Том 26. Статьи, речи, приветствия 1931-1933

По-моему, вам следует объединиться с этим журналом, но имело бы ещё и тот смысл, что он преследует цели поучить технике литературы, то есть культуре писать, и вместе с тем печатает статьи по идеологии, по диалектическому материализму, по истории литературы, по изучению приёмов, какими пользовались при создании своих произведений такие писатели, как Золя, Гоголь, Мопассан, Стендаль и т. д. Рассказывается, как они делали свои книги, а это и есть учёба, техническое воспитание писателя.

О критике отдельных книжек. Я, к сожалению, не могу сделать разбора их по той причине, что те книги, которые у меня были, я не успел прочитать, у меня не хватило времени на это. Так что вопрос относительно критики отдельных книг ударников мы отложим, тем более что по этому вопросу есть и будут статьи в учебной литературе, будут там и мои статьи по этому поводу.

Дальше следует такой вопрос: соцсоревнование в литературе. Я не представляю себе форм соцсоревнования в литературе. В какие формы может это вылиться? Как представляете это вы себе? Как вы полагаете это сделать? Если люди работают на заводе, то там имеются все данные для соцсоревнования. А здесь разве можете вы поставить вопрос: кто скорее напишет? (Смех, голос: «Кто скорее роман отчубучит».) По этому поводу мне пришлось вчера говорить. Некоторые обязательно желают писать роман листов в десять. Лучше подождать с этим, так как можно испортить очень хороший материал. Нужно сначала поучиться, и тогда можно сделать хороший шкаф, хороший станок и т. д., одним словом, хорошую вещь. Но если не научиться, то ни шкафа не выйдет, ни стула, ни топора.

Так как же вы представляете себе формы соцсоревнования в литературе? Я лично этого себе не представляю.

Председатель. В вопросе сказано: задачи соцсоревнования и литература.

Горький. Соцсоревнование в литературе уже отражается вами в различных формах. Я бы сказал, что есть очень удачные книги. Я затрудняюсь здесь сказать, как может быть отражено соцсоревнование в книгах, кроме тех форм, в каких оно уже отражается. Если сейчас на данной ступени вашего опыта и литературного развития это отражается недостаточно сильно, недостаточно умело и удачно, то это не значит, что оно вовсе не отражается. По мере того как вы будете овладевать приёмами вашей работы, всё это будет отражаться с большей силой, красотой, убедительностью и т. д.

Далее — профсоюзы и литература. Я думаю, что здесь нужно говорить об отношении профсоюзов к движению ударников в литературу. Ясно, что со стороны профсоюзов должна быть оказана и, вероятно, будет оказана всякая помощь и всякое содействие в этом отношении. Это естественное дело. Когда из профсоюзов выделяется определённая значительная группа людей, которая хочет и, очевидно, имеет право быть писателями, то ясно, что профсоюзы должны этому всячески способствовать. Вот и всё.

О критике книг рабочих авторов. Я пришлю вам несколько экземпляров «Литературной учёбы», где будет помещена статья, и вы ознакомитесь с критикой этих книг.

Теперь я вам предложил бы следующее: может быть, вы будете ставить мне вопросы, касающиеся дела литературной учёбы и техники, а я буду вам отвечать на эти вопросы, и таким образом мы побеседуем более живо.

Тут есть вопрос со стороны одного человека, который работает в той же шахте, где работал автор книжки о Донбассе Гудок-Еремеев. Книжка эта напечатана, и он говорит, что многие возмущаются неправильным освещением типов и обстановки в очерках. Он спрашивает, как быть в этом случае. Видите ли, когда речь идёт об освещении действительности фотографически, как она есть, то, ясно, всегда будут недовольные люди, это естественная вещь. О человеке написано, что он тёмно-русый с голубыми глазами, а он считает себя брюнетом. Что же делать? С этим ничего не сделаешь. Ошибка ли это?

Тут возникает сложный вопрос об отношении литературы к правде. Правда — она и хорошая и дурная, полосатенькая она, и не будет удовлетворять вполне потому, что, поскольку одна полоска светлая — это хорошо, а если другая тёмная — это уже неприятно. В литературе — а в вашей в особенности — в вашей классовой литературе в эту эпоху что важно? Не тёмные стороны жизни, от которых отходят и отходят довольно быстро, — никогда люди не отходили от своего прошлого, никогда не рвали прошлого и не отсекали его с такой силой, как это делается в наши дни, у нас.

Смотрите, бога устранили, целый ряд таких вещей, которые казались совершенно необходимыми, привычными в жизни, устранили, происходят совершенно невероятные вещи. Человек три дня не выходил из дому, вышел на Арбатскую площадь, а где же тут церковь была? Тут церковь была три дня тому назад. Церкви нет.

В 1929 году, когда я был здесь, то, проезжая мимо Иверской часовни, видел — загородили её забором из досок, — ну, думаю, ремонт делают. Утром еду, около двенадцати часов на другой день — ни забора, ни Иверской нет.

