставленных офицеров, заходивших туда не по службе), ведь это был не пошлый бордель, а закрытый клуб, где джентльмены высокого ранга, разделявшие определенные вкусы, встречались за наглухо закрытыми дверями в условиях строжайшей секретности. Никто, кроме тех, кого мистер Бартоломью знал лично или был рекомендован тем, кого он знал лично, не мог пройти мимо него и его крепких швейцаров. В клубе «Лиловая лампа» посетители могли отбросить притворство, укрывавшее их словно плащ практически во всех остальных жизненных ситуациях. На пару часов они могли просто побыть самими собой.

Мистер Бартоломью, разумеется, знал капитана Аберкромби, или виконта Аберкромби — вне военных кругов, ведь молодой капитан был знаменитостью, — его стихи издавались, он имел воинские награды, славился остроумием и любовью к увеселениям, и в клубе его высоко ценили. Развлечься любили и его друзья, с которыми он распивал «Вдову Клико» 1906 года и угощался в атмосфере величайшего веселья холодной куропаткой с лепешками и чатни.

— Да пуля меня не страшит, — заметил Аберкромби, наливая себе шампанского. — Тут либо сразу попадаешь на небеса, либо получаешь билет обратно на родину, что, согласитесь, тоже приятно. Если только, конечно, главного орудия не заденет. Вот этого я бы просто не вынес. Перестань у меня стоять навытяжку, я бы просто высунул голову из окопа — пусть уж боши лучше прикончат меня на месте.

— Ты только своим главным орудием особо не размахивай, — сказал один из его собеседников. — Насколько мне помнится, это мишень заметная.

— Увы, да, — ответил Аберкромби с притворной скорбью. — Вынужден признать, попасть в него труда не составит. Когда братец бош выбросит наконец белый флаг, воспользуюсь своим орудием вместо флагштока!

Смех был громкий, шампанское текло рекой. В тот вечер не только у Аберкромби заканчивалось увольнение, и вечеринка была нарочито безумной, как и подобает в обстоятельствах, когда некоторые из присутствующих прекрасно понимают, что это, возможно, их последняя вечеринка. Утром они собирались отправиться выполнять свой патриотический долг и рисковать жизнью ради страны, которая их презирает.

— Я хотел спросить, — сказал майор королевских драгунов, облаченный в изумрудно-бирюзовый халат, — сейчас так много говорят о том, чтобы после завершения войны разрешить голосовать женщинам, предоставить самоуправление ирландцам и дать бог знает какие права черномазым, может, и нам, бедным педерастам, станет полегче? А? Как думаете, есть шансы?

— Никаких, — ответил другой. — Если рядовой англичанин чего и не выносит, так это содомию, и делу конец.

— И это в высшей степени непонятно, — добавил Аберкромби, — если учесть, сколько рядовых англичан уже стали содомитами или чертовски хотели бы пополнить их ряды.

Эта реплика вызвала новый взрыв смеха, офицеры снова заказали шампанского, к группе присоединилась пара молодых людей, которые не были гостями виконта, но знали мистера Бартоломью; несколько пар танцевали, флиртовали и обжимались по углам, а кое-кто уже начал продвигаться к лестнице, ведущей в номера на втором этаже.

— Сыграйте «Да здравствует Англия», — крикнул молодой человек пианисту.

Но виконту Аберкромби эта просьба не понравилась.

— Какого хрена? Все, что угодно, но только не это! Я запрещаю! — твердо сказал он.

Молодой человек приуныл.

— Простите, — пробормотал он. — Я думал, вам будет приятно.

— Мой милый мальчик, — ответил виконт, смягчив тон, — вы хоть представляете себе, как часто мне приходится выслушивать эту мерзость? Она преследует меня повсюду, словно обезумевший от ревности любовник. Куда бы я ни пошел, она тут как тут, и мне приходится улыбаться и делать вид, что я в восторге. Это кошмар, дорогой мой. Самый настоящий кошмар.

— О, простите, я не знал. Значит, вам не нравится быть знаменитым?

— Ну, мне нравится, что меня узнают, превозносят и окружают заботой, но ведь от этого нигде не укроешься. Я боюсь появляться в ресторане, ибо знаю, что к тому времени, как мне принесут суп, у тележки с пирожными соберется толпа хихикающих круглолицых девиц, и мне придется улыбаться и расписываться на меню, пока мой ужин не остынет окончательно.

Виконт Аберкромби передал юноше бокал шампанского и попросил подать коньяк и сахар, чтобы приготовить напиток покрепче.

— А еще хуже, что я холостяк, — добавил он, взял молодого человека за руку и повел к бархатному дивану. — Каждая жирная мамаша сует мне под нос свою до тошноты тощую дочурку, надеясь выдать ее замуж за знаменитость. Боюсь, шансов на это совсем немного, несмотря на мольбы моей собственной мамочки.

Аберкромби положил руку юноше на колено.

— Ну а вы кто же, друг мой, — поинтересовался он, — помимо того, что вы очаровательный молодой человек, не разбираетесь в музыке, но замечательно смотритесь в шелковом халате?

— Я — Стэмфорд, — ответил юноша дрожащим от напряжения голосом.

— Ну, Стэмфорд, и что привело вас в «Пансионат Бартоломью»?

— Мне рассказал о ней приятель, с которым мы развлекались в Харроу… Мы с ним иногда общаемся, и он сказал, что мне… будут здесь рады.

— И он не ошибся.

— Мы в школе были… «друзьями».

— Ты хочешь сказать, что этот чертяка бессовестно тебя использовал.

— Я был не против.

— Могу поспорить, что ты был не против, мой прекрасный друг. И здесь, в клубе «Лиловая лампа», мы все можем притвориться, что мы по-прежнему в школе, верно?

Аберкромби наклонился и поцеловал Стэмфорда в щеку. Юноша покраснел и широко улыбнулся.

— Я так надеялся, что мне удастся увидеть вас здесь, — сказал он. — Знаете, мы отправляемся в один и тот же полк.

— Надо же, мой дорогой, ну и совпадение! Возможно, мы окажемся в одной луже. Ты сможешь помассировать мои затекшие ноги, а я потру твои.

— Это правда так ужасно? Я беседовал с несколькими парнями, они говорят, там все довольно мрачно.

— Они не солгали тебе, юный Стэмфорд, только гам не просто мрачно, а мрачнее некуда.



Поделиться книгой:

На главную
Назад