Помоги проекту - поделись книгой:
Николай Климонтович
Хочу быть в цирке дрессировщицей
очерки рубежа тысячелетий
Бульвар
Это единственная улица в столице, две стороны которой лежат на разных берегах реки.
Прогулку начнем, исправив предварительно ошибку городской топографии, — точные дисциплины, когда речь о живой жизни, мы знаем, ненадежны. Согласно карте Цветной бульвар начинается, если смотреть вниз по течению его тайной подземной реки, — под эстакадой, между Садово-Сухаревской и Садово-Самотечной. На самом деле его начало, и это скрывает сухой план местности, в более возвышенном месте, на холме, где стоит подворье Свято-Троицкой Сергиевой Лавры: звон колоколов именно этой церкви беспрепятственно рассыпается по всему бульвару — вниз, к Центру. И именно прихожанами этого храма является оседлый бульварный, надо думать весьма немногочисленный ныне, православный люд.
Обрывается же бульвар — рестораном «Эрмитаж», бывшим, конечно. Здесь некогда пел для подгулявших славных друзей Федор Шаляпин, Петр Ильич Чайковский справлял здесь свою незадачливую свадьбу, здесь каждые 12-ого января (по старому стилю) скатывались дорогие ковры, запирались в шкафы сервизы, а полы посыпали опилками, — в Татьянин день тут резвились студенты Московского университета. Перед рестораном на Трубной площади гуляк поджидали рысаки, чтобы катить их на ночь к Яру — слушать цыганский хор. При советской власти кабак кончился, завели нечто просветительское, нынче же здесь Театр современной пьесы, дающий представления в бывшем ресторанном зале, где под потолком сохранилась дореволюционная лепнина. Кому угодно, может взять на заметку эту победу «верха» над «низом».
Но ресторан, строго говоря, стоит уже не на бульваре, лишь лицом к нему. Украшает же бульварное устье примечательный монумент. Это мемориальная стела, посвященная павшим на посту «солдатам сил правопорядка», которую венчает кургузая фигура Георгия-Победоносца, попирающая змея. Должно быть, по замыслу авторов, бронзовая извивающаяся рептилия олицетворяет и «врагов народа», и диссидентов с тунеядцами собирательно. Но даже не это самое замечательное: если вы зайдете со стороны Трубной площади, где нынче упорно роет нечто «Метрострой», то увидите в основании монумента барельеф: мертвый сын-чекист на руках матери на фоне суровых «двенадцати», не иначе как из Блока, крайний из которых держит горящую свечу. Композиция отсылает нас к каноническому сюжету европейского изобразительного искусства «снятие с креста», что в свою очередь заставляет вспомнить о начале бульвара. В конце концов если блоковских «двенадцать» сопровождал Христос «в белом венчике из роз», то отчего бы и чекисту не быть символически распятым в борьбе со всяческой контрреволюцией…
Это — рамка бульварной композиции.
Под бульваром течет Неглинка, левый приток Москва-реки, ее заточили в подземную трубу еще в екатерининские времена. Решение было смелое, но не совсем продуманное: в течении века по контрабандным стокам туда сплавляли нечистоты окрестные домовладельцы, а в сезон дождей вода с миазмами перла из сливных колодцев, и пространство от Трубной до Театральной площадей превращалось в зловонное болото, жижа заливала подвалы и даже магазины в первых этажах. Перед Малым театром образовывался внушительный пруд жидкой грязи, что, должно быть, лишь выгодно оттеняло художественные достоинства пьес Островского. Эти неприятности были преодолены, впрочем, еще в конце прошлого века: тогда провели очистные работы и реконструкцию клоаки.
Но сама река никуда не делась. Она так и течет под бульваром от Самотеки к Трубной: переулки на левом берегу уходят круто вверх — к Сретенке, на правом более полого, — к Каретному ряду. По невидимому же подземному руслу проходит естественная граница между двумя районами, а значит — каждый берег имеет своего хозяина.
Те, кто читал Гиляровского, несомненно помнят анекдот о том, как один полицейский околоток подбрасывал другому неопознанные трупы, перетаскивая их через бульвар, с одного берега на другой.
Традиция этого административного деления не пресеклась. Если стоять в начале бульвара спиной к эстакаде, то перед вами будут два неотличимых друг от друга стеклянных павильончика с вывесками «Продукты-вино». Набор товаров в них одинаков — водка, сигареты, сыр «рокфор», ветчина в вакуумной упаковке. И цены одинаковые. Впору предположить, что принадлежат они одному хозяину, но это не так. Левым владеет хозяин-молдаванин, правым — азербайджанец. Любой, кто хоть немного представляет себе нынешние нравы столичной розничной торговли, подивится столь мирному соседству, предположив на худой конец, что по неисповедимости судеб хозяева эти между собой в родстве. И ошибется. Все дело в той же Неглинке. Павильончики эти стоят на разных ее берегах — фарватер как раз между ними, лишь метра на два глубже асфальта, — и по давней традиции находятся в ведении двух разных отделений милиции…
Левый берег респектабелен.
Идя по его отскобленному тротуару, вы увидите и логотип «Литературной газеты» на принадлежащей ей типографии, и вывеску фонда «Юные дарования», дальше, на старинном здании, пережившем «евроремонт», рядом с названиями трех-четырех обитающих здесь фирм вы обнаружите табличку с гравировкой «Палаццо «Цветной бульвар», именно так, поверьте на слово или пойдите взгляните; далее — вывеска «Деликатесы», еще дальше — «Импортная сантехника», а там — безымянный только что отреставрированный дворец, принадлежащий, по некоторым сведениям, компартии, что, по-видимому, последняя не афиширует, и, наконец, огромное бетонное здание, принадлежащее верхней палате Думы.
А вот берег правый.
Кондитерская и кофейная «Александрия» разделены магазином «Техас», перед которым днем гарцует фанерный голубого цвета ковбой — здесь торгуют американскими джинсами, быть может, из Таиланда; продуктовые лавочки, зеркальная мастерская в подворотне, несколько распивочных, в которых подделен даже греческий коньяк, загодя разбавлен шотландский виски, и натурально лишь «белое вино № 21», вывеска нотариальной конторы, которой на самом деле здесь давно нет, «Бинго» в помещении бывшего кинотеатра «Мир», показывающего-таки «эротические драмы» и триллеры, ресторан «38 попугаев» (и интересно, получает ли Григорий Остер с него гонорар за использовании марки), здесь же — контора «Лотто-телефон» с зазывной фразой «Позвони своей удаче», туристическая фирма, закрытый гей-клуб «Три обезьяны» — под вечер у неприметного входа караулит стайка солдат, неловко переминающихся с сапога на сапог; далее скобяная лавка, в которой теперь торгуют чем угодно — от отечественных конверсионных пылесосов до сирийских «французских» духов, но только не гвоздями, гриль-бар «Аннушка», обувные и платяные магазинчики, замызганная государственная почта и элегантный филиал частного «Мост-банка», старое здание Центрального рынка с марлевой то ли фатой, то ли паранджой на фасаде, починочная мастерская часов; у метро — один из последних на свете айсорских киосков чистки обуви и продажи стелек и шнурков, смуглые и золотозубые веселые продавцы роз, застенчивые подмосковные старушки с букетиками мимоз, которые отнюдь не цветут в их огородах, здесь же баба в дохе с пирожками и баба в китайском нейлоновом дутом пальто с «хот-догами», под каковой надписью пояснено — «горячие сосиски», торговцы застарелыми видео-боевиками и последней Александрой Марининой, газетные лотки, сто пунктов обмена американских долларов на рубли, а в самом конце, аккурат напротив парламента, скромный винный подвальчик с гордым названием «Третий Рим».