Я этим хочу сказать, товарищи, фигурально о том, какова быстрота исчезновения старины. Я ходил по этой стране с десятками тысяч людей, и я помню, как, подходя к Тихону Задонскому, за полверсты становились на колени и на коленях ползли тысячи, это было не так давно. Ещё во время империалистической войны Киево-Печёрскую лавру посещали сотни тысяч людей, теперь они не только дорогу туда забыли, но вообще об этом не помнят ничего. О чём это говорит? Это не может говорить о том, что люди стали легкомысленно относиться к господу богу. Они к богу воинствующему, церковному, официальному относились иначе, чем относились попы, но у них какой-то бог был, и тем не менее они ушли от него, поворотились боком и ушли. Это свидетельствует отнюдь не о легкомыслии, ибо это укреплялось две тысячи лет, если считать со времени существования христианства. Тысяча девятьсот двадцать лет вколачивали евангелие, вколачивали церковную литературу, и тем не менее инстинкт познания помог человеку сбросить с плеч, смахнуть эту тяжесть, лежавшую на нём почти две тысячи лет.

Это случилось потому, что бог, якобы создавший землю, оказывается, не знал, что, кроме Европы, Азии, Африки, на ней существуют ещё Америка и Австралия и огромное количество островов. Всё это открыл и узнал разум человека. Бог не учил нас летать по воздуху, плавать под водой, строить машины, говорить по телефону, он ничему не научил, потому что его не было нигде, кроме как в нашем воображении, и всему, что мы знаем о себе и о мире, научил нас наш опыт, всё оформил наш разум.

Вернёмся к теме. Стоит ли нам особенно подчёркивать старую правду, от которой мы уходим, стоит ли нам подчёркивать тёмные стороны жизни? С ними нужно бороться, нужна самокритика, нужно помнить, что существует немало плохого, но наряду с этим у нас есть прекрасное, чего никогда не было, что создаётся нами. Какая правда нам нужна? Та правда, которая стоит перед нами как цель и которую мы ставим перед всем трудовым миром. Вот наша правда, и на неё нужно обращать внимание. И если какой-то литератор — в данном случае Гудок-Еремеев — что-то не так изобразил, но если он более ярко окрасил действительность, чтобы передать своё собственное страстное желание выразить эту правду, своё напряжение и желание как можно скорее видеть прекрасное в жизни, то это совершенно естественно. Это не романтизм, а это тот рабочий героизм, который из шахт и от станков идёт в литературу. Люди бессознательно чувствуют, что есть что-то, от чего они должны освободиться, и они освобождаются и освобождают других, ставя перед ними высокие цели.

Меня спрашивают: интересовался ли я письмами, которые мне присылают, и какого я о них мнения? Было бы странно, если бы я не интересовался такими письмами. Ясно, что я ими интересовался, и, аллегорически выражаясь, я ими кормлюсь. Они дают мне знание той действительности, в которой вы живёте, которую вы же и творите. Это тот заряд энергии, который позволяет мне говорить с вами таким тоном, которым я говорю, а я говорю с вами, как будто не неделю только приехал, а давно здесь живу. Это значит: я говорю о правде, которую знаю. А знаю я её потому, что получаю по пятнадцать — двадцать писем в день. Когда люди из глухой щели пишут, как там живут, ругаются, как им трудно и как они всё-таки работают, то ясно, что для меня это исторический документ — документ эпохи, и таких документов я имею уже тысячи. Со временем это будет материал, который кто-то прочтёт, обработает, и я думаю, что этот материал даст действительно изумительную картину тех дней, в которые мы живём. Люди малограмотные, почти безграмотные пишут о самых сложных и трудных вопросах жизни, о всех её противоречиях, ругаются, жалуются и в то же время ругаются по праву, ругаются, как хозяева. Человек почувствовал себя хозяином на земле и как хозяин говорит: не так, не согласен. Не согласен он чаще всего — по недоразумению, по невежеству, мало знает. Он привык жить, как таракан в щели, — выползет, посмотрит: беспокойно, неудобно. Ему кажется, что в пять минут или в пять лет он всё узнал и всё — плохо. Но это ему кажется потому, что он привык плохо жить и движение к хорошей жизни — непонятно ему. Жалуется. Но и жалуется он так, как до революции не мог жаловаться, он был таким же безграмотным, таким же малограмотным, но он не мог бы так пожаловаться не потому, что ему не на что было жаловаться, а потому, что вся обстановка была другая. Росту человеческих потребностей нет предела. Чем дальше человек будет жить, тем больше он будет хотеть. Человек никогда не будет доволен, никогда, и это его лучшее качество. Самое требовательное существо на свете — это человек. Если бы каким-либо чудом пришла неведомая сила и вдруг сказала бы: «Ну, ребята, не выходите три дня из ваших комнат». И вот посидели три дня в комнатах, вышли и увидели: вокруг устроен рай. Вы думаете, люди будут довольны? Нет. Они скажут: «Как? Рай? И без нас сделано? Не годится этот рай. Мы бы лучше устроили». (Аплодисменты.)

Это сказано в шутку, но это факт — росту человеческих потребностей нет предела. Только благодаря этому и существует непрерывный процесс культуры. Благодаря чтому в известных узлах скапливается энергия, неожиданно взрывается и создаёт те эффекты, которые мы видим.

Сейчас жизнь, направленная по широчайшему и глубокому руслу, принимает до такой степени необыкновенные, фантастические формы по сравнению с тем, чем живёт Западная Европа и Америка, что действительно это оглушает. Я — подготовленный, привычный человек, я немало знаю, получаю письма, читаю газеты, но всё-таки, когда я сюда приезжаю, то я немного чувствую себя неловко, сам себе не верю. Почему? Да потому, что я не был два года и за эти два года вдруг из почвы, в которую крестьянин врос по плечи, выбросили его и поставили на другую дорогу.

