Дочь посла

Увидев целую груду узелков, маленьких и больших, Муса не выдержал. Как заорет:

— Хватит! Развязывай свои узлы и узелочки! Никуда не пойдешь!

— Отчего же? — совершенно спокойно спросила я.

— Куда я денусь с тобой, дурья голова? Не хватало только тебя с этим барахлом.

— Ах, вон что! — проговорила я. — Значит, ты обо мне беспокоишься? А ты не беспокойся, я как-нибудь за себя постою!

Но храбрилась я только для виду. Разве я сумею оставить маму одну, бросить родной дом? Говорить легко, можно и погорячиться, но, если коснется дела, я ни за что не смогу сбежать из дому. Это ясно как день.

Собрав все узелки, нагрузив себя сколько можно, я взглянула на брата. Мне вдруг показалось, что он растерялся, испугался по-настоящему, увидев меня собравшейся в дорогу.

Отшвырнув свою полевую сумку, подарок папы, он с удрученным видом опустился на стул.

— Ты-то чего сходишь с ума? — спросил он с горечью. — Тебе чего не хватает в этом доме?

Я искренне созналась:

— Тебя не хватает.

В другое время Муса, услышав от меня что-нибудь подобное, только криво усмехнулся бы, но на этот раз он расширенными от удивления глазами уставился на меня. Сразу даже не нашелся что ответить.

Воспользовавшись паузой, я успела сказать:

— Стоит ли, Муса, торопиться… Это же не раз плюнул и пошел! — Я подбирала подходящие к обстановке выражения. — Убежать никогда не поздно. А любое путешествие планируется. Об этом написано во всех книгах. Без плана никто не убегал. Даже Том Сойер.

Это я сказала на всякий случай, чтобы успокоить брата. А что касается Тома Сойера, я уже не припомню, как он убежал: с планом или без плана.

Я говорила и говорила, боясь, что Муса не станет меня слушать; мне хотелось выиграть время. «Хоть бы скорее мама вернулась!» — думала я.

Но, к моему великому удивлению, брат не вступил в перебранку, даже не стал защищаться и как-то быстро согласился со мной. Мне показалось, что он тоже не смог бы так легко бросить дом, хотя и пытался скрыть это от меня.

— Ладно, — вяло проговорил он, — пусть будет по-твоему… Но предупреждаю: маме ни слова. Попадет как миленькой!

Я понимающе кивнула. Но не одному ему заручаться моим словом, я тоже потребовала клятву:

— Поклянись, что не убежишь без меня!

Он отмахнулся с досадой, но все же буркнул:

— Честное слово.

— Пионерское?

— Пионерское.

Поневоле задумаешься…

Мне не хочется верить, что Муса не мой родной брат. Однако после того, как у нас побывала злая старуха, в душу вкралось сомнение. Все чаще и чаще я себе говорю: ну конечно, Муса совсем другой человек, чем я, он совсем не похож на меня ни характером, ни внешностью.

У меня глаза, например, не то серые, не то зеленоватые, одним словом ни то ни се. «Две капли озерной воды», — говорит о них моя мама. А волосы густые и черные, я даже не знаю, на что они похожи — может быть, только на тот лак, каким выкрасил свои стулья отец Дальвоса; нос у меня тоже не удался: он меньше пуговки.

Мусе повезло. У него нос большой и острый, как надо! Волосы редкие, каштановые, как говорит о них моя подруга Асия. Но она и сама не знает, почему такие волосы называют каштановыми, я — тоже. Глаза у брата карие, золотистые, вот бы и мне такие!

И в школе мы совсем не похожи. На каждом родительском собрании Мусу хвалят, классный руководитель Даима-апай называет его и усидчивым, и серьезным, и старательным. Такого обо мне никогда не говорят.

И в смысле отметок ему везет.

У него какой-то талант быть дисциплинированным, здорово он это умеет. А мне дисциплина совсем не дается. Только с начала этого года я два раза попадала в стенную газету и один раз проработали на совете пионерской дружины.