Эти берега, левый молчаливый и суматошный правый, не отрываясь, день и ночь смотрят друг на друга. И коли представить себе, что по волшебству вскрылись трубы, вырвались оттуда подземные струи, потекла посреди чахлого сквера, из которого на зиму убирают скамейки, вольная Неглинка река, то в водах ее одновременно отразились бы эти две стороны нашего Цветного бульвара.
Гиляровский писал, что в окружающих Цветной бульвар трущобных переулках было в конце прошлого века скопление подпольных притонов: публичные дома самого дешевого пошиба и игральные дома, где шулера обдирали как липку разжившихся воров. Эти дома целы и сейчас, и, даже если ехать по более или менее приличному и чистоватому бульварному кольцу от Трубной к Петровским воротам, по правую руку вы можете увидеть край этого квартала, трех-четырех этажные здания с зияющими пустыми окнами, ободранные и крошащиеся.
Все подворотни и лазы в первом этаже углового дома № 1 по бульвару тщательно заделаны коричневым картоном от продуктовых коробок, листами ржавого железа, а одна арка даже перекрыта свежей кирпичной кладкой. Но четвертая от Цветного подворотня по отечественной безалаберности свободна для прохода во двор, а рядом с ней красуется вывеска: «Туристическая фирма «Красная мельница». Как все-таки любит русская жизнь скаламбурить. Дело в том, что «мельницами» на жаргоне прошлого века как раз и назывались подпольные игорные притоны.
Если здесь войти во двор и повернуть обратно к бульвару, то перед вам предстанет городской пейзаж после вражеской бомбардировки. Где кроется «туристическая фирма» — решительно непонятно, ибо здесь царство бродяг и бомжей, которых непривычный глаз никогда не увидит. У этих людей невероятная способность оставаться невидимыми и бесшумными, лишь иногда в солнечный денек кто-то из них рискнет и позволит себе выползти на свет Божий — погреться на бульварной скамейке, и тогда можно во всей красе рассмотреть такого персонажа, как будто он только что дезертировал из массовки, со съемок фильма по мотивам пьесы Максима Горького по оригинальному названию «На дне жизни». Кстати, он смотрит отнюдь не прибито, скорей — не без заносчивости, и гордо носит свои обноски, какую-нибудь рваную овчину и потертые нейлоновые финские зимние сапоги. Это важно — обитатели Цветного выбирают свою судьбу сами.
Вернемся во двор. Конечно, ночью я вам идти туда не посоветую, но днем здесь пусто, разве что истомившийся путник присядет у вонючей стены со скомканным клоком газеты в кулаке. Привлекает внимание стоящий в укромном уголке сарайчик с дочерна закопченной притолокой и кривой дверью, будто он недавно неудачно горел. Если отважиться заглянуть внутрь, то вы поймете в чем дело: на перевернутых ящиках здесь в известном порядке расставлена нехитрая посуда. Тут же и кострище: на этом-то очаге и готовится немудреная, надо полагать, пища, а дымоходом как раз и служит повисшая на соплях дверца. Здесь живут коммуной, и это — коллективная кухня, о каких мечтал когда-то певший в клозете герой Олеши товарищ Бабичев. Спать же отправляются «по домам» — в буквальном смысле, на верхние этажи, и, если пройтись там, вскарабкавшись по рушащимся лестницам, то можно и там и здесь застать не без тяги к своеобразному комфорту устроенные лежбища.
Днем же хозяева — на работе, это они служат санитарами Цветного, подбирая объедки и пустую стеклянную тару.
Издавна — но уже в послевоенные времена — многие из населявших кромешные здешние коммуналки женщин занимались проституцией. Сейчас представители этой старой гвардии постарели и сошли с круга, а многие рабочие места заступили гастролерши. Днем их можно хорошо рассмотреть, они сидят по здешним кафешкам и чирикают за пластмассовыми чашечками с кофе. Они уже не похожи на недокормленных, с недоразвитыми ручками-ножками девиц из подмосковных рабочих поселков, какими были уличные торговки любовью двадцать лет назад. Теперь на них штаны под «дизель», короткие стрижки, серьга только в левом ухе, и если б не выражения лиц — их можно было принять за студенток-реперш из пищевого института (впрочем, сегодня одно другое отнюдь не исключает). Изредка подъезжают милиционеры и подсаживают всю стайку в «воронок», причем девочки вовсе не гневаются, лишь пожимают плечиками да хихикают: по-видимому, наказание будет не чрезмерно строгим, натурально акцизный сбор.
Бульвар веротерпим, интернационален, толерантен, и бульварная публика очень пестра. Здесь и опасные молодые люди в коже, с обтянутыми черными джинсами крепкими ляжками, с квадратными бритыми затылками и золотыми печатками. И тинейджеры группами и попарно, с непременными рюкзачками, у девочек — рукава всегда длиннее рук, они их подворачивают, смешно сжимая края в кулачках. Если это двенадцати-тринадцати летние влюбленные, то они льнут друг к другу, не стесняясь чужих глаз: девочки выглядят старше, но их партнеры — сущие дети. Но эти лишь мелькнут на тротуаре, спеша по своим юным делам. Постоянный же контингент бульвара — торговцы и милиционеры, находящиеся в отношениях, которые можно назвать симбиозом: как у домушников — один чистит квартиру, другой стоит «на стреме». Собственно, торговым местом Цветной был много лет, во времена знаменитого Центрального рынка, и торговый дух здесь не выветриваем. Торгуют, кажется, все: и бабы, приехавшие с Украины — они забиваются в щели, в узкие проходы, ведущие от бульвара, подальше от милицейских глаз, — и кавказцы, и женщины с внешностью кандидатов наук на пенсии. Набор обычный: сигареты «Пегас», мандарины, книги по оккультизму, майонез отечественный, гвоздики азербайджанские, бульварные газеты пятидесяти наименований, сникерсы, чипсы, перечисление может быть долгим, короче — весь дешевый мусор, которым завалены все крупные демократические мировые столицы.
Подчас на тротуаре можно увидеть хорошенькую даму в дорогой шубе, спешащей к метро без оглядки. Респектабельные же мужчины здесь редки: разве что вылезет из хорошей машины чисто одетый господин, чтобы, торопясь, купить букет роз.
Пьяных немного, и держатся они не буйно, с опаской, потому что бдительные стражи порядка, кроме как караулят свой торговый процент, успевают проявлять бдительность к подгулявшим или подозрительно смуглым личностям. Зато на удивление часто попадаются люди среднего возраста, говорящие сами с собой: мужчины чаще бубнят под нос, женщины апеллируют к городу и миру. И это в плотной толпе. Выглядит это символически: бульвар суетлив, жуликоват, пестр, люден, но налицо эффект отчуждения — люди проходят здесь как бы друг сквозь друга.
И, что важно, здесь, особенно по выходным, много детей, которые якобы перестали рождаться. Потому что здесь к услугам их родителей, чаще всего добропорядочных рабочих и служащих, бедновато одетых, оседланные красавцы-кони в яблоках, мохнатые пони, в гривы которых вплетены красные ленточки, и фанерный шарабан, выкрашенный под золото, с запряженной в него лошадью с громким колокольчиком на хомуте. И дети, вряд ли избалованные в своих вечных детских садах, могут проехаться под бубенцовый звон по скверу — от начала бульвара и до конца. Это цирк использует свои резервы для собственного выживания: лошади и пони, конечно, уже не «рабочие», доживающие в цирковой конюшне свой век на пенсии.