Процесс коллективизации идёт с невероятной быстротой. Что это значит? Это действительно освобождение человека от его подчинения природе, — подчинения, в котором он жил веками. Крестьянин через некоторое время будет рабочим, таким же, как и фабричные рабочие, и с той же психологией, как они. Вы в близком будущем доживёте до дней, когда не потребуется от вас того напряжения, той энергии, которая требуется сейчас, когда ваша физическая энергия, освобождённая, будет превращаться в энергию интеллектуальную. Вы поставите вопросы огромнейшего значения, те вопросы, которые раньше позволяла себе ставить только так называемая аристократия духа, рафинированная интеллигенция, философы и т. д. Подумайте, какое огромное количество мозга человеческого, нервной мозговой силы войдёт в творчество новых форм жизни.

Что такое современная наука? В настоящий момент она становится всё более революционной, ставит дерзновеннейшие задания и осуществляет их. Есть открытия, которые не опубликованы пока по скромности наших учёных.

Но учёные насчитываются сотнями, а крупные — десятками, да, только десятки крупных учёных делают настоящую науку, революционизируют её, открывают её настоящие пути. А недалеко время, когда ваша физическая энергия будет свободной, будет превращаться в интеллектуальную энергию, когда в область науки войдут тысячи, десятки тысяч людей. Это же страшнейший рычаг.

Техника, которой мы сейчас уже обладаем, ещё не есть что-то законченное, она будет развиваться. Лет двадцать пять тому назад было высчитано, что для того, чтобы в Германии все люди, безразлично, к какому бы классу они ни принадлежали, получили бы всё, что нужно культурному человеку, рабочему и крестьянину так же, как и богатому человеку, — при устранении противоречий классового хозяйства, — потребно было бы три часа двадцать минут работы. Три часа двадцать минут работы — и человек имеет всё, в остальное время он свободен. Машина изменяет потребность в живой человеческой силе, физический труд сводится к ничтожному количеству времени, и тогда встанет перед нами свобода творчества, свобода исследования. Это не преувеличение, не поэзия, это то, к чему человек неизбежно будет стремиться как к удовлетворению своих желаний. А удовлетворения он не найдёт никогда, и чем дальше, тем всё выше он будет идти, тем больше будет хотеть.

С места. Алексей Максимович, можно ли сразу начинать писать прозой или лучше перейти к ней от стихов?

Горький. Я должен сказать, что большинство французских писателей, крупных писателей, начинали стихами, за очень малым исключением. Стихи писал Мопассан и многие другие. Но, товарищи, они начинали, пройдя всё-таки школу, пройдя коллеж, они учились лет по шесть — восемь, проходили университет и прочее, у них были широкие и глубокие знания языка, и совершенно естественно, что им это было легко.

Я тоже начинал со стихов, но уже позабыл их, а те, которые помню, не скажу. (Смех.)

Так что, понимаете, тут есть свой смысл. Дело в том, что стих требует точности и малословия, сжатости, экономии слова. Это очень хорошо, потому что без этой экономии, без этой сжатой, крепкой фразы — не сделаешь произведения в достаточной мере сильного и звучного, красивого. Но не нужно забывать: для того, чтобы писать стихи, нужно очень хорошо знать язык. По отношению к очень многим нашим писателям нужно сказать, что с русским языком они обращаются варварски и знают его плохо. Большинство наших поэтов, к сожалению, работой над языком не занимаются, и стишки у них серенькие, жестяные. Меди нет, нет серебра, не звенят они, не поют.

С места. Как вы работаете над своими произведениями?

Горький. Это очень трудно рассказать. Я не совсем ясно представляю себе смысл вопроса.

С места. Накапливание материала и т. д.

Горький. Материал накапливается так же, как и у всех. Вы идёте по улице и вы видите фигуру, которая чем-то отличается от всех фигур. Не бывает, чтобы вы обращали внимание на каждое лицо толпы, мимо которой вы идёте. Вы видите бесконечное количество людей, но два-три лица почему-то останавливают ваше внимание. Ваша память фиксирует эти чёрточки, может быть, фиксирует необычайный или смешной чем-то костюм, может быть, позу, может быть, походку, может быть, черты лица. Вы не отдаёте себе отчёта, а механически воспринимаете впечатления; забываете о них. Но, когда нужно, ваша зрительная память приходит вам на помощь, и вы черпаете из запасов этих мелких впечатлений нужное вам лицо. Это обычный процесс накапливания опыта. Я видел, скажем, в течение жизни, может быть, полторы тысячи попов. И у меня сложилось представление о каком-то одном попе, потому что от всех отложились какие-то чёрточки. И если мне нужно написать попа, то я знаю, как его изобразить, какие черты ему придать, чтобы он был типичным. Тип — это синтез множества отдельных черт, присущих людям той или иной породы: лавочникам, монахам, полицейским и т. д. Развивается профессиональная наблюдательность литераторов. Литератор видит больше, потому что это его профессия. Все наши способности развиваются от их употребления в дело, от работы. И у литераторов точно так же развивается привычка наблюдать, способность быстро схватывать вещи. Если вы произведёте такой опыт: заставите любого человека закрыть глаза на какое-то ничтожное время, на две-три секунды, а потом открыть глаза, и спросите, что он видел, что попало в его поле зрения, то чиновник увидит меньше, а литератор больше. Он не расскажет столько, сколько вы сможете рассказать, потому что это даётся профессией. Наблюдение, изучение, сравнение — это дело литератора. Это то же самое, что у любой науки. Для того, чтобы придти к какому-то выводу, построить гипотезу, нужен опыт. Гипотеза — это тоже тип. Под любой гипотезой лежат тысячи опытов, и из этих опытов получается гипотеза или теория.

