Создатели

Лексом его прозвали одноклассники. За безумную любовь к старому медлительному фантастическому сериалу. Да и имя было созвучно, так что кличка быстро привязалась, тем более, что Лексу она даже нравилась. Этот сериал всерьез не увлек больше ни одного из его знакомых. Слишком мало действия, слишком медленный и, зачастую, непонятный сюжет.

Лекса сюжет не волновал. Музыка, образы, нестандартность. Вот на что он обращал внимание. Восхищало то, как люди просто взяли и ушли от канонов. Но разворачивающее действо стало, при этом,… красиво.

Точно. Красиво. Нестандартно, начиная от стрекозы на фоне звезд и заканчивая абсолютной сумасбродностью героев. Но если бы Алексея кто-то спросил, и он, пусть и не сразу, но смог бы сформулировать почему, собственно, он выделил похождения по Темной Зоне среди множества более современных фильмов, то он сказал бы именно это. Красота вопреки нарушению стандартов. Более того, красота, возникшая только после ухода от привычного.

Но Лексу повезло – таких вопросов ему никто не задавал. Иначе бы ему пришлось думать, объяснять что-то. Ему не жалко, он бы сумел все проанализировать, его чувства приобрели бы слова, а образы легли бы в предложения. И он легко все это отдал бы вопрошающему. Он боялся другого, того, что после этого чувство так и останется лежать где-то внутри него; не целостное, чистое и незаляпанное, а аккуратное, стерильное и разложенное по полочкам. Синтетическое. Ставшее пластиковым сразу после того, как подверглось вниманию.

Сегодня их учили маслу. Для Лекса это оказалось интересней акварели, но все-таки даже масло уступало компьютеру. Хотя Лекс не сравнивал, у него даже мыслей таких не возникало. Просто если бы на полке лежала акварель, а на соседней – масляные краски, то он не раздумывая выбрал бы второе. И даже не смог бы объяснить, почему. А дома использовал каждую минуту до возвращения отца с работы, чтобы повозиться со своими набросками на экране. Отец не возражал, но у них установилось жесткое правило – Лекс может использовать его компьютер только пока отца нет дома. Ему еще повезло, что мать вообще не переносила компьютер и садилась за него только в крайнем случае. Домой она возвращалась обычно раньше отца.

Блеклость зимы мешала ему жить. До сегодняшнего дня. Сегодня учитель не только показал им новые приемы при использовании масляных красок, но и поменял его взгляд на это время года. Он понятия не имел об отношении Лекса к зиме. Всего лишь в одном упражнении взял краски и нарисовал оттенки белого. Ничего необычного – ведь за окном властвовал снег, вот учитель и рисовал белое. Все оттенки, останавливаясь на каждом и подробно объясняя, когда и какой следует использовать. Стоило бы использовать, если бы он был на месте учеников. Вот этот – слегка розоватый – это закат, отражающийся на сугробах. Этот – рассвет. Нельзя путать его с закатом, несмотря на кажущуюся схожесть, это совсем разные оттенки. И если вы хотите нарисовать закат, то вам нельзя использовать тот же оттенок, что и для рассвета. Серый снег, что лежит на дороге, немногим отличающийся от вулканического пепла, и колеса машин заботятся о том, чтобы он не терял своей серости. Он серый, серо-черный иногда, но совершенной ошибкой будет утверждать, что он одноцветный. Каждый комок такого снега имеет свой оттенок. Этот оттенок зависит где эта слякоть лежит – в центре дороги? На обочине? Давно ли? И из-под какой машины этот комок вылетел? Все это влияет на то, какими свойствами, какой глубиной будет обладать оттенок, который вам захочется воспроизвести.

Воссоздать. Придумать. Создать. А если не получится вспомнить, то сотворить заново.