Цирк — центр Цветного бульвара: и географический, и смысловой. Здание было построено цирковым антрепренером Соломонским в 90-х годах прошлого века — год в год с Санкт-Петербургским итальянским цирком. Уже сам выбор места для первого в первопрестольной стационарного цирка характеризует бульвар: ясно, что имелось ввиду место людное, «площадное», с удобными подходами и подъездами, не в самом Центре, но и недалеко от него, чтобы гуляющая публика могла стекаться сюда и с Бульварного, и с Садового кольца. Короче, место демократическое.
Однако стоит вспомнить Оскара Уайльда, он обронил как-то, что цирк — «последнее убежище тонкого человека». Это мог сказать только тот, кто приустал от норм и ритуалов «высокой культуры», от орхидей в петлице фрака и шелковых галстуков бантом, и потянулся к архаическим, «первоначальным и грубым», забавам и формам. Но в данном случае ситуация с цирком на Цветном забавно перевернута: на фоне торжествующего на бульваре маскульта, развалов глянцевых журналов и желтых газет, льющейся Бог весть откуда «попсы», реклам американских боевиков — вплоть до гор разноцветного весеннего мусора, в котором при желании можно угадать тотальную идею одноразовости, столь любезную демократическому массовому производству, — на этом фоне цирк и впрямь покажется последней цитаделью традиции и культурной устойчивости.
Да и культуролог скажет, что уже сам круг арены символизирует вечность и божественную гармонию. А фрейдист увидит в действиях дрессировщика, засовывающего голову в пасть льва, то ли вытеснение страха кастрации (и мальчик на трибуне инстинктивно прикрывается ладошкой), то ли мужскую отвагу при овладении зубастым лоном. И уж совсем понятно, что делает артистка, вращая бедрами, чтоб не упал хула-хуп: один, потом еще один и еще, ей все мало; и что символизирует повисшая под куполом на тонкой нитке хрупкая гимнастка: «она по проволоке ходила»; и что показывают лихие джигиты-осетины, объезжающие норовистых жарко пахнущих лошадей, выделывая на скаку на их спинах самые немыслимые штуки; и на что хочет пожаловаться, бормоча, старый клоун с красным-красным большим носом…
Сидя на бортике арены, под страшный рык и вой сивачей, доносящийся из слоновника, в облаках конского пота — только что здесь репетировали те самые джигиты, — и запаха свежих опилок мы говорим с цирковым гимнастом Виктором Федоровичем Лобзовым, впервые выступавшего здесь, под куполом этого цирка пятьдесят лет назад: «Золотой мой, знаете, ведь сегодня в цирк почти не ходят. А еще совсем недавно билет невозможно было достать». У старого гимнаста фигура юноши, узкие бедра и очень сильные руки; ему семьдесят три, до шестидесяти он работал на воздушной трапеции, его не интересует культурология, он не знает слова «постмодернизм» — а ведь пространство бульвара, где так хорошо себя чувствуют «восставшие массы», вполне постмодернистское — и добиться от него рассказов о бульваре мне не удается: «Ведь я как приду сюда утром, так до вечера и не выхожу» (он теперь репетирует с юными гимнастками).
Я захожу и так и эдак. На мой вопрос о том, как соседствовал Центральный рынок и цирк, он вспомнил, что Юрий Никулин в скудные 70-ые водил туда гостей показывать им «музей питания». «Знаешь, ласка, ведь нынче цирка-то больше нет»…
Я понимаю, о чем он говорит — о цирковом мире, в котором он прожил жизнь. Сегодня этот замкнутый некогда мирок разомкнулся, вышел на паперть, на улицу, как те мохнатые пони, поехал в бутафорском кабриолете по скверу, и бульвар принял его в себя и поглотил. Ведь и сам бульвар сегодня стал во многом цирком: то, что раньше можно было увидеть лишь на арене, сегодня можно и самому проделать на улице. И «питание» повсюду вокруг опустелого цирка — в музей ходить не надо, и полным-полно всевозможных дешевых развлечений: здесь тебе и жонглеры, и шпагоглотатели, и мастера манипуляции в какое заведение ни зайди. Возможно, в скором времени появится на нашем бульваре и цыган с медведем — если будет на то спрос… Время организации и ограничений ушло, пришло другое время — бульвара, толчеи, яркой ярмарки, и никто никуда больше не стоит в очереди за билетами. Мы сами так страстно мечтали об этом некогда. И нынешняя наша грусть — лишь оттого, что удовольствие оказалось отнюдь не таким острым, как грезилось, и, в общем-то, мечтать больше не о чем.
Вокруг одного пруда
Так получилось, что прошлой зимой вокруг пруда у Новодевичьего монастыря сошлись творческие страсти знаменитого кинорежиссера и известного столичного ресторатора
История фильма Никиты Михалкова «Сибирский цирюльник» давняя и негладкая: сценарий долго отлеживался. Быть может, потому, что уже в названии использован каламбур, а это само по себе дурной признак: игра на звуковых речевых сближениях есть самый низкий тип остроумия. Доступный и любимый, впрочем, самой широкой публикой, а значит, сулящий успех. Если в данном случае предположить, конечно, что массы знают название оперы Россини или на худой конец имя испанского города Севилья.
Картина была задумана больше десяти лет назад, причем ее сюжет явственно перекликается с другим фильмом того же режиссера — по тоже вполне сувенирному названию «Очи черные». Перекликается не только тем, что использует заимствованные мотивы — в «Очах» авторы сценария эксплуатировали фабулу чеховской «Дамы с собачкой». И там и здесь речь об интернациональной любви: итальянца к русской в первом случае, русского к американке во втором. И там и здесь — стилизация: начало этого века, конец века прошлого. И там и здесь попытка явственно работать на экспорт, предлагая западному зрителю сусальные русские картинки и костюмированный быт. Там — цыгане, здесь — юнкера, там — кабацкая удаль, здесь — народная Масленица. И там и здесь иностранные звезды и жгучая русская страсть на морозе на фоне снежных равнин. Недаром продюсер обоих фильмов один и тот же — нефтяной магнат Мишель Сейду. Однако, и разница налицо — в размахе.
«Очи черные» были все-таки более скромным проектом. Столичная пресса, отмечая, что «Сибирский цирюльник» — самый дорогостоящий на сегодняшний день европейский кинопроект, в январе прошлого года называла цифру бюджета 24 миллиона долларов. В феврале фигурировали уже 25 миллионов. В июле цифра выросла до 27 миллионов («Московский комсомолец»), а через два дня до 28 миллионов («Комсомольская правда»). Но уже в сентябре в газете «Сегодня» появляется цифра 35 миллионов. Наконец, в январе этого года «Труд» сообщал: «Затраты на фильм уже сейчас превысили 37 миллионов долларов. Значительно удорожила ленту капризная зима». Сейчас в около кинематографических кругах поговаривают, что следует называть окончательную цифру равной 45 миллионам.
На фильм Михалкова работает не только арабская нефть, отечественный налогоплательщик тоже внес свою лепту: около четверти начального бюджета дало Госкино, причем в дело вмешался сам тогдашний премьер, — 5 миллиардов рублей старого номинала. Михалковым задействованы были: премьер-министр страны, министр обороны России, Патриарх всея Руси, мэр столицы, региональные губернаторы и многие-многие фигуры помельче. Съемки шли в Нижнем Новгороде, в Саянах, в Праге, в Португалии, в Москве и постоянно обставлялись самым экстравагантным образом.