Ставится вопрос: создаю ли я план? В общих чертах план, конечно, есть, я только не пишу его на бумаге. Некоторые писатели, как, например, Золя и другие, даже снимали места, где должно происходить действие романа, записывали различные особенности людей, людей тех мест, рисовали фигуры наиболее типичные — получалось то, что есть в грандиозном произведении Золя, в его «Карьере Ругон-Маккаров».

Недавно изданы некоторые материалы Достоевского по «Идиоту» и «Преступлению и наказанию». Из них видно, что он собирал материалы, записывал разные вещи и т. д., это был материал его опыта. Главным образом это был материал психологический, мысли, а не факты.

Что касается меня, я живу шестьдесят три года, это много, жить и наблюдать я начал довольно рано, лет с десяти. И вот этими накопленными богатствами я живу и пользуюсь. Как это делается технически? Вот человек встал в восемь часов, выпил чашку кофе, в половине девятого сел за стол, сел и пишет до часу пополудни.

Очень много новых слов в языке, но вместе с тем идёт порча языка, сейчас идёт газетный суконный язык, чрезвычайно однообразный и бескрасочный, сероватый, а рядом с этим на заводах и в колхозах всюду творят новые частушки изумительных рифм, с необыкновенными ритмическими фокусами, необыкновенной чуткостью, такой музыкой в стихах, что просто руками разведёшь.

Есть целый ряд книг по поэзии, где использовано всё, что можно: Пушкин, Лермонтов и т. д., и тем не менее эта сторона массового творчества не является такой яркой, как анекдоты, пословицы, частушки, полусказочки. Этого ещё нет, это надо сделать, и вы неплохо сделаете; в высшей степени полезно для вас записывать слова, которые наиболее поражают своей лёгкостью, изящностью, необыкновенной гибкостью, как это сделал Лаврухин в книге «По следам героя».

У многих из вас чувствуется особое внимание к языку, стремление уловить новое звучание. Это очень хорошо. Поскольку у меня есть некоторые достоинства, я обязан этими достоинствами тому, что много видел, провёл очень разнообразную жизнь и прошёл сквозь все слои классового строя, начиная с низов и кончая верхушечной интеллигенцией, очень рафинированной. Мне это, конечно, помогло, но кое в чём и помешало. Есть известные штучки, которые отравляют. Этой отравой заражены уже некоторые из молодых писателей, в особенности заметно щегольство, погоня за небывалым построением фразы, например, такой фразы, которая в середине почему-то перерублена точкой, которая нарушает всё течение рассказа.

Пример сжатой точной фразы — у Чехова, у него вводных предложений нет, всё очень просто, чётко. Как на пример речевого языка, языка говора, можно указать на Лескова, который обладал изумительным речевым лексиконом, отличным знанием настоящего, кондового русского языка. И не мешает к нему обращаться и читать его произведения вроде «Запечатлённого ангела», «Очарованного странника» и вообще рассказы, которые ведутся от «я».

Пластике, рельефности, почти физической ощущаемости изображаемого следует учиться у Толстого. Это писатель, не превзойдённый в смысле того, как дать такой образ, что в него буквально хочется пальцем ткнуть. А затем идут все те писатели, которые шли от него, например, Бунин. Это сухой писатель, его рассказы — как рисунок пером, сухонькие, тоненькие, чёрненькие. Но это очень ловкая работа. (Голос: Изумруд?) Да, отсвечивает изумрудом.

С места. Он вкладывал идею в свои произведения, и можно вместе с формой воспринять от него идею. Я говорю о неопытном читателе.

Горький. Дело здесь не в опыте. Если поставить перед вами архиерея или просто человечка, который будет говорить о блаженном Августине, до какой степени он прелестно писал и какую правду он писал, то вы ему не поверите.

С места. Это слишком выпуклое и яркое сравнение. Ясно, что архиерею не поверишь. Но есть такие литературные произведения, где очень тонкой чертой проходит эта идея классовости, и её можно воспринять вместе с формой.

Горький. Это было бы очень опасное отравление, но только в том случае, если бы у вас не было шлифованной поверхности вашего мозга, которая отражает, но не воспринимает. Ведь вы сами классовый человек, человек определённого класса, и чем глубже закалено ваше мировоззрение, тем меньше следует вам опасаться влияний.

С места. Я не только для себя задаю этот вопрос.

Горький. А для кого же? Я говорю не только о классовом сознании, не о том, что вы вооружены идеологией класса, но и о сопротивлении вашего инстинкта.

С места. А помните, одно время у нас здорово заразились Есениным, а он был нам чужд. Я не говорю о классиках или не-классиках, а просто хочу привести пример. Есенин был не-классиком, но он был чужд нашей эпохе, и им заразились.