И потом, а если снег искрится? Если солнце, и снег перестает быть белым, а становится блестящим. Как можно передать, какими красками, этот блеск каждой отдельной снежинки, которая еще недавно считала себя принадлежащей сугробу. Но только не сейчас, сейчас он думает, что именно ей назначено стать королевой бала, и ее блеск – самый совершенный. Учитель показал и это. Так что Лекс, только сегодня, поменял свое отношение к зиме.

Может быть, именно поэтому он, обычно достаточно осторожный, на этот раз пропустил появление этих троих.

Ему не так давно исполнилось пятнадцать, но они явно были старше – лет по шестнадцать, а то и по семнадцать.

Из тех, кто знали, что они не хозяева жизни, но не могли с этим смириться. И выбрали самый простой путь, чтобы прийти в равновесие с окружающим их несправедливым миром. Пиво, много пива. И взгляд на жизнь меняется. Возможно, они до сих пор не могли считать себя хозяевами жизни, но теперь стали вполне способны представить себя хозяевами данного конкретного тротуара.

– Мальчик, иди сюда, – сказал один, и вместо того, чтобы дождаться, когда его приглашение будет принято, сам пошел навстречу Лексу.

– Иди сюда, пацан. Деньги есть вообще? – тщательно проартикулировал он же слова, когда подошел поближе. Еще даже не стемнело, четвертый час – рано для темноты даже в разгар зимы. Но не рано, чтобы успеть принять три (а то может и четыре?) темного. После такого количества еще можно считать себя абсолютно трезвым, но приходится слегка сосредотачиваться, чтобы смысл твоих слов дошел до окружающих. Проговаривать их более тщательно, особенно, если тебе хочется донести смысл твоего послания миру.

– Денег нет, – честно ответил Лекс. Пока что он вел себя относительно спокойно. Денег у него действительно оставалось рублей пятнадцать, и холод на улице не способствовал агрессии. Как он считал.

– Ты смелый как я погляжу пацанчик. – Вступил второй. – Может, тогда хоть сигаретка есть, нет? Как-то же надо нам разойтись?

Лекс сглупил. Он мог ответить «нет». Он мог сказать, что не курит. Он мог просто мотнуть головой, в конце концов. Любой из этих вариантов, скорее всего, закончился бы парой плюх, но не более того. Он же, слишком поглощенный своим недавним осмыслением оттенков белого, ответил:

– Так я могу просто пойти, вот и разойдемся?

А это было уже предложение. Навязывание хозяевам этого куска улицы своих суждений. Глупость, кара за которую неминуема.

Ударил его третий. Ударил не говоря ни слова, зло, жестко и в полную силу.

Обычный удар, каких пацаны переносят десятки, а те, кто подрачливее и сотни. Некоторые даже получают такую дозу не по разу еженедельно, на боксе, на контактных видах единоборств с востока. Ничего страшного.

Удар пришелся в челюсть; кулак и зубы, встретившись, неожиданно обнаружили, что между ними еще есть губа. Так что губа оказалась разорвана, и из нее сразу пошла кровь.

Этот удар был идеален. Единственный, он выбивал из противника (жертвы?) всякое желание ответить, защититься, отомстить, оставляя его при этом в сознании.

Но вот снег, белый и чистый на этом тротуаре, только-только выпавший, скрывал под собой лед. При ударе Лекс поскользнулся и упал назад. Очень неудачно упал. Редкое, редчайшее стечение обстоятельств. Лед, удар пьяного лишил его на миг нормальной реакции, которая, наверное, помогла бы ему. Он просто откинулся назад и упал, ударившись затылком. Снова о тот самый лед, который подвел его равновесие мгновением ранее.

Так что драки трех пьяных хулиганов и хорошего мальчика не получилось. Так же, как не получилось и непродолжительного, но крайне важного для троих разговора. Который позволил бы им еще раз доказать самим себе, что можно быть хозяевами, если сильно сузить зону желаемых владений. До одного тротуара. До одного пацаненка, проходящего мимо.