«Все, связанное с фильмом, уникально, масштабно, необычно», писала «Комсомольская правда». И это в какой-то степени верно: сам процесс производства фильма смахивал не на работу, а на некий гигантский хэппенинг. Скажем, во время съемок одного из эпизодов на Красной площади были потушены кремлевские рубиновые звезды: чуть не во второй раз за всю их советскую историю, — в первый раз во время немецких бомбардировок в 41-ом году. Как раз в этот день дирекция Исторического музея принимала гостей по случаю завершения реконструкции и открытия обновленного очага культуры. Мало того, что вся площадь была засыпана специальной солью, имитирующей снег, — все пространство перед парадным входом загадили лошади, и гостям приходилось лавировать между кучами навоза…
Во время съемок эпизода на Белорусском вокзале из репродукторов то и дело раздавались обращения к пассажирам с просьбами «извинить за беспокойство». «Беспокойство» состояло в том, что в течении дня работа вокзала была парализована. Но это все пустяки, искусство, мы знаем, без жертв не обходится, и обо всем этом средства массовой информации сообщали с сущим восхищением.
Не с меньшим ликованием пресса писала, что «проект приурочен к празднованию 850-летия Москвы». Однако, это уж был лишь ловкий маневр авторов с целью заручиться поддержкой мэрии. Во-первых, фильм заведомо принадлежит иностранному продюсеру, а значит, довольно странно приурочивать его производство к отечественному юбилею: чтобы фильм попал в наш прокат и дошел до отечественного зрителя, кто-то в России должен, по словам режиссера, выложить за ленту минимум 12 миллионов долларов. Но и этого мало: завершить только съемки, не говоря об озвучании и монтаже, к срокам празднований в Москве в момент, когда делалось это заявление, было решительно не под силу даже Михалкову. Однако он добился-таки от мэра, помимо погашенных кремлевских звезд, чтобы тот, как писали «Куранты», «выделил на помощь съемочной группе милицию, гаишников, пожарных и железнодорожников». Бесплатно надо полагать — помощь и платные услуги вещи разные.
Замечательно, что в процессе съемок этой эпической ленты, попутно решались и идеологические патриотические задачи. «Аргументы и факты» в начале прошлого года восторженно сообщали, что в Костромское военное училище химической защиты (забавная и многозначительная, как мы увидим дальше, деталь) прибыли 20 актеров, выбранных на роль юнкеров. Здесь они обучались «английскому, юнкерским песням, неуставным шалостям, фехтованию, военной истории, правильному подходу к дамской ручке и прочим изящностям и премудростям». Вся эта абракадабра стоила 50 000 долларов ежемесячно. Причем было заявлено, что этот почин должен стать ни много ни мало «началом возрождения русского офицерства». Это напоминает сюжет бессмертной повести Фазиля Искандера «Созвездие козлотура». Для чего Михалкову нужен был этот трюк, станет ясно дальше; пока скажем лишь, что тогдашний министр обороны произнес: «дело нужное, необходимо поддержать». Надо понимать, у Министерства обороны России на тот момент не было забот важнее, чем съемки «Сибирского цирюльника».
Но упаси нас Бог осуждать Никиту Сергеевича. Режиссеры, особенно режиссеры кино, всегда более или менее обаятельные циники и артистичные плуты, немножко Хлестаковы, такова профессия. Ведь они не только «творят виртуальную реальность», как нынче модно выражаться, но, говоря по-людски, занимаются и очевидным подлогом. Они продают фикцию как реальность, трюк как чудо: мощный вентилятор треплет на ветру волосы героини, ассистент с помощью лейки заставляет героя ежится под дождем. В упоминавшейся выше сцене на Красной площади, снегопад, в котором тонет Кремль, имитировала какая-то химическая гадость, рассыпаемая чуть не с вертолетов и разъедавшая даже брусчатку. И было бы только удивительно, если бы эти навыки чудотворства режиссеры ради своих кинопроектов не переносили бы в жизнь…
Ну, да это все общие места, скажете вы, причем здесь пруд? Сейчас, сейчас.
Вот как описывает место, где стоит Новодевичий монастырь, известный московский бытописатель М. И. Пыляев: «Девичье поле исстари славилось своими народными гуляниями. Цари Михаил Федорович, Алексей Михайлович, Федор Алексеевич, отправляясь сюда на богомолье 28 июля (имеется ввиду день Иконы Смоленской Божьей Матери, престольный праздник монастырского Смоленского собора — Н. К), имели обыкновение отсюда встречать крестный ход и для этого приезжали сюда иногда еще накануне праздника, останавливаясь в шатрах, раскинутых на поле, бывали в монастыре у малой вечерни, у всенощной, а в самый праздник и у ранней и у поздней обедни и, наконец, кушали в шатрах. Можно вообразить, сколько тогда бывало шатров на поле и сколько народу, если уж сами цари имели обыкновение здесь проводить праздник». Добавим, что этот женский монастырь, построенный в первой трети XVI века, считался аристократическим, здесь нередко принимали постриг представительницы самых громких родов России, включая великих княжон. Особенно прославил монастырь тот факт, что именно здесь была заточена своим венценосным братом царевна Софья Алексеевна.
Однако на Девичьем поле праздновали отнюдь не только престольные праздники. Здесь бывали самые развеселые и разухабистые в столице масленичные гулянья. Вот как описывает русскую масленицу Н. И. Костомаров в своей книге «Домашняя жизнь и нравы великорусского народа»: «На масленице бесчинства было еще более (чем на Рождество — Н. К.); тогда ночью по Москве опасно было пройти через улицу; пьяницы приходили в неистовство, и каждое утро подбираемы были трупы опившихся и убитых».
Девичье поле находилось перед самым входом в монастырь, но нынче здесь небольшой сквер с каким-то советским памятником, рядом — площадь с круговым движением вокруг клумбы, от нее идет к Садовому кольцу Большая Пироговка: по одну сторону здание Педагогического университета, и большой «сталинский» жилой дом, с другой — большой «брежневский».
Есть возле монастыря и еще одно примечательное место. На пойменном левом берегу Москва-реки издавна были разбиты монастырские огороды. А также сделаны были три искусственных пруда, в половодье собиравшие вешние воды. Понятное дело, когда монастырь ликвидировали, то пришли в запустение и огороды. Но два пруда из трех — выжили, большой и маленький.
Сегодня это очень славное местечко. Пруды от Лужнецкой набережной отделяет уютный нерегулярный парк со скамеечками, и кроны деревьев клонятся к воде. От стены монастыря пруды отделены узкой полосой земли — в ширину одного автомобиля. Сами же пруды разделены белым изящным мостиком, а по глади плавают утки-лебеди. В наши времена, когда «опиум для народа» был реабилитирован и даже внедряем сверху, а сам Новодевичий реставрирован, поделен между патриархией и Историческим музеем и даже населен десятком инокинь, монастырские стены по вечерам стали подсвечивать с чисто оперной декоративностью, и главы собора и колокольня теперь отражаются по вечерам в темной глади, что создает атмосферу торжественности и тайны для гуляющей влюбленной молодежи. Короче, место это стало романтическим и укромным, сюда почти не долетает городской шум, древние стены подталкивают думать о высоком небесном, воды пруда — о высоком земном.