Горький. Художником он был невысоким, скажем прямо. Но не в этом дело. Я бы сказал следующее: если бы об Есенине не кричали так много, а просто читали, то, уверяю вас, ничего бы не вышло, никаких заболеваний. Здесь — ясное и определённое явление. Крестьянский поэт, тот самый глиняный горшок, который, столкнувшись с железной посудой — с городом, должен был об него разбиться. Это драма не одного Есенина, а всех настоящих, кондовых, инстинктивных, биологических крестьянских поэтов. Посмотрела бы критика на него с этой стороны, всё было бы ясным, и никто бы не заразился. Разве Жаров черпал у Есенина, когда писал о девушке и желал бы, чтобы она сняла сапоги и ходила в ботинках? Это — эстетика. Что такое эстетика? Эстетика — то биологическое стремление к совершенству форм. Под этой эстетикой заложена совершенно определённая, чисто сексуальная мотивация. Под эстетикой лежит пол, инстинкт пола. Почему потребна непременно красивая женщина? Да просто потому, что она — красивая женщина и что от неё могут быть красивые дети. А от горбатой — едва ли и вообще будут, потому что она в первых родах умрёт, у ней узкий таз, искривление позвоночника и т. д. Под эстетикой кроется биология, стремление инстинкта и интеллекта — разума — к созданию совершенных форм из камня, дерева, звука, слова. Когда мы наши мерила искусства построим на данных социального труда, то мы так и поймём это стремление.

Возвращаясь к Есенину, должен сказать, что несчастные люди его типа неизбежно приходят к тому же концу. Критика нам нужна, но бояться Есениных причин нет.

С места. Я не из боязни сказал.

Горький. Я не о вас персонально говорю, а вообще об отношении. Чего нам бояться, когда нас все боятся! (Аплодисменты.)

Председатель. Задан вопрос, как были встречены ваши публицистические статьи в Западной Европе?

Горький. Не хвалили.

С места. Что лучше воспринимается нашей эпохой: О’Генри, Эдгар По или Золя? Что лучше подходит для нашей эпохи?

Горький. О’Генри был, в сущности, писатель очень американский, очень слащавый. Если вы читали его, то видели, что в конце концов все его рассказы кончаются благополучно. Девушка выходит замуж за миллионера, трубочист женится на миллионерше и т. д. Вообще типично американский писатель, который утешал: «Ну, ладно, плохо, мол, живётся, но возможны вот какие случаи: можно выйти замуж за миллионера, можно жениться на миллионерше, можно найти ещё что-нибудь». Это типично американская литература, которая, можно надеяться, скоро исчезнет. Америка находится в таком состоянии, что уже словами не утешишь.

Вы назвали Золя. Золя — это человек другого типа. Он создал своими романами отличную историю Второй империи. Он рассказал её так, как только художник может рассказать историю. Он прекрасно знал всё то, что надо знать: финансовые сферы, духовенство, художников, вообще всё знал, всю грабительскую эпопею и весь развал буржуазии, в начале победившей, в XIX веке, и затем на лаврах победы разлагающейся.

Эдгар По считается отличным мастером формы, он оригинальный художник, это — бесспорно. Но он один из тех романтиков-фантастов, чей разлад с жизнью делал их существование трагическим. Я не представляю, чему именно могли бы вы научиться у По.

Председатель. Записок, товарищи, очень много, есть вопросы, ответы на которые представляют гораздо больший интерес. Но сейчас нам придётся кончать собрание, потому что Алексей Максимович устал и не может с нами сидеть столько, сколько мы можем. Тут есть вопрос относительно «Клима Самгина». Вопрос: когда он будет закончен, и какова судьба Клима Самгина?

Другая записка такая: «Товарищ Горький, чем объясняется большое различие между всеми вашими произвениями и книгой «Клим Самгин»? Эту книгу приходится одолевать. Может быть, я не сумел её как следует понять, а хотелось бы понять».

Горький. Эта книга затеяна мною давно, после первой революции 905-6 года, когда интеллигенция, считавшая себя революционной, — она и действительно принимала кое-какое участие в организации первой революции, — в 7 и 8 годах начала круто уходить направо. Тогда появился кадетский сборник «Вехи» и целый ряд других произведений, которые указывали и доказывали, что интеллигенции с рабочим классом и вообще с революцией — не по дороге. У меня явилось желание дать фигуру такого, по моему мнению, типичного интеллигента. Я его знал лично в довольно большом количестве, но, кроме того, я его знал исторически, литературно, знал его как тип не только нашей страны, но и Франции и Англии. Этот тип индивидуалиста, человека непременно средних интеллектуальных способностей, лишённого каких-либо ярких качеств, проходит в литературе на протяжении всего XIX века. Этот тип был и у нас: человек, член революционного кружка, затем вошёл в буржуазную государственность в качестве её защитника. В конечном счёте наша интеллигенция, прошедшая ряд этапов, пережившая ряд настроений, дала «Санина» (был такой роман Арцыбашева), где этот самый интеллигент превратился просто в типичного чувственника, для которого мир есть место, где он получает те или иные удовольствия, оплачивая их только тем трудом, который он затрачивает на то, чтобы их получить. Вам, вероятно, не нужно напоминать о том, что интеллигенция, которая живёт в эмиграции за границей, клевещет на Союз Советов, организует заговоры и вообще занимается подлостями, — эта интеллигенция в большинстве состоит из Самгиных.

Многие из людей, которые сейчас клевещут на нас самым циничным образом, были людьми, которых не я один считал весьма почтенными.

По этому поводу можно сказать, что и среди большевиков были люди, которые ныне являются церковными старостами. Не стоит об этом говорить. Мало ли было людей, которые круто повернулись и для которых социальная революция органически неприемлема! Они себя считали надклассовой группой. Это оказалось неверным, потому что как только случилось то, что случилось, они немедленно обернулись спиной к одному классу, лицом к другому.

