Ганимед

— Я таки найду вам маленькую квартиру, — упорствовал он.

Мы перешли мост и углубились в еще одну улицу, безмолвную, плохо освещенную. Пока мы шли, он называл мне имена людей, для которых нашел квартиры.

— Вы англичанин? — спросил он. — Я та-ак и думал. В прошлом году я нашел квартиру для сэра Джонсона. Вы знаете сэра Джонсона? Очень милый человек, очень осторожный. А еще я нашел квартиру для кинозвезды Берти Пула. Вы знаете Берти Пула? Я сэкономил ему пятьсот тысяч лир.

Я никогда не слышал ни про сэра Джонсона, ни про Берти Пула. С каждой секундой мой гнев возрастал, но я ничего не мог поделать. Мы перешли второй мост, и я с облегчением узнал угол недалеко от ресторана, где я обедал. В этом месте канал сворачивал и на причале борт к борту стояло несколько гондол.

— Не трудитесь идти дальше, — сказал я, — теперь я знаю дорогу.

И тут случилось невероятное. Мы свернули за угол, и, поскольку узкая дорожка не позволяла идти рядом, он на шаг отстал от меня и споткнулся. Я услышал тяжелое дыхание, и через секунду он был в канале, белый макинтош всплывал над ним как купол парашюта; от падения огромного тела гондолы стали слегка покачиваться на воде. Какое-то мгновение я смотрел на него, не в силах ничего предпринять от удивления. Затем я совершил ужасный поступок. Я убежал. Убежал в переулок, который, как мне было известно, в конце концов выведет меня на площадь Сан-Марко; я быстро перешел площадь и, миновав Дворец дожей, вернулся в отель. Я никого не встретил. Как я уже говорил, вся Венеция спала. В отеле «Байрон» за конторкой портье зевал принц Хол. Протирая заспанные глаза, он поднял меня на лифте. Оказавшись в своем номере, я тут же подошел к умывальнику, взял маленькую бутылочку медицинского бренди, с каковым неизменно путешествую, и залпом выпил ее содержимое.

5

Спал я плохо и видел кошмарные сны, что, впрочем, меня нисколько не удивило. Я видел, как Посейдон, бог Посейдон, поднимается из разгневанного моря и грозит мне своим трезубцем, а море становится каналом, и сам Посейдон садится на бронзового коня, бронзового коня Коллеони, и уезжает, держа перед собой на седле обмякшее тело Ганимеда.

Я проглотил с кофе пару таблеток аспирина. Не знаю, что я ожидал увидеть, выйдя из отеля. Кучки людей, читающих газеты, или полицию — указание на случившееся. Но нет, стоял яркий октябрьский день, и жизнь Венеции шла своим чередом.

На небольшом пароходике я доплыл до Лидо и там позавтракал. На случай возможных неприятностей я специально провел день в Лидо. Меня беспокоило вот что: если человек в белом макинтоше уцелел после ныряния минувшей ночью и затаил на меня зло за то, что я бросил его в трудном положении, то он мог сообщить в полицию и, чего доброго, намекнуть, что я еще и толкнул его в воду. И когда я вернусь в отель, меня встретят полицейские.

Я подождал до шести часов. Затем, незадолго до заката, вернулся обратно. Никаких туч вечером. Небо нежно-золотистого цвета, и Венеция, до боли прекрасная, купается в мягком сиянии.

Я вошел в отель и спросил ключ. Портье протянул мне его с веселым «buona sera, signore»,[8] и письмом от моей сестры. Обо мне никто не спрашивал. Я поднялся к себе, переоделся, снова спустился и пообедал в ресторане отеля. Обед был хуже, чем в ресторане, куда я ходил в предыдущие вечера, но я не возражал. Я не очень проголодался. И даже не захотел своей обычной сигары. Вместо нее я закурил сигарету. Минут десять я постоял перед отелем, куря и рассматривая огни на лагуне. Вечер был напоен благоуханиями. Я подумал: играет ли на площади оркестр, подает ли напитки Ганимед. Мысль о нем пробудила во мне беспокойство. Если он тем или иным образом связан с человеком в белом макинтоше, то может пострадать из-за случившегося. Мой сон вполне мог служить предупреждением — я очень верю снам. Посейдон, увозящий Ганимеда верхом на коне… Я пошел к площади Сан-Марко. Я сказал себе, что просто постою у собора и посмотрю, играют ли оба оркестра.