Тут-то давняя история Девичьего поля сыграла с соседним прудом злую шутку. Никите Михалкову для съемок «Сибирского цирюльника» понадобилась большая сцена русской Масленицы. В скобках, и забегая вперед, скажем, что этот эпизод сам по себе стал грандиозным проектом, съевшим чуть не половину первоначального бюджета картины. Как мы уже усвоили на примерах сцен в Кремле и на Белорусском вокзале, бюджет и связи позволяли режиссеру не выстраивать фанерные декорации, но использовать натуральные объекты. А уж коли гулял некогда московский люд на масленицу у стен Новодевичьего — то и снимать надо именно Новодевичий монастырь, и никакой другой.
Была лишь одна незадача — Девичье поле оказалось занято, ибо снести, скажем, старое здание Педагогического института даже Никите Сергеевичу пока не по силам. С другой стороны к монастырю примыкает новое кладбище — тоже не место для съемок Масленицы. Тогда-то, по-видимому, и возникла идея использовать замершую поверхность пруда в качестве замены полю. Правда, при этом вид на монастырь оказался иным, чем с исторического Девичьего поля, но зтут уж было ничего не поделать, пришлось сменить ракурс.
И здесь — забавный поворот нашего сюжета: когда нужно было готовить съемки эпизода, оказалось, что этот самый пруд… продан. Да-да, продан частному лицу. Мы можем лишь представить себе реакцию Михалкова, когда ему сообщили эту новость. — Что за чушь, — поморщился, должно быть, режиссер. И послал гонцов разузнать, в чем там дело.
В 88-ом году, едва Горбачев реабилитировал нэповскую кооперацию, одним из первых «кооперативных» ресторанов, открывшихся в Москве, стал грузинский ресторан «Пиросмани», с хинкали, с шашлыком, с «Кахетинским», а главное — фасадом прямо на этот самый Новодевичий пруд. Хозяином его был и остается ресторатор по имени Торнике Копалеишвили, грузин, как вы понимаете. Причем грузин совершенно необыкновенный.
Дело в том, что он не просто ресторатор, но тоже своего рода артист в своем деле. С самого начала он украсил стены своего заведения отменной живописью, на небольшом подиуме разместил некоторые разнородные старинные предметы — инкрустированный рог, старый граммофон, гитару, пианино, антикварный стол и гнутые кресла, много еще каких-то вещей и вещичек, которым позавидовала бы и галерея «Роза Азора». Стены заведения тоже сплошь увешаны живовисью: здесь и Макс и Анна Бирштейн, и Наталья Нестерова, и Нижерадзе, и нынешние потомки Пиросмани — тбилисские примитивисты. Постепенно этот ресторан стал одним из самых модных в Москве, сюда повалили иностранцы, отсюда не выходили сотрудники американского посольства, и дело дошло до того, что именно здесь предпочел пообедать в непротокольной обстановке президент США Билл Клинтон во время своего посещения Москвы. Егор Гайдар давал здесь пресс-конференцию для иностранных журналистов, наследный принц датский отведал шашлыка, популярные глянцевые журналы проводят у батоно Торнике свои презентации…
Чтобы проиллюстрировать, насколько не похож этот ресторатор на своих коллег, расскажем такую историю. Однажды батоно Торнике прогуливал свою жену-француженку Доминик по Воробьевым горам. Даме приспичило, и тут оказалось, что в этом весьма людном месте натурально нет ни одного туалета. Матрешек сколько угодно, а сортира нет. Приглядевшись, ресторатор обнаружил, что здесь нельзя не то что выпить стаканчик божоле, но даже бокал простого советского шампанского — пусть хотя бы и теплого. И совсем нечем закусить. Продолжая изыскания, ресторатор обнаружил, что здесь же, обок смотровой площадки, томится в полнейшем запустении трамплин для прыжков на лыжах. А под ним — двухэтажное здание, в котором когда-то располагалась, так сказать, администрация трамплина и раздевалка для спортсменов.
О том, каким способом ресторатор завоевывал это помещение, сколько это заняло времени и с какими перипетиями было связано строительство, можно писать отдельную детективную повесть: в ней будут взрывы, поджоги, попытка буквально закопать почти законченный ресторан, свалив на него сверху многие тонны глины из нескольких десятков самосвалов. Короче, эта эпопея отнюдь не менее разнообразна, чем съемки того же «Сибирского цирюльника».
Что получится из ленты Михалкова еще неизвестно, а вот ресторан «Рыцарский клуб» стоит-таки на Воробьевых горах, и с его веранды, которую пристроил к зданию ресторатор, открывается дивный вид на Москву. На веранде — цветут вьющиеся растения, на стенах — греческие фрески, а на маленький балкончик выходит к гостям певица и сладкоголосо исполняет грузинские песни под звуки арф. Есть здесь и зимний зал — с огромным камином, с темным балками под потолком, — отделанный мореным дубом и стилизованный под залу в замке. И есть зал европейский — с крахмальными скатертями и хрустальными люстрами.
Вид на Москву упомянут нами не случайно: батоно Торнике полагает, что ресторан без вида — вообще не ресторан, будь то вид на излучину Москва-реки и панораму города или на пруд и Новодевичий монастырь. Оценив эту «идеологию» ресторатора, мы поймем, что пруд перед «Пиросмани» не мог не привлечь его самого пристального внимания. И если уж ему по силам было назло всему московскому чиновничеству и прочим силам открыть-таки ресторан на Воробьевых горах, чего никогда в московской истории не бывало, то отчего бы не попробовать использовать и пруд. Начал он издалека: еще в 91-ом году Барбара Буш привезла московским детям в подарок от американских детей забавную скульптурную группу — бронзовая гусыня ведет за собой выводок бронзовых гусят. Тогдашний посол США в Москве г-н Мэтлок, завсегдатай «Пиросмани», посоветовался с батоно Торнике — где бронзовую группу установить. Решили — на берегу пруда, где она и стоит до сих пор, и спина гусыни отполирована многими-многими детскими попками.
Дальнейший план был таков: посередине пруда на искусственном островке стояла будка, в которой в летнее время года проживали два лебедя. Вот этот самый островок и задумал использовать ресторатор: поставить там беседку для чайной церемонии, к которой отобедавших гостей привозила бы венецианская гондола — на десерт. Заметим, эта эклектика вполне постмодернистская: чай — японский, гондола — венецианская, гондольер, надо думать, оказался бы выписан из Кутаиси, а коньяк здесь подавали бы, скорее всего, все-таки французский. И эта мешанина тоже созвучна стилистике фильмов Михалкова, — тоже сплошная «сибирская цирюльня» в своем роде. Да и сам размах задуманного предприятия тоже вполне артистический, не без привкуса авантюры.
Отметим, что парк у пруда закреплен за одним ведомством, сам пруд принадлежит организации с названием типа Мосводоканал, кусок набережной под стеной монастыря закреплен за патриархией, другой кусок — за Историческим музеем, и при этом неясно, кому принадлежит мостик. Причем не один из владельцев, как выяснилось, за свое имущество слишком и не держится.