Что же ещё сказать? Мне хотелось изобразить в лице Самгина такого интеллигента средней стоимости, который проходит сквозь целый ряд настроений, ища для себя наиболее независимого места в жизни, где бы ему было удобно и материально и внутренно. Он устроится потом в качестве одного из героев Союза земств и городов, во время войны наденет на себя форму, потом будет ездить на фронт и уговаривать солдат наступать. А кончит жизнь свою где-нибудь за границей в качестве сотрудника, а может быть, репортёра одной из существующих газет. Может быть, он кончит иначе.

Вообще надо брать человека, который включает в себя наибольшее количество типичных черт людей своего рода.

Председатель. Я думаю, что мы передадим вам, Алексей Максимович, все остающиеся вопросы. Теперь у меня просил слово товарищ Павлов.

Павлов. Издательство ВЦСПС два года выпускает книги рабочих авторов. В течение продолжительного времени о книгах рабочих авторов в нашей печати, в нашей критике нигде ничего не говорили; лишь только после того, как Алексей Максимович, живущий за тысячи вёрст от нас, дал оценку некоторым книжкам, стали везде и всюду говорить об этом.

Мы, члены рабочего редсовета, видим в лице Алексея Максимовича одного из лучших друзей, и я от имени редсовета вношу предложение избрать его членом нашего редсовета. (Аплодисменты.)

Мы надеемся, что Алексей Максимович ещё теснее и ближе свяжется с нашей работой. Очевидно, Алексей Максимович не сможет часто бывать у нас на заседаниях, но мы даём обязательство в том, что мы будем постоянно извещать его и информировать о всей проводимой нами работе, и просим его, хотя бы изредка, давать нам практические указания в нашей новой работе. (Аплодисменты.)

Горький. Ладно, это приемлемо. (Аплодисменты.) Поскольку я могу, я буду этим делом заниматься, потому что это — моё дело. Но, вероятно, я смогу мало дать, потому что я очень загружен. У меня есть целый ряд таких дел, которые требуют очень много времени, я литератор и должен писать.

Председатель. Естественно, что у ряда товарищей, представляющих отдельные заводы, есть желание воспользоваться собранием для того, чтобы пригласить Алексея Максимовича на свои заводы. Мы ограничимся одной запиской, остальные передадим Алексею Максимовичу.

Вот записка товарища Спиридонова: «Уважаемый Алексей Максимович, я организовал ударную бригаду на паровозе серии С-632 Октябрьской ж.д., где депо вашего имени. Организовал я бригаду за полтора месяца, оправдал Ваше имя, вожу поезда по расписанию. Я прошу Вашего согласия поместить на паровоз Ваш портрет вместе с надписью». (Аплодисменты.)

Председатель. На этом, я думаю, мы кончим заседание. Хочу лишь сообщить Алексею Максимовичу, что мы постановили создать бригады его имени. Эти бригады на предприятиях существуют, причём товарищи, присутствующие здесь, являются бригадирами или активными участниками бригады. Эти бригады одни из передовых на предприятиях.

Мы берём на себя обязательство через некоторое время подытожить работу бригад и в специальной книжке издать её. Мы хотим сказать, что отношение к Вам связано с задачей укрепления производства, с борьбой за промфинплан, члены редсовета тесно связаны с предприятиями.

Горький. За всё то, что я здесь видел и слышал, я вас очень благодарю. Потому что хотя я старик, но люблю учиться. И в этот приезд, как и в прошлый, я уже многому научился. У вас есть кое-чему поучиться. Если вы у меня чему-нибудь научитесь, я буду очень рад, и мы квиты. (Аплодисменты.)

Письмо работницам фабрики «Туркшёлк» по поводу присвоения фабрике имени М. Горького

Искренно жалею, товарищи, о том, что не могу придти на ваше собрание. Горячо благодарю вас за честь, которую вы оказали мне, назвав фабрику моим именем.

Скажу вам, что ещё с детства, присматриваясь к жизни женщины, особенно деревенской, я горестно думал о том, как тяжела эта жизнь, как невыносимо бремя труда, возложенное на неё деревенским бытом в условиях частного хозяйства. Кто она в этих условиях? Батрак своего отца, мужа, свёкра, свекрови. Она — прачка, швея, ткачиха, стряпуха, скотница, нянька, огородница, она неустанно, всю жизнь работает и дома и в поле. Работает всю жизнь, без отдыха, к тридцати годам — почти старуха и нажила себе непосильным трудом женские болезни. Нерадостная, каторжная жизнь, недостойная человека жизнь! Нет времени поучиться грамоте, а если и выучится немножко, так скоро забывает об этом, потому что грамоту — некуда девать, не было в деревенском быту ни книг, ни газет.

Рабочая партия, Советская власть, перестраивая частное хозяйство в коллективное, организуя колхозы, освобождает женщину от каторжных её цепей, делает её независимой от мужчины, хозяина её, устраивает в деревнях более лёгкую, более человечную жизнь. В колхозах юга Союза Советов, на Украине, на Северном Кавказе, в Поволжье, где крестьянские хозяйства почти сплошь стали колхозами, женщина начала жить иначе, более разумно, легко и светло. Там женщины устраивают общественные хлебопекарни, кухни, бани, прачечные, ясли для детей, там женщины начинают жить широкой общественной жизнью. У них есть время учиться грамоте, читать газеты, книги, они получили возможность знать всё, что делается в Союзе Советов и во всём мире. А в мире идёт великая, небывалая, неутомимая борьба трудового народа против хозяев, против людей, которые привыкли жить чужим трудом, привыкли спокойно сидеть на шее рабочих и крестьян. Начало этой борьбы рабочих положено у нас, нашими рабочими, она растёт, растекается по всему миру, как пожар, она кончится полной победой трудового народа. Вам, товарищи, надобно это знать, вам необходимо принять посильное участие в этой борьбе за свою свободу, за ваше право изменять жизнь к лучшему, в борьбе за жизнь радостную и светлую. Первый шаг к этой цели — отказ топтаться на одном месте, как топтались ваши бабушки и прабабушки. Первый шаг к новой жизни — колхоз! Колхоз и грамота. Жизнь в колхозе сделает вас равной — равными мужчине. Из хозяина, которым он всегда был для вас, он будет вашим товарищем и другом в работе по устройству новой, светлой, разумной, лёгкой жизни на земле.