Когда я пришел на площадь, то увидел, что все обстоит как обычно. Те же толпы, те же оркестры-соперники, тот же репертуар, та же очередность номеров. Я медленно пошел через площадь ко второму оркестру, надев в виде своего рода защиты темные очки. Да, он был там. Ганимед был там. Я почти сразу увидел его светлые волосы и белую форменную куртку. Он и его смуглый сотоварищ были очень заняты. По причине теплого вечера толпа перед оркестром была гуще, чем накануне. Я внимательно обвел взглядом слушателей и тени под колоннадой. Мужчины в белом макинтоше нигде не было видно. Я знал, что разумней всего уйти отсюда, вернуться в отель, лечь в кровать и почитать Чосера. И тем не менее медлил. Старуха, продающая розы, совершала свои обходы. Я подошел ближе. Оркестр играл тему из фильма Чаплина «Огни рампы». Я точно не помнил. Но мелодия завораживала, и скрипач извлекал из нее всю сентиментальность до последней капли. Я решил подождать, пока она не закончится, и затем вернуться в отель.

Кто-то щелкнул пальцами, желая сделать заказ, и Ганимед обернулся, чтобы его принять. При этом через головы сидящей толпы он посмотрел прямо на меня. На мне были темные очки и шляпа. И все же он узнал меня. Он радостно улыбнулся мне и, забыв про клиента, схватил стул и поставил его перед свободным столиком.

— Сегодня вечером никакого дождя, — сказал он. — Сегодня вечером все счастливы. Кюрасо, signore?

Как мог я отказать ему, этой улыбке, этому умоляющему жесту? Если что-то не так, подумал я, если он беспокоится о мужчине в белом макинтоше, то как-нибудь намекнет, предупредит взглядом? Я сел. Через секунду он вернулся с моим кюрасо. Возможно, ликер был крепче, чем накануне вечером, или мое возбужденное состояние было причиной того, что он подействовал сильнее. Как бы то ни было, кюрасо ударил мне в голову. Моя нервозность прошла. Человек в белом макинтоше и его злобное влияние меня больше не тревожили. Возможно, он мертв. Что из того? Ганимед не пострадал. Чтобы показать мне свое расположение, он стоял в нескольких футах от моего столика, заложив руки за спину, готовый исполнить мое малейшее желание.

— Ты когда-нибудь устаешь? — смело спросил я.

Он быстро взял пепельницу и вытер стол.

— Нет, signore, — ответил он, — ведь работа для меня удовольствие. Такая работа. — Он слегка поклонился мне.

— Разве ты не ходишь в школу?

— В школу? Finito,[9] школа. Я мужчина. Я зарабатываю на жизнь. Чтобы содержать мать и сестру.

Я был тронут. Он считал себя мужчиной. Я сразу представил себе его мать, грустную, вечно жалующуюся женщину, и маленькую сестренку. Все они жили за дверью с решеткой.

— Тебе хорошо здесь платят? — спросил я.

Он пожал плечами.

— Во время сезона не так плохо, — сказал он, — но сезон закончился. Еще две недели, и все уедут.

— И что ты будешь делать?

Он снова пожал плечами.

— Придется искать работу где-нибудь в другом месте. Может быть, поеду в Рим. В Риме у меня есть друзья.

Мне не понравилась эта мысль, он в Риме — такой ребенок в таком городе. Кроме того, что это за друзья?

— Чем бы ты хотел заняться? — поинтересовался я.

Он закусил губы и на какое-то мгновение погрустнел.

— Я бы хотел поехать в Лондон, — сказал он. — Я бы хотел поступить на работу в один из ваших отелей. Но это невозможно. У меня нет друзей в Лондоне.

Я подумал о моем непосредственном начальнике, который помимо всего прочего был директором отеля «Маджестик» в Парк-лейн.

— Это можно было бы устроить, — сказал я, — использовав некоторые связи.

Он улыбнулся и сделал забавный жест обеими руками.

— Все просто, если знаешь, как это сделать, а если не знаешь, то лучше… — Он чмокнул губами и поднял глаза. Выражение его лица означало поражение. Забудьте об этом.

— Что ж, посмотрим, — сказал я. — У меня есть влиятельные друзья.

Он не сделал ни малейшей попытки ухватиться за мое предложение.

— Вы очень добры ко мне, signore, — пробормотал он, — очень добры.

В этот момент оркестр перестал играть, и толпа зааплодировала. Он хлопал вместе со всеми, проявляя при этом поразительную снисходительность.

— Браво… браво… — сказал он.