– Ты чего-то грубо заговорил, – запоздало прояснил свою позицию третий (пять лет колонии общего режима, умышленное нанесение тяжких телесных повреждений). Первый и второй согласно закивали (по году условно).

Лекс не ответил. Из разорванной губы потекла кровь, но не быстро. Начала стекать по щеке, но коснулась снега лишь секунды через три.

– Чего, теперь ты вежливый стал… и молчаливый? – Первый ткнул ботинком в Лекса, и от этого движения голова мальчика качнулась в сторону, откинулась. Щека Лекса прижалась к снегу. Первый, сам того не подозревая, спас Лексу жизнь, и вычел из их совокупного срока лет десять, не меньше. Только это движение не позволило жертве захлебнуться быстро наполняющей рот кровью.

– Валим, – сказал Второй. – Валим, пока не спалили.

Почему-то ни один из троих ни на мгновение не задумался об альтернативах. Ни у одного из них не возникло ни малейшей мысли, ни малейшего желания помочь своей жертве.

Кто-то выходил из подъезда, кто-то проезжал мимо на машине, кто-то, случайно, наблюдал за происходящим из окна. В городе слишком много глаз, и далеко не всегда эти глаза остаются равнодушными. Скорая увезла Лекса через двадцать минут.

Линейный наряд милиции задержал всех троих через полчаса. Первый спился, умерев от цирроза печени к тридцати. Второй жил долго, родил двоих, у него были внуки. Третий, выйдя через четыре года, тут же влез в драку и получил ножом в живот. Он умер раньше, чем приехала скорая (справедливость иногда торжествует, как и на кубиках иногда выпадает две шестерки). Впрочем, скорую вызвали далеко не сразу.

Но, что стоит упомянуть: никто из них, ни разу, не вспоминал Лекса, мальчика, лежащего на заснеженном тротуаре, с тонкой струйкой крови, стекающей по щеке. Наверное, они просто не были впечатлительны?

Кровь смешалась со снегом, создавая еще одно, пусть далеко не новое и не редкое, сочетание. Оттенок белого, требующий уникальной комбинации красок.

***

Лекс лежал на больничных простынях, под капельницей, в комнате, напичканной множеством непонятных никому, кроме врачей, приборов. В комнате царил полумрак, словно больному дали возможность спокойно уснуть и не хотели будить его до поры до времени.

Его мать сидела рядом, и держала правую руку мальчика. Теплую, но совершенно безвольную. Врач что-то бубнил, но мать его не слышала. Не слушала. Ее состояние сейчас немногим отличалось от состояния сына.

Отец встряхнулся, сумел оторвать взгляд от жены и ребенка, и посмотрел на врача, который продолжал говорить:

– Вы должны понять, что наше вмешательство сейчас бесполезно. Реанимационная бригада вашему ребенку попалась хорошая. Они вовремя накачали мозг кислородом. Ваш мальчик стабилен, и это хорошо, но, сколько он пробудет в коме – этого предсказать не возьмется никто. Может, он очнется прямо сейчас, а может…

Врач замолчал. Похоже, он сам не верил, что родители пациента его слушают, поэтому говорил скорее механически, потому что это оставалось частью его обязанностей, не более. Сейчас он видел сфокусировавшийся взгляд отца, и это выбило его из ритма прямо посередине фразы.

Он не был готов сказать отцу ребенка, что тот может пролежать в коме годы. И умереть, так ни разу из нее не выйдя.

– Страховка все покрывает, поэтому вашему сыну будет обеспечен лучший уход, какой только возможен в таких случаях. Но травма серьезная. Томография показывает, что задеты затылочные доли мозга, серьезное сотрясение…

– Что… – прервал врача отец, – что мы можем сделать? Врач пожал плечами:

– С точки зрения медицины – ничего. Просто будьте рядом с ним. Читайте ему, разговаривайте, говорят, что даже в коме люди слышат, что происходит вокруг. Может быть, он сам захочет вернуться, если будет знать, что здесь его ждут родные? Врача прервала жена.