Примите мой сердечный привет и подумайте хорошо над правдой моих слов.

К иностранным рабочим

Товарищи!

Вы — люди иных стран, вы родились и долгое время жили в условиях культуры, которую буржуазия строила вашими руками в целях укрепления и оправдания её власти над рабочим классом, в целях развития её бытовых, жизненных удобств. Ваши капиталисты, усердно заботясь о спокойной, удобной и дешёвой жизни для себя, создали очень мудрую философию, хорошую в городах канализацию, удобную мораль для себя и ещё многое, что придаёт европейской культуре её внешний блеск. Этот блеск, созданный вашей энергией, ослепляет вас, что вполне естественно и понятно. На общем фоне роскоши, которая наполняет витрины магазинов Берлина, Рима и других городов Европы, не очень заметны фосфорические пятна гниения буржуазии. Нельзя отрицать, что кое-какие крошки со стола богатого Лазаря перепадают и верхушке пролетариата. Крохи эти — чечевичная похлёбка, за которую ваша социал-демократия продаёт капиталистам ваше, товарищи, классовое первородство, и, как видите, чечевичная похлёбка — очень сильный яд.

Из отличных городов Германии вы приехали в Союз Советов, а в Москве, столице его, 86 процентов одноэтажных и деревянных домов. Они не ремонтировались в течение 17 лет и построены так, что улицы Москвы противоестественно запутаны. Эта картина сразу даёт вам неприятное, даже тяжёлое впечатление некультурности.

Не знаю, многим ли из вас понятно, что одноэтажная, деревянная Москва не будет ремонтирована, а её разрушат и перестроят так же, как разрушается хозяином Союза Советов — рабочим классом — всё прошлое, отжившее. Первое впечатление обычно играет решающую роль. Далее вам начинает казаться, что в Союзе Советов всё вообще «некультурно». В известной мере это объясняется тем, что хозяин Союза Советов не может предложить вам тех условий жизни, которые он ещё не успел создать для себя самого. Он и сам «некультурен» в сравнении с вами, ибо рабочие Союза в большинстве своём не носят галстуков.

Вам кажется, что он — к тому же — недостаточно дисциплинирован и не так хорошо работает, как бы следовало и как умеете работать вы. Это весьма близко к неприятной правде, но и это — как всё на свете — имеет своё объяснение, ибо, работая у станка, наш рабочий думает не только о том, как лучше сделать вещь, но и о том, как скорее достичь решительных успехов в деле строения социалистического, бесклассового общества. Говоря это, я имею в виду тех рабочих, политическое, революционное сознание которых действует активно и практически. Вы, наверное, понимаете, что нельзя в течение 13 лет перевоспитать миллионы людей, воспитанных каторжной работой на капиталистов и ещё не способных понять, что они — полные хозяева своей страны и что на них лежит ответственность за все непорядки, за все ошибки и т. д., — за всё, что делают они сами — коллективные хозяева своей страны и всех её сокровищ. Рабочему Союза Советов есть над чем подумать. Вы знаете, что, кроме необходимости индустриализировать одну шестую часть земного шара, он должен освободить и начал освобождать 25 миллионов крестьян от «власти земли», должен вооружить их машинами, преодолеть веками воспитанный индивидуализм крестьянина, приучить его к труду коллективному, научить его ввести в обиход государства на земле ряд новых сельскохозяйственных культур, построить на месте деревень города, провести миллионы километров дорог, — в общем он должен решительно изменить психику 25 миллионов людей, которые привыкли на протяжении многих веков подчиняться капризам природы, угнетающим разум суевериям церкви.

Кроме этой исторической, неизбежной работы в пределах своей страны, рабочий класс Союза Советов должен знать всё то, что творится за пределами её. История поставила его в позицию передового отряда всемирной армии рабочих и крестьян, — это достаточно трудная и ответственная позиция. Она возбудила к нему звериную ненависть капиталистов всей земли, — ненависть паразитов и хищников, которые не могут жить иначе, как паразитируя на теле трудового народа. Капиталисты не глупы и знают, что рабочая сила пролетариата всех стран неизбежно пойдёт по пути, указанному компартией рабочих Союза Советов. Капиталисты не глупы, они ухитрились сделать вождей социал-демократии своими цепными собаками, создали из них в помощь попам и полиции охрану своей власти. Капиталисты, вероятно, попытаются сделать разбойничий набег на страну Социалистических Советов. И об этом должен думать наш рабочий, и это он должен предвидеть, к этому обязан готовиться.

Товарищи! Рабочие Союза Советов делают всемирное дело рабочих, они делают и ваше дело. Если вы внимательно присмотритесь к ним — вы убедитесь, что они меньше всего думают о себе. Они живут и работают в условиях тяжёлых, «некультурных», это — верно. Но в этих условиях они за десятилетие достигли почти невероятных успехов в деле создания небывалого на земле государства.