Скажем, в случае Водоканала или как там эту организацию зовут, понять владельцев пруда можно — толка от него никакого, а головной боли много. Вот, например, замечательна история с лебедями: уж коли приобретать пруд, то их же нужно же было куда-то девать. Простой задачей это виделось лишь на первый взгляд. Батоно Торнике столкнулся с тем, что лебединое дело на пруду поставлено на широкую ногу. Круглогодично комфорт двум лебедям обеспечивала бригада из 12 человек, и в этом можно увидеть при желании некую символику. Все они получали зарплату за то, что задавали лебедям корм, а зимой прогревали воду в пруду мощными калориферами, дабы лебеди плавали в теплой водичке. Как мы знаем из русского опыта, даже когда очень хочется, чтобы было как лучше — лебедям ли, людям ли, — выходит как всегда, то есть дурно. В данном случае, калориферы натурально выходили из строя. Тогда бригада из 12 человек разжигала на острове костры, чтобы как-то обогреть свое лебединое озеро. При самом приблизительном подсчете оказывалось, что содержание лебедей обходится Водоканалу в сумму около 50 миллионов старых рублей ежегодно: конечно, не михалковский бюджет, но тоже кое-что. Батоно Торнике решил дело просто: лебедей он самолично свез на зимовку в московский зоопарк и заплатил за их временный постой 300 000, а бригаду распустил по домам. То есть фактически упразднил двенадцать рабочих мест, ибо немолодые тетки из бригады на роль гондольеров и гейш явно не годились. Это, конечно, не завоевало ему симпатий простых прудовых работников. Ну да это к слову…
И вот, когда договор с Водоканалом был достигнут и пруд передали в полное ведение ресторатора, одним сумеречным февральским деньком, выглянув в окно своего заведения полюбоваться лишний раз на свое приобретение, ресторатор увидел, что на льду пруда какие-то незнакомые люди нечто возводят безо всякого его ведома и на то санкции. Он, конечно же, поспешил на место и выяснил, что это рабочие из группы обеспечения съемок «Сибирского цирюльника» приступили к строительству декораций масленичной ярмарки. Что он им сказал — тайна, хотя мэру Лужкову доложили, кажется, что грузин вышел на лед с «калашниковым» наперевес. Так или иначе, но дня два рабочие на пруду не появлялись.
Однако тягаться с Михалковым у ресторатора не было никаких возможностей. Договор с Водоканалом по приказу мэрии был расторгнут, и грузину оставалось лишь с тоскою наблюдать из окна своего ресторана, как разворачиваются кинематографические деятели на поверхности уже ставшего ему таким родным пруда.
В январе прошлого года «Московский комсомолец» бодро сообщал о съемках «Сибирского цирюльника»: «Самые массовые сцены фильма должны развернуться у стен Новодевичьего монастыря. Здесь будет сниматься сцена Масленицы. Причем после окончания съемок декорации, по всей видимости, разбирать не будут и ярмарочным городком «столетней» давности смогут пользоваться москвичи». Еще в какой-то газете говорилось, что декорации превратятся в «детский городок» с тем, чтобы дети, играя, могли, так сказать, вдыхать аромат старины и родной истории. Можно лишь представить, как батоно Торнике, читая подобные сообщения, хватался за сердце.
Все это была, конечно, откровенная чушь: декорации стояли все-таки на льду. Но, тем не менее, в этой информации содержался один угрожающий для пруда момент. Дело в том, что демонтаж таких огромных декораций сам по себе довольно дорог. И если представить себе, что все эти деревянные постройки остались бы после съемок на льду пруда, то к лету от самого пруда ничего бы не осталось: разбухшее дерево просто переполнило бы его чашу. Забегая вперед, скажем, что декорации таки были разобраны — солдатами из стройбата, помните слова министра обороны, тут-то лишний раз его помощь и пригодилась. Разобраны и вывезены, хотя, как мы понимаем, солдаты на такой работе не проявляли особого экологического рвения, и если какое-нибудь бревно падало в полынью, то доставать его ни у кого никакой охоты не было. Так что на дно ушло порядочно мусора, но даже не это нанесло пруду самый большой ущерб.
В какой-то из дней февраля, когда к съемкам все было готово, внезапно потеплело, и лед стал проседать, не выдерживая веса построек, лошадей, полутора тысячной массовки. Спасли дело чудом: пресса писала, что под лед пришлось загрузить около 200 тонн искусственного льда. То есть закачать в пруд огромное количества химических соединений, которые, конечно же, убили в нем все живое. Можно рассуждать о том, до какой степени в своем рвении к созиданию позволено режиссеру простирать свои амбиции, но это — отдельная тема. Нам лишь ясно, что вокруг проекта Михалкова с самого начала было много лишнего шума. Поэтому вполне символично, что, когда в процессе съемок сцены Масленицы стали рваться петарды, ничего не подозревавшие верующие, пришедшие на великопостную службу в монастырский собор, вздрагивали и тревожно крестились, полагая, что монастырь штурмуют татаро-монголы: даже администрацию музея, по словам директора Ирины Борисенковой, никто ни о чем не предупреждал…
Все проходит, не печальтесь. Завершены съемки, исчезли декорации, Михалков монтирует свою ленту во Флоренции. По пруду опять плавают лебеди с вопросительно выгнутыми шеями, а вся бригада из двенадцати человек опять на своем рабочем месте.
Распускается листва в парке, цветет грушевое дерево у входа в «Пиросмани», там варятся хинкали, льется кахетинское, чудесный грузин батоно Торнике смотрит на гладь пруда и продолжает строить планы.
И кто знает — может быть, все было не зря. И красивый режиссер Никита Сергеевич Михалков в смокинге за своего «Цирюльника» в торжественной обстановке будет получать-таки в Каннах Золотую пальмовую ветвь. А грузинский ресторатор Торнике Копалеишвили построит-таки беседку на острове. И рядом с лебедями поплывут под стенами древнего монастыря венецианские гондолы с влюбленными парами. И все наладится к общему удовольствию.
А, может быть, ничего этого и не будет. Потому что жизнь наша непредсказуема и прихотливей самых смелых о ней наших предположений.
Громкая обитель
В субботний день переноса святых мощей из Москвы в Звенигород столица предавалась мирским развлечениям: в Кремле был спортивный праздник, у собора Василия Блаженного рок-концерт. Однако немало верующих и немало зевак присутствовало при выносе драгоценной раки из Святых врат Свято-Данилова монастыря; прежде чем ее погрузили в автобус, страждущие имели возможность приложиться к мощам, после чего кавалькада, возглавляемая лимузинами Патриарха и губернатора Московской области, двинулась на Кутузовский, а там через Одинцово по старой Смоленской дороге до Голицына. В трех попутных церквах отслужили краткие молебны, и процессия направилась к звенигородской обители. Этим жестом Патриархия поддержала возрождение древнего Саввино-Сторожевского монастыря, которому в новом исчислении вовсе не шесть сотен лет, а без году неделя.
В январе 1918 года большевики, управившись с неотложными революционными делами, обратили взор к Церкви: декрет об отделении ее от государства был тезкой ельцинского и именовался «о свободе совести». Большевиков, впрочем, совесть мало заботила: им не давали спать несметные церковные богатства. Декрет объявлял национализацию церковного имущества: Церковь лишалась прав юридического лица, за верующими оставались лишь богослужебные помещения да кое-что из утвари и посуды.
Наиболее радикально подошли новые власти к грабежу монастырей. За предшествовавшие большевикам 1000 лет русской истории в России возникло около полутора тысяч обителей, скитов и монастырских подворий. Прикрыть все это хозяйство одним махом даже большевикам было непосильно, для начала в обители были назначены «монастырские комиссары» с полномочиями выписывать квитанции на отпуск монахам дров и давать разрешения пользоваться ризницами. Но к 22-му дело было сделано, имущество монастырей целиком отошло «государству рабочих и крестьян». В бывших обителях размещали коммуны, колонии беспризорников, концентрационные лагеря, в соборе Троице-Сергиевой Лавры устроили тир для красноармейцев. Из монахов образовывали «трудовые формирования», немощных отправляли в дома призрения.