Первый раз обвинили в том, что я разбила окно в своем классе. Тут никакой моей вины не было. Если бы во время перемены Сашка не толкнул меня, то, конечно, стекло не разбилось бы. Ладно, я осталась виноватой… Второй раз попало за кино. Если бы девочки не допекли меня тем, что я не осмелюсь во время уроков сходить в кино, я никогда бы не подумала о дневном сеансе.

Муса не любит мечтать да фантазировать. Он какой-то серьезный. И в этом мы не похожи друг на друга. А я «неисправимая выдумщица, просто беда!» — как считает мама. В прошлом году за выдумку мне влетело, как никому.

Однажды по пути в школу я увидела пожар. Вернее говоря, пожара еще не было, только густой дым неожиданно повалил из окна четвертого этажа. Недолго думая, я забежала в телефонную будку и набрала ноль один.

Другая девочка, быть может, этим бы и ограничилась: помогла беде — и довольно с нее. Я же не такая. Мне обязательно надо оставаться до конца, пока совсем не потушат пожар. Конечно, о школе я и думать забыла. Это бы еще полбеды, но дернуло меня написать об этом отцу.

Я вам, кажется, еще не говорила, что я увлекающаяся натура. В письме так увлеклась, что ни с того ни с сего приписала себе целую историю. Будто бы я не только сообщила о пожаре, но даже вытащила из горящего дома ребенка, совсем крошечного. Потом еще приписала, что директор школы никак с этим не хочет считаться и грозит за пропуски уроков выгнать меня из школы.

Конечно, отправила письмо и забыла о нем думать. Однако это дело приняло совсем неожиданный, я бы сказала, даже неприятный для меня оборот.

Мой папа всему поверил, написал директору нашей школы Серафиме Петровне и убедительно просил ее не принимать по отношению ко мне суровых мер.

Короче говоря, мне пришлось держать ответ за свою выдумку. Серафима Петровна вызвала меня в свой кабинет и сказала:

— Что заставило тебя, Шаура, написать подобное письмо своему отцу?

Я беспричинно заулыбалась, но тут же спохватилась, твердо решив говорить одну правду.

— Вы мне только по-настоящему поверьте, — сказала я, стараясь не моргать, пока она во все глаза смотрела на меня. — Мой папа в далекой Индии совершает подвиг за подвигом, иначе он не может. Я тоже не могу жить без подвигов, честное слово, но разве в нашей Уфе можно как-нибудь отличиться? Куда там! Вот я и написала про пожар, чтобы папа был мною доволен. Мне очень нравится, когда он меня хвалит. А так как меня не за что хвалить, я и приписала себе то и се. Про пожар и про ребенка.

Сами видите, не сладко живется девочке, любящей немножко пофантазировать. Если говорить откровенно, я пробую отучиться от этой дурной привычки, но у меня ничего пока не получается. Однако надежды не теряю — кто знает, вдруг в один прекрасный день мне удастся перековать свой характер.

И к людям я отношусь совсем не так, как Муса; мне каждый человек видится как-то по-особенному… Старуху, которая принесла нам столько горя, я назвала бабой-ягой; драчуну Дальвосу нет другого имени, как Юлдыбай; есть такая башкирская сказка о забияке… Стоит мне увидеть мохнатенькую собачку, как вмиг вспоминается помощник людей, сказочный щенок Сарыбай…

Не только люди, даже все предметы, которые меня окружают, имеют особые клички: комод — сундук с кладом, лампочка — глаз Фараона. А почему Фараона — и сама не знаю… Просто где-то слышала это имя.

Только вот себе никак не подберу прозвище, хотя другие мне понадавали их целый короб. Например, в первом классе меня прозвали «Шаура-балабоша», во втором — «Шаура-попугаша», в третьем — «Шаура-звонарша», в четвертом — «Шаура-сорока»… Но я не согласна ни с одним из этих прозвищ. Если надо будет, я сама себе придумаю подходящее.

Мама узнала нашу тайну

Даима-апай еще осенью сказала: «Тебя, Шаура, такую непоседу, всегда надо держать перед глазами». Так я попала на первую парту и почти целую четверть сидела под самым носом учительницы.

Со временем нашлись в нашем классе более озорные ребята, чем я. Сначала на мое почетное место посадили Дилару Ибрагимову, а на вторую парту, — меня. С началом второй четверти меня пересадили уже на третью парту.