Сначала она вздохнула, чуть приподнявшись со стула, а потом взвыла. Негромко, но мука и боль настолько насытили этот вой, что врач бы предпочел, чтобы она орала во весь голос. Муж подошел к своей жене и слегка, несильно ее приобнял.

Она этого даже не заметила. Не почувствовала. Всхлипнула, заглатывая внутрь воздух, и взвыла снова.

– Он еще жив, – тихо, только ей, сказал отец. – Не хорони его так быстро. Эти слова сразу успокоили мать. Она замолчала.

Врач решил, что лучше дать им посидеть с сыном. Он точно мог сказать, что беседа с ним не главное в их нынешнем состоянии. Да и не знал он, что еще сказать.

В таких случаях оставалось только уповать на удачу. На чудо. Молиться. Но как бы это выглядело, если бы он, дипломированный травматолог, произнес подобное вслух?

***

Несмотря на домыслы врача, Лекс родителей не слышал. Ни родителей, ни самого врача, ни тихого мерного писка кардиомонитора.

Он вообще ничего не слышал. В этом Месте звуки отсутствовали полностью. Не только звуки – краски, запахи – Место показывало полную импотенцию, неспособность дать Лексу хоть какие-то ощущения.

Его разум старательно обрабатывал абсолютный ноль информации от глаз, от ушей, от носа. От кожи, которая тоже не чувствовала ничего, ни дуновения ветерка, ни холода, ни жара.

Лекс сравнил бы это место с камерой сенсорной депривации, если бы о такой знал. Только, в отличие от темноты той камеры, здесь присутствовал свет. Абсолютно белый. Настолько белый, что мальчик сравнил эту белизну с самой сутью света, с его основой.

Изначальный свет. Абсолютно белый. Тот, от которого произошел цвет снега, цвет молока, цвет новенькой ванной. Тот, которому безуспешно пытались подражать мел и свинцовые белила, известь и каолин.

Единожды увидев это свечение, Лекс знал, что этот белый невозможно получить банальным смешением красного-зеленого-синего. Этот свет – Изначальный, яркий в своем абсолюте, не потому, что где-то горят мощные лампы, но из-за того, что этот свет был совершенством, абсолютом.

После слов учителя этот свет еще раз показал Лексу, насколько он был неправ. Зима лишь пыталась продемонстрировать мальчику красоту Изначального света. Может быть, даже наверняка, ей это не очень и удалось, но теперь он готов был примириться с цветом снега, с каждым его оттенком. Потому что с нынешнего момента он всегда будет сравнивать любой цвет именно с этим.

Лекс оглянулся, подсознательно ожидая увидеть что-то хотя бы у себя за спиной.

Сзади обнаружилась дверь, такая же белая на абсолютно белом фоне. Наверное, он заметил тонкую серую щель, очерчивающую дверной косяк, хотя не мог сказать это с уверенностью. Лекс сморгнул.

Изначальный Белый слегка распался, теряя свое сияние, и Лекс понял, что находится в стерильном белом коридоре. То ли больница, то ли какая-то лаборатория.

Так или иначе, ему надо было вперед. По этому коридору. Он знал, чувствовал, был совершенно уверен, что дверь позади него – закрыта. Воспользоваться ей он сейчас не сможет, как бы ни пытался.

А ведь ему хотелось. Дверь сзади – он понимал, вела его в привычный мир, где все само по себе расставилось бы по своим местам, вещи обрели некий обыденный порядок и свет перестал бы светить так ярко.

Но, хотел он или нет, Лекс не стал пробовать дверь позади на прочность. Вместо этого он пошел вперед.

***

После нескольких сделанных шагов, он понял, ощутил, что пол под его ступнями слегка пружинит, и, каким бы белым он ни был, все равно пол слегка сероват.

Хотя Лекс мог бы поклясться, что мгновения назад белым было абсолютно все вокруг. Абсолютно. Это навело его еще на одну мысль, и мальчик посмотрел на себя. Поднял руку и взглянул на пальцы.