В ряде случаев допускалось создание из братии «сельскохозяйственных артелей» с разрешением обрабатывать часть прежних монастырских земель. К началу коллективизации в 29-м году оказалось, что в сталинской России уже действует ряд «монастырских колхозов»; колхозы эти продолжали жить по монашескому уставу, пусть коллективистскому и социалистическому, с общим производством и потреблением, но все равно христианскому, — коммуны были признаны клерикальной «пятой колонной» и прикрыты.
Особая глава церковной советской истории посвящена «вскрытию мощей». Пик пришелся на 19-й год, когда были организованы соответствующие комиссии. Раки вскрывались, мощи святых отправлялись в краеведческие музеи, где в инвентарных описях именовались «трупы мумифицированные». Среди донесений в Совнарком сохранился рассказ об особенно кощунственных действиях как раз в отношении мощей Саввы Звенигородского: докладывалось, что один из членов комиссии, едва была вскрыта рака, «несколько раз плюнул на череп святого».
Преподобный Савва, «первоначальник» Саввино-Сторожевского монастыря, был учеником Сергия Радонежского, после смерти учителя — игуменом будущей Лавры; по просьбе звенигородского князя Юрия Дмитриевича, чьим духовником он был, в 1398 году Савва основал близ Звенигорода обитель. На этом месте, на горе Сторожа, стояла некогда колокольня со сторожевым сигнальным колоколом, отчего Звенигород и получил свое название, — так что обитель поставлена была, так сказать, на «громком» месте. После смерти преподобного в 1407 году могила его прослыла чудотворной, ей поклонялись и московские князья. В монастырь делали вклады Иван Грозный и Михаил Романов. Царь Алексей Михайлович, получивший по преданию знамение во время охоты, сделал Саввин монастырь своей загородной резиденцией, построив на его территории дворец и царицыны палаты, все это сохранилось; при нем мощи преподобного были перенесены в монастырский Рождественский собор. Последующие русские монархи — Петр Первый, Елисавета Петровна, Екатерина Великая, Николай Первый, Александр Второй, не говоря о великих князьях, — многократно посещали обитель и щедро ее одаривали. В 1887 году имя Саввы Звенигородского было внесено Синодом в святцы, уже тогда мощи его почитались чудотворными по всей России. Вплоть до 19-го года.
Судьба мощей Саввы — отдельный сюжет. Сначала они оставались на попечении ЧК, но затем череп и кости преподобного были вручены сотруднику Исторического музея на блюде с напутствием: блюдо забери в музей, а с костями делай что хочешь, — суеверные чекисты не решились саморучно с мощами расправиться. Семьдесят лет мощи хранились в семье историка, причем не без детективных перипетий, пока в 83-м не оказались в Свято-Даниловом.
Воссоздание древних русских монастырей в последние годы шло ударными темпами: в СССР их оставалось меньше десяти, на сегодня по России около трехсот. При этом некоторые, бывшие когда-то мужскими, возродились как женские: на мужскую часть российского населения, занятую больше делами земного характера, пьянством или стрельбой, реже, должно быть, нисходит благодать. Светские власти, даже вполне коммунистически ориентированные, относятся к возрождающимся обителям, как правило, благосклонно, — скажем, на Кубани «красный батька Кондрат» покровительствует Свято-Духовному Тимашевскому мужскому монастырю. Это следует объяснить не столько православным рвением вчерашних секретарей обкомов, сколько неимением у них иных, кроме церковных, общенациональных идей и святынь: ведь даже единственные почитаемые большевиками священными мощи не оказались чудотворными. Но не только из идеологического расчета вчерашние коммунисты, как и большинство атеистически воспитанных нынешних русских, льнут к церкви: мы чутки не к христианству даже, но к православному антуражу как таковому. Нам, как встарь, и поныне прежде прочего близок и внятен исконный оттенок язычества в поклонении чудесным источникам и святым мощам, чудотворным «точащим слезы» иконам, златым куполам, от которых «исходит свет»; нам уютно задаривать покойников крашеными яйцами, и даже колокольный звон не просто оповещает у нас о начале молитвы, как у греков, которые завели этот обычай, но доставляет «приятность Богу», то есть магически задабривает его. Все это дается без особого духовного напряжения: трудно подозревать, что, зовя священника окропить «святой водой» новую иномарку или торговую точку, хозяин делает это из порыва к самосовершенствованию, а не из суеверия. Разумеется, клир превосходно видит все это. Но Церковь, — в чем недруги ее, каковых тоже хватает, усматривают корысть, а адепты оправдывают исконным предназначением спасать заблудшие души, — всячески поощряет даже самые неуклюжие попытки вчерашних безбожников припасть к ней. Известны, как богомольны сегодня не только недавние большевики, но бандиты и воры. Скажем, в Переделкине храм при загородной резиденции Патриарха давно стал приходским для «солнцевских», а в Сергиевом Посаде, рассказывают, братва прекратила разборки друг с другом, решая «вопросы» не стрельбой, но в кельях местных старцев, как некогда братья Карамазовы. Все это характеризует духовное состояние общества, корчащегося в поисках утерянных жизненных основ. И странно было бы предположить, что из недр такого смятенного общества могут вдруг исторгнуться в массовом порядке и заселить триста обителей отличающиеся нездешней духовностью послушники.
Статистически монахов и монахинь в нынешних русских монастырях немного: скажем, в той же Саввино-Сторожевской обители 40 послушников, в Новоиерусалимской — 5, а в московском Новодевичьем — 20 монахинь, тогда как некогда в этих монастырях обитало по несколько сотен насельников. На самом деле желающих принять постриг хоть отбавляй. Но приток новых послушников ограничен строгими требованиями к новоприбывшим. Здесь своего рода «вилка»: с одной стороны, именно по числу новых послушников судят о преуспеянии того или иного игумена. С другой — настоятель не может себе позволить «брать количеством» и привлекать людей заведомо негодных к монашеству, что поставило бы под угрозу само существование обители, не являющейся все-таки колонией для трудновоспитуемых, хотя в какой-то мере эти функции подчас и выполняющей. Кроме того, чтобы стать «братом», послушник должен получить благословение старца, и это еще один фильтр. Это только так говорится — «уйду в монастырь», как будто все так просто. Вот, к примеру, что требуется женщине для того, чтобы стать монашкой. Если при советском строе перед тем, как оказаться членом КПСС, нужно было переступить лишь одну ступень — «кандидат в члены», то в сегодняшней монастырской практике таких ступеней как минимум четыре. Сначала нужно какой-то срок побыть паломницей, то есть приходящей «внештатной сотрудницей», так называемой трудницей. За это время происходит первая притирка, и уже на этой стадии кандидатка в сестры может быть забракована, причем, как правило, никто никого из монастыря не гонит, просто бремя монастырских правил оказывается непосильно, и соискательница отправляется обратно в мир. К слову, такие движения туда и обратно, в монастырь — в мир — в монастырь, некоторые совершают по нескольку раз: однажды отведав «покоя обители», люди, как правило, в миру трудно находят себе место. Но ежели паломница проявит должную набожность, возлюбит ближнего своего как саму себя, а главное — выкажет смирение, отказавшись от собственной воли, что есть краеугольный камень послушничества, то она отправляется за благословением старца или старицы. И вполне вероятно, что прозорливый старец «прочтет в ее душе», что монастырская доля не для нее, а написано ей на роду быть доброй женой и матерью. Точка, этот приговор обжалованию не подлежит. Если же все-таки благословение получено, то послушница делается сестрой. Это низшая ступень в монастырской иерархии, сестры — своего рода солдатки армии Христовой. Причем многие до старости так и остаются в сестрах — не всем же быть генералами. Следующая ступень посвящения — послушница, что-то вроде старшины. Затем — инокиня, чин приблизительно младшеофицерский. И уж только потом — монахиня. Это что касается званий. Но есть, разумеется, и должности, высшая из них — настоятельница монастыря; помимо этого существует конечно же множество более или менее почетных мест: от «ключницы», заведующей складом по-мирски, экономки, казначейши — до пресс-секретаря обители или даже епископата, — среди нынешних монашек, кстати, немало бывших журналисток. В мужских же монастырях возможностей для карьерного роста неизмеримо больше, ибо монах может быть рано или поздно рукоположен в священники.