Я едва сдерживал слезы.

Когда несколько позднее я расплачивался по счету, у меня возникли некоторые сомнения, стоит ли давать ему чаевые больше принятого, а что, если он обидится, оскорбится. Кроме всего прочего, я вовсе не хотел, чтобы он смотрел на меня как на обыкновенного туриста, обыкновенного клиента. Наши взаимоотношения были гораздо более глубокими.

— Твоей матери и твоей сестренке, — сказал я, кладя ему в руку пятьсот лир и видя очами души своей, как они втроем чуть не на цыпочках идут к мессе в Сан-Марко: массивная мать, Ганимед в черной воскресной одежде и маленькая сестренка под вуалью, словно ведомая на первое причастие.

— Спасибо, спасибо, signore, — сказал он и добавил: — A domani.[10]

— A domani, — словно эхо повторил я, тронутый тем, что он уже предвкушает следующую встречу. Что же до мерзавца в белом макинтоше, то он уже кормит собой рыб Адриатики.

На следующее утро меня ожидало подлинное потрясение. Мне позвонил портье и спросил, не освобожу ли я номер к полудню. Я не знал, что он имеет в виду. Номер был снят на две недели. Портье буквально рассыпался в извинениях. Произошло недоразумение, сказал он, номер был предварительно снят на несколько недель, и он полагает, что туристический агент поставил меня об этом в известность. Очень хорошо, сказал я, окончательно выходя из себя, переселите меня в другой номер. Он принес тысячу сожалений. Отель переполнен. Но он может порекомендовать очень удобную маленькую квартиру, которой руководство отеля пользуется в качестве запасного варианта. Дополнительной платы не потребуется. Завтрак мне будут подавать в то же время, и у меня даже будет собственная ванная.

— Все это крайне неудобно, — раздраженно сказал я, — у меня все вещи распакованы.

Снова тысяча извинений. Носильщик перенесет мой багаж. Мне не придется пошевелить ни рукой, ни ногой. В конце концов я согласился на новое помещение, но, разумеется, и речи не могло быть, чтобы кто-то кроме меня прикасался к моим вещам. Затем я спустился и увидел, что внизу меня ожидает принц Хол с тележкой для моих вещей. Я был в прескверном расположении духа и настроен с одного взгляда отказаться от предлагаемой мне квартиры и потребовать другую.

Мы шли по берегу лагуны. Принц Хол катил тележку с багажом, я шагал рядом с ним, время от времени натыкаясь на гуляющих и проклиная туристического агента, который, скорее всего, и устроил всю эту путаницу с номером в отеле.

Однако, когда мы прибыли на место, я был вынужден сменить тон. Принц Хол вошел в дом с приятным, даже красивым фасадом и просторной, безупречно чистой лестницей. Лифта не было, и он понес мой багаж на плече. Он остановился на втором этаже, достал ключ, вставил его в замочную скважину и открыл дверь.

— Пожалуйста, входите, — сказал он.

Это было очаровательное помещение, когда-то оно, должно быть, представляло собой салон частного palazzo. Окна и ставни, не в пример окнам в отеле «Байрон», были широко раскрыты и выходили на балкон, с которого, к моему восторгу, открывался вид на Большой канал. О лучшем месте я не мог и мечтать.

— Вы уверены, — спросил я, — что эта квартира стоит столько же, сколько комната в отеле?

Принц Хол уставился на меня. Он явно не понял моего вопроса.

— Что? — спросил он.

Я оставил эту тему. В конце концов, портье в отеле сказал именно так. Я огляделся. Одна из дверей вела в ванную комнату. Даже цветы стояли рядом с моей кроватью.

— Как я буду завтракать? — спросил я.

Принц Хол показал рукой на телефон.

— Вы позвонить, — сказал он, — внизу ответить. Они принести. — Затем он протянул мне ключ.

Когда он ушел, я еще раз вышел на балкон. На канале кипела жизнь. Подо мной была вся Венеция. Катера и vaporetti меня не беспокоили, я чувствовал, что вечно меняющаяся оживленная сцена мне никогда не наскучит. Если я захочу, то, сидя здесь, могу в праздности проводить целые дни. Мне невероятно повезло. Во второй раз за три дня я распаковал вещи, но теперь не как постоялец комнаты на четвертом этаже отеля «Байрон», а как господин и хозяин своего собственного крошечного palazzo. Я чувствовал себя королем. Колокол большой колокольни пробил полдень, и поскольку я рано позавтракал, то был в настроении выпить кофе. Я взял трубку. В ответ услышал гудок, затем щелчок. Чей-то голос сказал:

— Да?