Рука была как рука. У него не повернулся бы язык сравнить цвет кожи с окружающим Белым. Лекс опустил глаза, и понял, что на нем белая пижама и такие же белые (хлопковые?) брюки. Но и они не шли ни в какое сравнение с цветов стен.

Хотя… потолок теперь казался светлее, а стены – темнее чем потолок, но все-таки они находились в промежутке, где-то между потолком и полом.

Лекс шел вперед, и временами ему казалось, что коридор издевается над ним, меняя свою освещенность и, за счет этого, цвет, по мере того как он продвигается вперед.

Вроде и каждый из этих оттенков оставался всего лишь оттенком белого. Но, в то же самое время, отличался. Уж теперь-то, после того, как учитель показал ему разницу, буквально ткнул его носом в то, что он никак не мог углядеть… уж теперь-то Лекс видел. И легко различал каждый из этих оттенков.

Впереди. Далеко впереди он обнаружил еще одну дверь – практически клон той, что оставил позади себя.

Он шел к ней долго. В какой-то момент даже начал считать шаги, но тут же сбился. Лекс никогда не думал, что одноцветность так сильно может сбивать с толку. До такой степени, что он не мог посчитать больше… скольки? Какие цифры, какие числа вообще могли существовать в этом месте?

Лекс сделал еще одну попытку, постаравшись услышать свое собственное сердце и измерить время человеческим пульсом. Но тут же понял, что Абсолютный Белый, пусть и распавшийся на нескольких Белых Наследников, не позволяет ему и этого. Он не слышал своего сердца и не чувствовал биение пульса. Что-то останавливало его, каждый раз, когда он старался прислушаться.

Зато дверь, без ручки и малейших признаков замка, оказалась совсем рядом. Может, не так далеко она и была. За неимением лучших идей, Лекс толкнул дверь вперед.

Глава 2

Павел

Лидерство – оно в крови. Так, по крайней мере, считает отец. Покрутившись в школьной тусовке, между ребят, родители которых через одного владели крупнейшими активами города, а иногда даже не брезговали и непосредственным руководством, Павел склонялся к тому, что в этом вопросе отец ошибается.

Лидеров среди них нашлось не больше и не меньше, чем в любом другом месте, несмотря на безусловный успех в этом деле их родителей. Конечно, можно пофантазировать, что здесь через одного – дети прелюбодеяний, и их снабдили не теми генами, но… Повыдумывать на тему разгула страстей в элите можно, даже приятно и открывает поле для множества интересных вечерних фантазий, но вот верилось в это с трудом.

Так что Павел имел свою собственную точку зрения на то, как становятся лидерами. Это профессия. Которой можно овладеть. Надо просто изучить правила и почаще тренироваться. Без упражнений любая теория остается лишь никому не нужной бумагой. Макулатурой.

Лидерство – вещь не такая уж и простая. Оно требует сосредоточенности. Дисциплины. И временами – жестокости.

У него получалось. Он в это верил. Вокруг него всегда оказывалась компания, и большинство из этих парней и становящихся все более аппетитными девчонок готовы были ему подчиняться. Следовать за ним. Ввязываться во всевозможные авантюры, иногда даже на грани дозволенного.

Но Павлу очень быстро пришлось уяснить, что лидерство нужно поддерживать. Постоянно. Быть лидером – это прежде всего постоянно находиться начеку, постоянно следить за тем, не ослабли ли узы, достаточно ли любят тебя твои люди.

По большому счету, Павлу было наплевать на одноклассников. Но он учился, тренировался, и отлично осознавал, что если проиграет с ними, то проиграет и в большой жизни. Поэтому не позволял себе расслабиться, пустить все свои навыки, все наработки и полученные знания под откос.

Одна ошибка или парочка, и все. Всегда найдется кто-то, мечтающий шепнуть у него за спиной – «Павел сдулся», «Павел не тянет», «скучно с ним». Подобного допускать он не собирался.