Сейчас мое место возле окна. Прекрасное место. Я бы даже сказала — великолепное! Выглядывая в окно, я частенько забываю, где сижу, мне так интересно следить за улицей. Как ни говори, по сравнению с нами удивительно легко живется взрослым, у них нет никаких забот. Диктантов им не писать, арифметических задач не решать, домашних заданий не выполнять, живи как хочешь, полное раздолье! Разгуливают себе по улице, а то сядут в машину и укатят куда хотят…

Скорее бы, что ли, повзрослеть!

Даима-апай, надев на нос очки, размахивает правой рукой.

— На двух ветках сидят тридцать семь скворцов, — разъясняет она задачу. — После того как с первого дерева на второе перелетело шесть скворцов, а со второго улетело девять, на первом дереве, по сравнению со вторым, стало в три раза больше птиц… Сколько было скворцов на каждом дереве сначала?

Сперва я подумала: «Почему слетелось так много скворцов?» Потом сказала себе: «Ну и что из того, если с одного куста улетело шесть, а с другого девять». А потом, потом… вспомнила про других скворцов.

Не давала мне покоя старуха, которая пришла к нам в тот самый день, когда в нашем скворечнике впервые поселились скворцы. Надо же, чтобы такое случилось! Я отчетливо помню, как мы с Мусой стояли возле окна и следили за суетившимися птицами, не подозревая, что нас ожидало в тот день.

Пришла она к нам один-единственный раз и наделала столько бед! Если бы не она, мы и сейчас продолжали бы жить как сизые голубки. Я слышала от мамы, что сизые голубки никогда не ссорятся между собою. Почему я тогда открыла старухе дверь и зачем впустила ее? Надо было дать ей от ворот поворот!

Когда разговор заходил о злых людях, мама приводила пословицу: «Старайся держаться от злых людей на выстрел!»

Но ведь если старуха сама ворвалась в нашу квартиру, то никуда уж от нее не улизнешь! По-моему, следовало изменить пословицу, сказать: «Не подпускай плохого человека на ружейный выстрел!» Это было бы правильнее.

Даима-апай все еще повторяет:

— Первое дерево… второе дерево… шесть скворцов… девять скворцов…

Птицы из арифметической задачи то улетают, то прилетают, но мои мысли очень далеко… Разве можно скрывать такую тайну от мамы? До чего мне трудно каждый раз смотреть ей в глаза, это лишь я одна знаю.

— Шаура, — подозрительно покосилась Даима-апай, — ты уже решила задачу?

Я встрепенулась. Где там!..

Дилара обернулась и незаметно для учительницы показала язык. А два брата — Гали и Вали, сидевшие за мной, дружно прыснули со смеху.

Учительница нахмурилась:

— Задачу поняла?

— Поняла, отчего не понять…

— Прекрасно, — с облегчением произнесла она. — Ну, теперь скажи, какой ответ у тебя получился? Сколько скворцов было на каждой ветке?

Дались ей эти скворцы!

Видя, что я упорно молчу, — ведь вы сами понимаете, мне не до задачи было, — учительница с беспокойством спросила:

— Что с тобой, Шаура? Может, ты хочешь со мной поговорить с глазу на глаз?

— Ничего со мной… — ответила я, отводя взгляд. А у самой слезы вот-вот брызнут!

Не стану же я всему классу рассказывать, что Муса мне не родной брат! Только про себя решила: я больше не в силах скрывать эту тайну от мамы.

Неделя, прошедшая с тех пор, неузнаваемо изменила и Мусу. Ушел куда-то из дому спокойный, добрый, серьезный мальчик, и вместо него стал жить с нами нелюдимый, раздражительный и какой-то неотесанный Муса. Будто его подменили. Он избегает оставаться с мамой наедине. Все свободное от уроков время проводит или во дворе, среди ребят, или в школе. В последнее время усиленно занимается боксом.

Мне верится и не верится, что баба-яга сказала правду. «Она могла ошибиться, — говорю я себе, — или выдумать это назло, могла просто позавидовать нашей дружной семье, такое, наверное, тоже, случается. На свете всякие люди живут, добрые и злые…»

Вечером, когда Муса был в школе, а мама после обеда прилегла на диван отдохнуть, я подошла к ней.

Не раздумывая больше, я сказала, что к нам приходила незнакомая старуха.

— Ты хоть узнала, как ее зовут? — вдруг разволновалась мама.

— Сама она не говорила, я тоже не догадалась спросить…

— В нашем ауле считать не пересчитать старушек, — сказала мама. — Хорошо ли вы ее приняли? Чаем-то хоть напоили?

Мне не хотелось нарушить слова, данного Мусе, но ведь невозможно обмануть маму. Так я оказалась меж двух огней.

— Эту старуху лучше бы и не угощать, — с трудом выдавила я.

— Почему же? — насторожилась мама, она даже поднялась с дивана. — Ну, что вдруг замолчала? У тебя уже есть тайна от мамы?

Я мрачно заявила:

— Она сказала, что Муса мне не брат, что он у нас не настоящий сын…

Если бы мама вскрикнула: «Старуха лжет!» — как я была бы рада. Но лицо у мамы стало белым-белым, как бумага. Мне почудилось, что она даже дышать перестала. Вот она тяжело опустилась на диван. Слезы так и катятся, так и катятся.

— Мамочка, прости! — проговорила я, бросившись на колени. — Я не хотела тебя огорчить, но я не могла больше молчать! Честное слово, не могла!

Прижав меня к себе, она шептала:

— Я так боялась этого… Я и твой отец хотели сказать вам об этом, когда вы вырастете… Почему нам мешают жить злые люди? Что им нужно от нас?

Так вот оно как! Теперь у меня нет никаких сомнений. Я поверила: Муса — чужой, он совсем нам чужой…

В тот день, за что бы мама ни бралась, все у нее валилось из рук. Потом, на что-то решившись, она достала бумагу. Села писать письмо. Писала очень долго.

Запечатав конверт, мама попросила меня отнести письмо на почту.

Мои друзья

Как я уже говорила, напротив нашего дома, заслоняя небо, растет плакучая береза. Сейчас она распустилась вовсю, и каждое утро я насчитываю на ее ветвях много новых умытых, поэтому густо-зеленых маленьких листочков. С ними я здороваюсь, как с друзьями. Одни из них стыдливо жмутся к стволу, другие весело качаются, как на качелях, а некоторые совсем не замечают меня. Это те, которые важничают.

Зимой чуть ли не полгорода заглядывало в наше окно, а теперь березка закрыла собой весь мир. Только она одна может смотреть в наше окно, и больше никто! Вот какая она ревнивая!

С березой мы дружим давно, с тех пор как переехали в этот дом. Она тоже здорово к нам привязалась. Чуть, например, разгуляется ветер, а наша березка уже стучится в окно. Я понимаю ее. «Все ли вы дома?» — с беспокойством спрашивает она. Ведь она, как и я, не любит сильного ветра.

Под дождем она хорошеет, становится пышной, свежей. Поэтому и мы, девочки, выбегаем под дождь: верим, что быстрее вырастут наши волосы и будут гуще и красивее, как у березки.

Еще я дружу с облаками, но, конечно, не со всеми, а только с майскими. Они какие-то особенные, воздушные, легкие, сияющие.

Сами понимаете, я дружу не только с облаками и березами. У меня целый двор друзей и приятельниц. Да, да, подруги мои делятся на настоящих друзей и просто приятельниц; как только познакомлю вас с ними, вы сразу сами догадаетесь, кто из них сердечный друг, а кто и нет.

Все Тамары, кого я знаю, настоящие Тамары, то есть брюнетки. Я вычитала это из одной грузинской книги. Но моя лучшая подружка — исключение. Хотите — верьте, хотите нет, но у моей Тамары голубые как небо глаза, золотистые волосы, а косы всем на зависть, до самых колен. Казалось, что еще надо человеку! Но нет, у нее свои горести. «Такой у меня рост, просто ужас, — сокрушается она. — Куда я тянусь, и сама не знаю… Если так дело пойдет, скоро буду головой потолок задевать…»