Как и в миру, успешное продвижение по ступеням званий и должностей в любом более или менее населенном монастыре обеспечивается многими факторами, и одного лишь религиозного рвения для того, чтобы сделать удачную карьеру, разумеется, недостаточно. Ну как, скажем, в труппе большого драматического театра премьершами становятся не из одного лишь сценического дара. Однако есть и монастыри совсем маленькие, только-только возрождающиеся, и на этой стадии, конечно, бывают примеры несуетного рвения и подлинного энтузиазма, — если продолжать театральное сравнение, то атмосферу здесь можно назвать «студийной». Пожалуй, это можно отнести и к внутреннему укладу и атмосфере нынешней Саввино-Сторожевской обители, о которой, собственно, и речь. Быт послушников здесь отчетливо напоминает студенческий стройотряд: спят в комнатах на два десятка человек, все молоды и веселы и работают с немалым энтузиазмом; только вот хоровое пение Окуджавы под гитару заменяют иные песни и другая музыка. Помимо всего прочего — уровня образования, личных связей, наличия высокого ходатая, происхождения (в монастырях в почете послушники «из духовного звания», отпрыски священников и иерархов, как считается, более, нежели другие, готовые к схиме) — для продвижения по служебной лестнице в иных монастырях играет роль, по-видимому, и весомость первоначального материального вклада в общий монастырский котел, — впрочем, об этой стороне дела что-нибудь достоверное постороннему знать не надо. Однако известно, что нынешние монастыри, как и во все времена, с удовольствием берут от тех доброхотов, кто «готовит себе место в вечности», вклады и пожертвования, пусть это будут и не стародавние князья, а современные спонсоры, — к слову, с этих пожертвований светские власти повсеместно норовят урвать налоги. Так что и ныне, пять веков спустя, со времени, кстати, тоже бурного роста монастырей, спор Иосифа Волоцкого, автора теории повышенного качества молитв именно черного духовенства, с «нестяжателем» Нилом Сорским решается в пользу первого. В Саввином монастыре, впрочем, вклады принимают больше натурой, что, кстати, с налоговой точки зрения удобнее: принесенными в дар колоколами, типографскими услугами, строительными материалами, одолженной техникой и даже цветочной рассадой. И в этом тоже есть оттенок этакого задора при выполнении молодого азартного дела «всем миром», подкрепленного неустанной монашеской молитвой.
В монастырях, подобных Саввину, еще не вставших крепко на ноги, рабочий день братии длится подчас по восемнадцать — двадцать часов: богослужение уже перед рассветом, чтение псалтыря и, конечно же, богоугодные работы. В наиболее строгих монастырях — таковыми, как правило, являются именно женские — личное время сознательно сведено к минимуму: от вечерней трапезы до отбоя час-полтора, и его, впрочем, тоже рекомендуется проводить за чтением духовных книг.
Чтобы сплотить молодую братию и внушить ей не только смирение, но и духовное веселье при всех тяготах повседневных монастырских забот нужен, естественно, незаурядных качеств вожак-игумен. Если учесть, что многие юные соискатели пострига во всех мужских монастырях еще вчера шлялись по улицам и дискотекам, пили портвейн «из горла», курили анашу и тискали девок по углам (и это в лучшем случае, кое-кто приходит в обитель прямо из зоны), то понятно, что удачливому пастырю эдакой паствы требуются помимо прочего макаренковские таланты. Обитель обители рознь, ее облик и внутренняя жизнь почти всецело зависят от отца-настоятеля. Саввино-Сторожевский монастырь — ставропигиальный, подчинен непосредственно Патриархии. В этом есть свои плюсы и минусы: свобода от епархиальной власти и бремя этой свободы. Монастырь, как и многие другие по России, пережил при советской власти метаморфозы: тут располагались в разное время лагерь для уголовников, колония для детей «изменников родины», санаторий министерства обороны, краеведческий музей. Статус обители монастырю вернули лет пять назад — статус, но не недвижимость. За четыре года прежнему пожилому настоятелю сдвинуть дело с мертвой точки не удалось: он лишь наладил службу в боковом приделе монастырского храма и принял одного-единственного послушника. Дело, однако, шло к юбилею, и осенью прошлого года Патриарх назначил в монастырь нового наместника-игумена. Им оказался отец Феоктист, 35 лет от роду, человек расторопный и, судя по всему, многосторонне талантливый. Его биография говорит сама за себя. По окончании семинарии в Лавре он принял постриг и оказался в окружении тогдашнего Патриарха. Тогда же подал рапорт, что хотел бы отправиться на Афон. В те годы выиграть подобный приз было неимоверно сложно: на Афон ездили делегациями по десять монахов один раз лет в пять лет: «загранка» все-таки. Но отец Феоктист конкурс прошел, три года провел на Афоне, и приобретенные там связи оказались потом весьма полезными. По возвращении он получил пост игумена Афонского подворья в Москве, попутно наладив работу такого же подворья в Стамбуле.
В Москве на Гончарной улице, впрочем, от подворья почти ничего не осталось: в монастырских помещениях ютилось с десяток контор. Выселить их, казалось, было невозможно — отец Феоктист выселил. Появились послушники. Тут-то пригодились афонские связи, и отец Феоктист привез в Москву на три месяца мощи святого Пантелеймона, никогда до того Афон не покидавшие. Через Афонское подворье за этот срок прошло до миллиона посетителей, оно вошло в Москве в моду. Настоятелю впору было почивать на лаврах, но отец Феоктист получил новое назначение — в Звенигород.
Весь клубок хозяйственных проблем невозможно описать: пустующий чуть не со времен французского нашествия царский дворец — в ведении Министерства культуры, земля окрест — собственность Министерства обороны, старинные иконы иконостаса Рождественского собора — в музейных запасниках, храм с остатками росписи кисти Рублева и учеников — в разоре и не отапливается, послушников нет, равно как и денег. Отец Феоктист меньше чем за год буквально преобразил святое место, за что и был произведен Патриархом прямо во время торжеств в архимандриты. Чтобы совершить такой подвиг, мало самой горячей молитвы, хоть все и делается, как мы знаем, по соизволению Божьему.
Но ничего с неба не упадет, если сам оплошаешь. Отец Феоктист дружит с администрациями Одинцовского и Ногинского районов, с военными, с Фондом культуры, со строительными АО, с депутатами, с министром культуры, с губернатором, только что не с Папой Римским, не говоря уж о благоговении, которое испытывают перед ним директора окружающих санаториев и домов отдыха.
Поделиться книгой: