Томасина

Энгус Педди весело кивнул.

— Я о чуде и просил. Знаешь, у нас судят по плодам. А в тебе я, конечно, не сомневался. Пойдем скажем Таммасу, а?

— Иди скажи сам. На что я тебе?

— Он тебя просил: «Спасите мои глаза». Ты их спас.

— Вот как? А ты вроде только что говорил…

— Нет, это ты говорил. Ничего, не ты первый путаешь Бога с Его орудием. Пойдем, Эндрью, тебе полезно увидеть, как Таммас обрадуется.

Перед уходом они зашли поглядеть на собаку. Она лежала на чистой соломе, задние лапы ее были в гипсе, передние — в бинтах. Но глаза ее глядели зорко, острые ушки торчали вверх, и, завидев гостей, она забила хвостом по полу.

— Какая красота… — сказал священник.

— Не балуйте ее, а то привяжется, — обратился ветеринар к Вилли Бэнноку, хлопотавшему неподалеку. — Она приучена к одному человеку.

Таммас Моффат жил на другом конце города. Проходя узкими улочками, Энгус Педди услышал знакомые звуки и приостановился.

— Странно… — сказал он. — Где-то играют «Плач по Макинтошу», а сегодня нет никаких похорон.

— Померещилось тебе, — сказал Макдьюи, и они пошли дальше. Старый Таммас жил на втором этаже оштукатуренного дома, крытого толем.

На тротуаре играли дети; на трубе сидела одноногая чайка, белая с серым; на пороге стояла старуха в чепце, с метлой и совком.

— Таммас дома? — спросил отец Энгус.

— Дома, — отвечала старуха, — вроде не выходил.

— Спасибо. Мы к нему поднимемся, если разрешите. Доктор принес ему добрую весть насчет собаки.

Они пошли вверх по узкой, темной лестнице, священник впереди, ветеринар — сзади. Все было тихо, только снизу доносился шорох метлы, а сверху — хлопанье крыльев.

На полпути священник остановился.

— Эндрью… — сказал он.

— Что там? — откликнулся ветеринар.

Но священник не объяснил, что остановило его.

— Ладно, сейчас увидим, — сказал он, тяжелыми шагами добрел до площадки и постучал в дверь. Ответа не было. Он подождал и тихо вошел.

— Господи…-сказал он. Слепой сидел лицом к двери. Голова у него не упала, он как будто прислушивался, ждал шагов, когда явилась смерть.

Макдьюи рванулся к нему, припал ухом к груди, схватил руку. Сердце не билось, и пульса не было, хотя рука еще не остыла.

— Все, — сказал ветеринар. Священник кивнул.

— Да, да… Я знал… — проговорил он.

— Я же спас его глаза! — крикнул Макдьюи. — Где твой Бог?

И тут отец Энгус рассердился. Он выпрямился, круглое лицо вспыхнуло, глаза за очками сверкнули гневом.

— Не смей! — воскликнул он. — Будь она проклята, твоя наглость!

— Проклинать вы горазды! — не уступил Макдьюи. — А ты мне ответь!

— Он — Бог, а не твой слуга! — кричал Энгус Педди, наверное, впервые в жизни. — Ты что, хочешь, чтобы Он тебе льстил? Восхищался твоей работой?

— Нет, ты скажи, — орал Макдьюи, — за что вот этому благодарить твоего Бога?

Они препирались прямо над мертвым телом, а старый нищий словно судил их гнев, и прощал его как истинно человеческую слабость. Священник первым пришел в себя.

— Таммас стар, — сказал он. — Он умер мирно. Он умер надеясь. — Отец Энгус поднял голову, и его кроткие глаза глядели так виновато, что друг его вздрогнул. — А ты прости меня, Эндрью.

— Да и я хорош, — сказал Макдьюи. — Разорался над мертвецом, обидел тебя…

— Нет, не меня! — живо откликнулся отец Энгус. — Я не то имел в виду. Ну что ж, мы оба перенервничали, хотя я-то еще на лестнице знал.

С необычайной, нежной осторожностью он закрыл слепому глаза и накинул ему на голову плед. Вдруг он почувствовал, что еще что-то неладно.

— Мэри сидела в приемной, — сказал он. — Вроде, кошка у нее заболела. Что там было потом?

Макдьюи с поразительной четкостью увидел все, о чем начисто забыл. Он даже ощутил сладкий запах эфира и услышал, как беспомощно колотят в дверь маленькие кулаки.

— Пришлось усыпить, — сказал он. — Видимо, менингиальная инфекция. Так верней. Все равно бы не выжила.

Мирное лицо Энгуса Педди стало и растерянным, и суровым.

— Господи, — проговорил он. — Господи милостивый!..

9

Похоронная процессия двигалась через город к лесу. Прямо за фобом -большой коробкой, обитой изнутри атласом, — шла Мэри Руа, а в гробу на подстилке из вереска лежала, свернувшись как живая, сама Томасина. Ее накрыли вместо флага куском пледа.

Кто-то зааплодировал, но Хьюги дал знак, что еще рано.

— Она не творила зла, не царапалась и не кусалась. Если она ловила мышку, она приносила ее Мэри Руа. Она все время мылась. Мурлыкала она громче всех, вообще — хорошая была кошка. Останки ее — перед нами, но душа ее вознеслась на небо, и сидит там одесную Отца [6], и будет ждать Мэри Руа, чтобы не расставаться с ней во веки веков. Аминь.

Слово это ясно показывало, что теперь речь окончена. Дети захлопали и закричали. Хьюги скромно поклонился и добавил:

— А теперь Мэри Руа бросит первую горсть земли.

Но Мэри задрожала и воскликнула:

— Нет! Не могу! Я хочу домой!

По правде, и Хьюги хотел домой. Кроме того, он заметил слезы в глазах у дамы и рыцарственно сказал:

— Хорошо. Не бросай. — И повторил: — Могильщик, делай свое дело.

Могильщик тоже хотел домой. Хьюги нарвал цветов, рассыпал их по свежей могиле и приказал Джеми:

— Играй веселое.

Джеми покорно заиграл, Хьюги взял под руку Мэри Руа, и дети исчезли.

Полоумная Лори легко и робко подбежала к могиле и быстро опустилась на колени. Она увидела дощечку с надписью:

«Здесь покоится Томасина. Родилась 18 января 1952, зверски умерщвлена 26 июля 1957. Спи спокойно, возлюбленный друг».

Лори улыбнулась, но вдруг, перечитывая надпись, испугалась слов «зверски умерщвлена». Она почуяла зло.

Она встала, постояла, вернулась, снова опустилась на колени. Кто там лежит? — думала она. Кто кого умертвил? Чем тут можно помочь? Ее дело — живые, мертвым ничего не нужно. А все же… И она никак не могла встать с колен.

10

Ветеринар Эндрью Макдьюи открыл деревянную калитку, направился к дому и вдруг, на полпути, остановился, словно что-то забыл. Он пошарил в карманах, пошарил в памяти, но не вспомнил, что же его остановило. Только войдя в дом он понял, что к нему не вышла навстречу рыжая девочка с рыжей кошкой на плече.

Ни в передней, ни в коридоре не раздался топот маленьких ножек, и никто не крикнул: «Папа!» Однако запах еды немного развеселил его; он пошел к себе, помылся, почистился и спустился в столовую, где его ожидало странное зрелище.

Мэри Руа сидела за столом, накрытом на двоих. Она была в трауре, то есть в шали миссис Маккензи, а голову ее покрывала, падая на плечи, как у Мадонны, темно-лиловая вуаль.

За дверью, в кухне, суетилась миссис Маккензи. Заслышав его шаги, она выглянула в столовую, но Мэри Руа не шелохнулась: она сидела тихо, глядя в пол и сложив руки на коленях.

— Здравствуй! — весело окликнул ее Макдьюи. — Что за костюм у тебя? Королева ночи? Ничего, красиво, только мрачновато, а у меня и так был трудный день. Сними-ка, и поужинаем.

Она подняла голову и посмотрела, не мигая, на него, сквозь него, куда-то вдаль.

Миссис Маккензи снова заглянула в дверь.

— Мэри, — встревожено позвала она. — Что ж ты с отцом не здороваешься?

Две слезы поползли по щеке Мэри Руа. Если бы она расплакалась, отец обнял бы ее, ласкал бы, гладил, утешал и, быть может, она оттаяла бы от привычного тепла. Но слез больше не было: детское лицо разгладилось и застыло, выражая омерзение.

— Миссис Маккензи! — крикнул ветеринар. — Эй, миссис Маккензи, что с ней?

Миссис Маккензи вошла в комнату, нервно вытирая руки о фартук.

— По кошке тоскует, — пыталась она объяснить. — Худо ей без Томасины.

Он, не понимая, уставился на нее.

— Схоронили ее ребята, — продолжала миссис Маккензи. — Много их собралось, и Джеми у них играл похоронный марш…

— Ладно, — прервал ее Макдьюи. — Дети всегда что-нибудь выдумают. Вы мне скажите, почему моя дочь мне не отвечает?

Миссис Маккензи собрала все свое мужество.

— Она сказала, что не будет с вами говорить, пока вы кошку не вернете.

11

Имя мое — Баст [7]. Я богиня, царившая в Бубасте. Зовусь я владычицей Востока и звездой утренних небес. Я сокрушила змея Апопа[8] под священной сикоморой [9].

Отец мой — Ра-Солнце, мать моя — Хатор-Луна; Нут, богиня небес, — сестра мне, а брат мой — Хонсу, изгоняющий злых духов.