И что злило его более всего, так это современные методы влияния. Он просто мечтал очутиться где-нибудь в прошлых веках, когда можно было просто потребовать клятву верности, и вся недолга. Сейчас же вообще становилось непонятно, кто кем руководит.

Вроде они идут за тобой, – ура, можно считать задачу исполненной. Но нет, не проходит и пары дней, как им все приедается, становится неинтересно, и они начинают слушать тебя, даже не слишком стараясь скрыть зевки. Непонятно, кто кем руководит. Чтобы они признавали тебя своим «боссом», ты должен постоянно прислушиваться к ним. К их мнению. К их желаниям, порой весьма тошнотворным.

Павел считал это отвратительным. Но, к сожалению, пока не нашел ни одного метода контроля своих «подданных», который бы действовал проще. Все они имели обеспеченных родителей, умели сами себя развлекать. Он не мог их удержать ничем, что обеспечило бы ему длительный и надежный результат.

Он не обладал монополией на лидерство. А жаль. Так было бы значительно проще.

Вот и сейчас. Он считал, что травка – не то развлечение, которым стоило увлекаться. Даже останавливал свою тусовку пару раз, когда все кидались на новую забаву. Но быстро понял, что «его люди» не одобряют своего командира. Кое-кто начал отмежевываться, покуривать в других тусовках, без него.

Еще хорошо, что он понял это достаточно быстро и исправился. Его способности лидера подверглись в тот момент самому серьезному испытанию, что можно было себе представить, но и на этот раз он справился.

В конце концов, в своей силе воли он не сомневался. Пусть все они, в конце концов, скурятся и окажутся задавленными наркотой, ему то что? Одноклассники для него – всего лишь тренировочный материал, всегда можно будет найти новый. А он сможет спрыгнуть в любой момент. Железная воля, наверное, тоже не передавалась по наследству – чтобы убедиться в этом, достаточно было посмотреть вокруг, поэтому он воспитал ее сам. Взрастил ее в себе, и сделал это хорошо.

***

В выпускном классе кое-кто начал пробовать марки. Это было несколько серьезней, чем марихуана, и Павел задумался, стоит ли рисковать. Но с травой все всегда было хорошо, он даже признался как-то себе, что напрасно так дрожал по этому поводу. Все оказалось просто отлично, и всегда весело. И, что главное, он всегда чувствовал, что может остановиться. А если это так – то зачем бросать? Зачем отказываться от удовольствия, если знаешь, что это можно сделать в любой момент.

И на этот раз он встал во главе движения. Его компания считалась самой продвинутой, если дело касалось химии. В их тусовке даже стали появляться новые члены, и все они готовы были следовать за лидером беспрекословно. Секс после пилюль был просто роскошен, и девушки готовы были всегда. Если с ним, их лидером, то всегда.

Павел начал надеяться, что тот заветный эликсир лидерства, возможно, найден.

Но в этот раз ему почудилось, что он перешел некую черту. Он так и не понял, когда, и где, но ощущение назойливо билось в его сознании, не отпуская.

Наверное, не надо было принимать без компании, в одиночку, дома. Да еще и такую дозу.

В последнее время ему начало казаться, что чем больше доза, чем качественнее товар, тем ближе он подходит к некой тайне, открытию, которое обязательно должен сделать. И не собирался противиться этому ощущению. В конце концов, если он сделает это открытие раньше остальных, то его лидерство окажется несомненным. Безусловным. И вот тогда придет пора повиновения. Всех вокруг.

***

Его тело, погруженное в химическую грезу, лежало на диване, но сам он оставался в полном сознании. Только, почему-то, в совершенно незнакомом месте. Позади него что-то громко хлопнуло.

Павел обернулся. Похоже, прямо за ним захлопнулась дверь. Как ни странно, сейчас его это не заботило. Открытия лежали впереди, и останавливаться он не собирался.