Вы, товарищи, ничего не потеряв, много приобретёте, если честно и всесторонне взвесите в уме тяжесть тех задач, которые решает рабочий класс Союза Советов, если внимательно и объективно станете изучать широкий размах той работы, которую выполняют люди, понять которых вам мешает различие языков. У пролетариата всех стран должен быть один язык, это язык непримиримой ненависти к паразитам, хищникам, угнетателям и предателям, какими в наши дни для рабочего класса являются покорные слуги капитала — социал-демократы. Пролетарий, лишённый чувства ненависти и не способный активно воплощать его в жизнь, — рыба, которой питаются киты капитализма.

Редакции журнала «Молодой большевик»

Вы, товарищи, вполне своевременно поставили перед собою очень хорошую практическую цель. Молодые хозяева Союза Советов, вы обязаны знать природные сокровища страны своей, рассеянные на поверхности огромной земли и скрытые в недрах её.

Не знать — значит не обладать, обладание учит уменью пользоваться, а чем лучше умеет человек пользоваться силами природы, тем обильней и совершенней его оружие в борьбе за жизнь, за свободу.

В лице вашем на земле растёт новый человек, человек с большой буквы — Человек человечества. Я говорю это, думая не о славянах, семитах, тюрках, финнах и вообще о племенах Союза Социалистических Советов, не думаю о племенах Европы, — я говорю о детях той великой идеи, которой служили ваши отцы, которую извлекли из жизненного опыта всего человечества Маркс и Ленин.

Поистине растёт новый человек, он неоспоримо заявляет о росте своей беспощадной борьбы против наследий прошлого его неукротимым стремлением к великой цели Своей, его изумительной героической работой по вооружению своей страны новой культурой. Вихрь его энергии всё решительнее и всё более обильно привлекает к себе пролетариат всех стран.

Его цель — уничтожение капитализма и возрождение трудового человечества. Никогда ещё в мире не было людей, которых бы так любили и так ненавидели, как любят и ненавидят большевиков. И даже христианская церковь, наиболее тонко и жестоко искушённая в человеконенавистничестве, не может сказать, что когда-то и кого-то она ненавидела более глубоко, чем большевиков.

Капиталистический мир, вероятно, попытается дать нам бой — последний для него. До той поры он, руководясь основной силой своей — страстью к наживе, — понемножку помогает нам вооружаться для самообороны против него. Помогает, и этим фактом как нельзя более ярко освещается идиотизм мира торгашей, идиотизм маньяков накопления, рабов золота. Мир торгашей дожил до предела цинизма и до явного безумия. Но он всё ещё верит, что ему удастся поднять против нас свои армии, верит в это и боится этого.

Учитывая его идиотизм и его страх, мы не должны забывать о его ненависти к нам и о вере его. Мы должны помнить, что вооружаемся не только для самообороны, но и для борьбы за освобождение трудового народа всей земли. Мы должны неутомимо развивать свои силы и концентрировать их. И нам следует твёрдо помнить, что вся наша работа — работа на победу. Всё даётся знанием, победа — тоже!

«Молодой большевик» ставит целью себе познание своих сил, он служит самопознанию. Прекрасная цель!

Горнякам шахты «Наклонная ветка»

Спасибо, товарищи, за письмо и за то, что вы связали мое имя с вашей работой. Это письмо я пошлю другу моему Роману Роллану. Надобно, чтобы он знал и мог рассказать о том, как героически работаете вы, как гордятся свободные рабочие — хозяева Союза Советов — успехами своего труда. Это будет не первое письмо рабочих, которое я отправлю за границу для того, чтобы там честные люди знали, как чувствует себя трудовой народ страны, которая четырнадцать лет назад считалась самой отсталой — промышленно и культурно.

Интеллигенты Европы всё ещё плохо понимают, какая сила воодушевляет наш рабочий класс, не понимают, что эта сила — идея всемирного братства трудового народа, что работой вашей вы осуществляете то, о чём бесплодно мечтали лучшие люди мира, — бесплодно мечтали потому, что осуществить эту прекрасную мечту может только рабочий класс своим трудом. Только рабочие способны устроить жизнь без вражды национальной и религиозной, без таможенных границ и без войн, которые неизбежны, пока рабочим народом командуют капиталисты, хищники, непримиримо враждебные друг другу, обезумевшие от страсти к наживе. Силой рабочих и крестьян капиталисты дерутся друг с другом за уголь, за нефть, за металл и добытые руками рабочих металл, нефть и уголь тратят на то, чтобы убивать миллионы рабочих.

Вот к чему сводится весь смысл существования капиталистов, — иного смысла в их жизни нет и не может быть. Все мысли, все книги сторонников и защитников капитализма сводятся только к попыткам оправдать порядок жизни, при котором рабочий должен быть покорным рабом хозяина. Попы и начётчики сектантов стараются внушать рабочей массе, что этот преступный порядок утверждён навсегда, да ещё утверждён с небес самим богом. Рабочие Союза Советов уже понимают, что бога выдумали богатые для того, чтобы туже взнуздать бедняков. Рабочие отказываются от глупой веры в неведомое существо, будто бы живущее на небесах, и только для того, чтобы капиталисты могли ссылаться на его законы, враждебные трудовому народу. Мы больше не хотим тратить денег и материалов на построение церквей, на содержание армии попов, — нам нужны фабрика и школы, нужны не попы и монахи, а инженеры, агрономы, учителя, вышедшие из среды рабочих и крестьян.