Мне поклонялись в храме за 1957 лет до того, как пришел на землю Бог Христос. Я жила, умерла и воскресла.

Все теперь иначе. Храм мой — маленький домик, и жрица у меня — одна. Зовут ее Лори, и она не так прекрасна, как прежние мои двенадцать жриц: кожа у нее бесцветная, глаза — светлые, не темней моих, волосы — медные слитки. Но она добра и почтительна и хорошо поет мне хвалу.

Я-в другой стране, и времена теперь другие. Прошло 3914 лет. Снова 1957 год, четвертый год царствования великой властительницы Елизаветы II из 9-й династии. Живу я на севере. Здесь в лесу, у ручья, вернулось мое Ка [10] в мое тело. Обитатели храма не верят в меня и смеются, когда я зову себя богиней. Даже имя мое изменилось — жрица зовет меня Талифой.

Я удивляюсь, что она не распознала моего могущества — ведь и она одна из тех, кто им наделен. Живет она скорее в моем мире, чем в человеческом. Она лечит и утешает лесных зверей. Она беседует с маленьким забытым народцем, с которым когда-то дружили люди, и с этими новыми богами — ангелами, архангелами, херувимами и серафимами.

Кроме того, она ткачиха. Ей дают шерсть, она прядет ее, ткет ткани, шьет одежду и отдает ее фермерам. Они ей платят, а она покупает то, что нужно для ее лечебницы, и сама трет и варит какие-то лекарства для зверей.

На ее земле летом 1957 года и воскресла я, великая богиня Баст.

Помню день, когда мое Ка снова вошло в мое тело, и Лори перенесла меня в храм.

Она посадила меня на камень и представила местным обитателям. Обитатели эти — просто звери, вернее — звери и птицы: три кошки, несколько котят, галка, белка и две собаки. Кошки зашипели на меня, собаки залаяли, галка закричала, белка залопотала.

— Что ж вы? — сказала Лори. — Как не стыдно! Гостью обидели. Простой кот (как выяснилось, звали его Макмердок) выгнул спину, а другой кот, тоже простой, но черный (Вулли), подошел ко мне.

— Кто ты такая? — спросил он. — Видишь, нас тут много, не повернешься. И без тебя тесно.

Я честно ответила:

— Имя мое Баст-владычица. Отец мой — Солнце, мать — Луна. Его имя — Ра, ее — Хатор, Меня почитают все люди, и зовусь я звездой Востока.

Котята перестали ловить свой хвост и кинулись к матери, полосатой и пушистой кошке по имени Доркас.

— Не слыхал! — фыркнул Вулли. — Что-то жирно для облезлой рыжей котихи…

Я возгорелась божественным гневом, ощерилась, зашипела, но они хохотали -заливались. Галка хлопала крыльями, cобаки катались по земле, белка взвилась на дерево. Скотч терьер собрался схватить меня за хвост, но я удачно щипнула его за нос, пускай знает. Мне осталось воззвать к Гору, чтобы он соколом низринулся с неба и выклевал им печень, и к змею Апопу, и к Атуму, насылающему болезни.

Но никто не явился на мой зов. Никто не покарал богохульников. Так я столкнулась впервые с теми, кто не верит в богов. Я не знала, как быть, но Лори все уладила. Она взяла меня на руки, понесла в храм и устроила мне святилище у огня. Я приняла ее в жрицы и стала осматриваться. Наш лесной храм — странное место. Люди сюда не ходят. Пастухи и фермеры вынимают зверей из ловушек, кладут под дубом и звонят в серебряный Колокол Милосердия. Лори выходит из храма и берет зверя.

Кажется, люди боятся Лори, и правильно делают — она ведь жрица истинной богини. На стук она не выйдет, и на крик не выйдет, только на звон Колокола, напоминающий мне звон кимвалов в моем прежнем храме. Вулли (он хоть и простой кот, но умный) рассказал мне, что Лори нашла Колокол в лесу. Прежде он принадлежал разбойнику Роб Рою и предупреждал его, если поблизости была королевская рать.

В храме, на первом этаже, комната с камином (мое святилище как таковое), и еще одна комната, где хранится пряжа. На втором этаже спит Лори, и туда не пускают даже меня.

За храмом каменное строение. Многих черепиц на его крыше не хватает, и Макмердок водил меня туда заглянуть внутрь. Мы видели, как Лори ухаживает за своими больными. Там у нее кролик, землеройка, полевые мыши, птенец, выпавший из гнезда, и горностай с раненой лапкой. Есть и пустые клетки, но Мак сказал мне, что иногда полны они все.

Да, теперь он для меня — Мак, и Вулли дружит со мной, и даже Доркас, большая барыня, дает мне иногда вылизать котят. О своем божественном происхождении я с ними не говорю, но сама о нем помню и еще явлю мою силу.