— Cafe complet,[11] — заказал я.

— Сию ми-инуту, — ответил голос. Неужели… возможно ли… этот слишком хорошо знакомый американский акцент?

Я пошел в ванную вымыть руки, и, когда вернулся, в дверь постучали. Я крикнул: «Avanti».[12] На человеке, который нес поднос, не было белого макинтоша и фетровой шляпы. Светло-серый костюм тщательно отутюжен. Ужасные замшевые туфли желтого цвета. На лбу кусочек пластыря.

— Что я вам говорил? — сказал он. — Я все-о устроил. Очень мило. Очень о'кей.

6

Он поставил поднос на стол у окна и широким жестом показал на балкон и Большой канал.

— Сэр Джонсон про-оводил здесь целый день, — сказал он. — Целый день он лежал на балконе со своим, как вы его называете?

Он поднял руки, словно поднося к глазам бинокль, и покачался из стороны в сторону. Улыбка вновь обнажила зубы с золотыми коронками.

— Мистер Берти Пул совсем другое дело, — добавил он. — Катером до Лидо и обратно затемно. Маленькие обеды, маленькие вече-еринки с друзьями. Он любил весели-иться.

Он понимающе подмигнул, чем вызвал у меня нескрываемое отвращение, и навязчиво стал наливать мне кофе. Это было уже слишком.

— Послушайте, — сказал я, — я не знаю, как вас зовут, и не знаю, как все это вышло. Если вы сговорились с портье из отеля «Байрон», то я здесь абсолютно ни при чем.

Он с удивлением поднял глаза.

— Вам не нра-авится комната? — спросил он.

— Конечно, нравится, — ответил я. — Не в том дело. Дело в том, что я сам заранее обо всем договорился, а теперь…

Но он прервал меня.

— Не беспокойтесь, не беспокойтесь, — сказал он, маша рукой. — Вы платите здесь меньше, чем в отеле «Байрон». Я за этим прослежу. И никто не приходит, чтобы вам мешать. Со-овсем никто. — Он снова подмигнул мне и тяжелой походкой направился к двери. — Если вам что-то понадобится, — сказал он, — просто по-озвоните в колокольчик. О'кей?

Он вышел из комнаты. Я вылил кофе в Большой канал. Не исключено, что он был отравлен. Потом я сел и стал обдумывать положение, в котором оказался.

В Венеции я был три дня. Как я полагал, комната в отеле «Байрон» была мною заказана на две недели. Таким образом, у меня оставалось еще десять дней отдыха. Готов ли я провести десять дней в этих восхитительных апартаментах, за что, как меня уверили, мне не придется вносить дополнительную плату, под эгидой этого назойливого типа? Очевидно, он не держал на меня зла за свое падение в канал. Пластырь был явным свидетельством этого досадного случая, но он даже не упомянул о нем. В светло-сером костюме вид у него был не такой зловещий, как в белом макинтоше. Возможно, тогда я позволил слишком разгуляться своему воображению. И все же… Я окунул палец в кофейник, затем поднес его к губам. У него был приятный вкус. Я взглянул на телефон. Если я сниму трубку, ответит его голос с гнусным американским акцентом. Пожалуй, лучше позвонить в отель «Байрон» из другого места, а еще лучше выяснить все лично.

Я запер шкафы, комод и свои чемоданы и положил ключи в карман. Я вышел из комнаты и запер дверь. У него, без сомнения, есть запасные ключи, но уж тут ничего не поделаешь. Затем, держа трость наготове на случай возможного нападения, я спустился по лестнице и вышел на улицу. Внизу не было заметно никаких признаков моего врага. Дом казался необитаемым. Я вернулся в отель «Байрон», рассчитывая получить там необходимую информацию, но удача мне изменила. За конторкой стоял не тот портье, который утром сообщил мне о моем переселении. Несколько новых постояльцев ждали очереди на регистрацию, и портье проявлял заметное нетерпение. Я уже не жил под их крышей и потому не интересовал его.

— Да, да, — сказал он, — все в порядке, когда у нас нет свободных номеров, мы действительно расселяем своих клиентов в других местах. Жалоб никогда не поступало.

Стоявшая у конторки пара тяжело вздохнула, я их задерживал.

Так ничего и не добившись, я вышел из отеля. Казалось, делать нечего. Ярко сияло солнце, легкий ветерок покрывал рябью воду Большого канала, гуляющие без пальто и шляп не спеша ходили по набережной, полной грудью вдыхая морской воздух. Я подумал, что могу к ним присоединиться. В конце концов, ничего страшного не произошло. Я был временным владельцем комнаты с видом на Большой канал, одного этого было достаточно, чтобы пробудить зависть во всех этих туристах. О чем мне беспокоиться? Я немного проплыл на vaporetto, затем дошел до церкви рядом с Академией, вошел в нее, сел и стал рассматривать беллиниевскую «Мадонну с младенцем». Созерцание картины успокоило мои нервы.

Днем я спал и читал газету на балконе — в отличие от сэра Джонсона, кем бы он ни был, — не прибегая к помощи полевого бинокля, и никто не подходил ко мне близко. Насколько я мог судить, к моим вещам не прикасались. Небольшая ловушка, которую я расставил — купюра в сто лир между двумя галстуками, — лежала на месте. Я вздохнул с облегчением. В конце концов, возможно, оно и к лучшему.

Прежде чем идти обедать, я написал письмо моему начальнику. Он проявлял склонность относиться ко мне покровительственно, и мне доставило удовольствие уколоть его, сообщив, что я нашел квартиру с прекраснейшим во всей Венеции видом. «Между прочим, — писал я, — каковы в отеле „Маджестик“ возможности для молодых официантов повышать свою квалификацию? Здесь есть один очень славный мальчик с прекрасной внешностью и манерами, как раз то, что нужно для вашего отеля. Могу я дать ему хоть слабую надежду? Он — единственная опора матери-вдовы и сестры-сироты».

Я пообедал в моем любимом ресторане — несмотря на пропуск вчерашнего вечера, я уже стал там persona grata[13] — и не спеша пошел на площадь Сан-Марко, не испытывая ни малейшего беспокойства. Этот тип, конечно, мог появиться, белый макинтош и прочее, но я слишком хорошо пообедал, чтобы думать о нем. Оркестр окружали матросы с эсминца, ставшего на якорь в лагуне. Кругом шел обмен бескозырками, раздавался смех, требования исполнить ту или иную популярную мелодию, и слушатели, увлеченные общим весельем, аплодировали матросу, который сделал вид, будто выхватывает у скрипача его скрипку. Я громко смеялся вместе со всеми, и Ганимед стоял рядом со мной. Как права оказалась сестра, поддержав мое решение отправиться в Венецию вместо Девона. Как благословлял я выходку ее кухарки!

В самом разгаре веселья мой дух покинул тело. Надо мной и подо мной плыли облака, моя правая рука, вытянутая на спинке свободного стула рядом с моим, была крылом. Обе мои руки были крыльями, и я парил над землей. Но у меня были и когти. Когти держали безжизненное тело мальчика. Его глаза были закрыты. Потоки ветра увлекали меня вверх сквозь тучи, и я испытывал такое торжество, что тело мальчика казалось еще более драгоценным, будто принадлежало оно не ему, а мне. Затем я вновь услышал звуки оркестра, смех, аплодисменты и увидел, что в своей вытянутой руке сжимаю руку Ганимеда, который не делал ни малейшей попытки высвободиться.

Я смутился. Отдернул руку и стал аплодировать вместе с другими. Затем я поспешно взял стакан кюрасо.

— За удачу, — сказал я, поднимая бокал за толпу, за оркестр, за весь мир. Негоже было особо выделять ребенка.

Ганимед улыбнулся.

— Signore доволен, — сказал он.

И только, ничего больше. Но я почувствовал, что он разделяет мое настроение. Я импульсивно подался вперед.

— Я написал другу в Лондон, — сказал я, — директору большого отеля. Надеюсь через несколько дней получить от него ответ.

Он не выказал удивления. Он наклонил голову, затем сжал руки за спиной и посмотрел над головами толпы.

— Это очень любезно с вашей стороны, signore, — сказал он.

Интересно, подумал я, насколько велика его вера в меня, превышает ли она веру в его римских друзей.

— Тебе придется сообщить мне свое имя и другие данные, — сказал я ему, — и полагаю, взять рекомендацию от владельца этого кафе.

Короткий кивок головы показал, что он меня понял.

— У меня есть документы. — Он произнес эти слова с такой гордостью, что я не смог сдержать улыбки и представил себе досье со школьной характеристикой и рекомендацией тем, кто, возможно, примет его на работу. — За меня будет говорить мой дядя, — добавил он. — Signore должен только спросить моего дядю.