Помоги проекту - поделись книгой:
Из медальона выпала бумажка, сырая крохотная трубочка.
— Осторожно! — еще раз воззвал учитель.
Я расправил листок. Лиловые буквы расплылись. Химический карандаш.
— …алко…гре…— прочитал я вслух.
— Вы так стремительны, — укорил меня учитель. — Мы бы постарались сохранить медальон. Аккуратнее надо!
— А если бы это действительно оказался детонатор? — хотя стало неловко. Что на меня нашло? Пришел, увидел, поломал.
В шахматах это называют «импульсивным ходом» и наказывают матом.
— Но… — начал сконфуженный, и, дернувшись, замолчал.
Второй раз лягнул его Филипп.
Учитель положил бумажку в ящик стола. — Отошлю в криминалистическую лабораторию, там у меня знакомый есть.
— В лабораторию?
— Имя — единственное, что было своего у солдата. Если сумеем прочитать большое дело сделаем. Мы с ребятами, — он взъерошил волосы Филиппа — ведем кое-какую работенку. Больше некому.
— Опасно. Мины в земле, гранаты…
— Вот я им и твержу: найдете что случайно — сами не трогайте. Ясно?
— Ясно, — ответил за всех Филипп. — Пошли, — он потянул сконфуженного за руку, и тот послушно пошел.
— Стараются ребята, — В.В. повел меня назад. — чай поспеть должен, не хотите?
— Хочу.
— Тогда еще минутку.
Я опять оказался у карты. Карта старая, с ятями, ЕИВ топографического общества. Деревни густы, а в промежутках почти сплошь хутора, все больше с невеселыми названиями: Грязный, Соломенный, Гнилуши, Жалкий (деревня наша раньше хутором была), Провальный…
— Интересуетесь? — в каждой руке В.В. держал по стакану.
Подстаканники МПС, с крылатым колесом. Парок курился над благородной гладью темного янтаря. Цейлонский.
— Вот, сообразил,— он подсел к свободному от бумаг краю стола, пристроил стаканы, из кармана пиджака достал сахар, тоже железнодорожный, по два кусочка в фасовке. Цукор.
— Я всегда без этого, — отказался я от сладкого. — Любопытно, да. Что за села…
— История. К примеру, Самохатка. Исчезла деревенька, а ведь первая линия метрополитена там пролегла, с нее российское метро началось.
— Метрополитена?
— Не в Москве же пробные тоннели рыть. Провалится квартал, что тогда? А здесь геология схожа, вот в девятьсот восьмом и начали прокладывать. Потом война, революция. Возобновили в двадцатых. Кольцевой тоннель, паровоз бегал, с вагончиками. А в войну якобы ставка главкома была. По слухам. Но это вряд ли, немцы сюда уже в июле пришли. Но что-то, наверное, было…
Я пил чай, отдуваясь и вытирая невидимый миру пот, а учитель развлекал меня беседой, рассказывал о каменных бабах в соленой степи (семьдесят километров к югу), стоянке времен неолита (сорок километров к северо-западу, летом непременно нужно будет съездит, у учителя мотоцикл есть, у местных перекупил, починил, лучше нового), и прочих примечательностях.
— Откуда вы столько знаете? — решил удивиться я.
— Положено знать. Я по специальности историк.
— А что делаете здесь?
— Что и вы. Я в Душанбе работал. Даже по-таджикски немного выучился, но не помогло. Хорошо, живой.
— Я вчера тоже… краеведничал, — я перевел разговор с неприятного. — Окрест скитался, на мертвое поле забрел.
— Куда-куда?
Я рассказал.
— А, вы о стрельбище. Раньше, до войны, дивизия неподалеку стояла, стрелять учились.
— Стрелять?
— Наверное не скажу. Хоть и старый, а секрет. Тайна. Еще чаю хотите?
— Спасибо, нет. Кстати, вчера я и стрелка видел, — я рассказал о встрече с охотником.
— Это правда, — подтвердил В.В. — Нас предупреждали, чтобы за детьми приглядывали. Надеюсь, теперь спокойнее станет.
— Надеюсь, — я взял книгу, прощаясь. — Карточку заведете?
— Давно завел, Петр Иванович. Вы у меня активный читатель. Иначе нельзя. Нет книговыдач — ставку сократят. Десять минут в день уделяю картотеке, любая проверка слюной от восторга изойдет. Поросячество, конечно, но… Вы тоже … Пишите побольше, они писанину любят.
— Стараюсь. Кстати, а кто здесь до меня работал?
— Я потому и советую — пишите. Был тут Степанюк, фельдшер. Если к вам народ не спешит — ему спасибо, отучил.
— Правда?
— Назначит на ночь слабительного с мочегонным, еще и наорет. А чаще запирал медпункт и уходил, сутками пропадал. Говорил, охотится. Какая у нас охота…
— Странно.
— Честно говоря, я думаю, он здесь пережидал что-то. Прятался. Времена темные. Купил диплом, и пережидал.
— И долго он проработал?
— С марта по июль, в конце июля пропал.
— Как это пропал?
— Ушел и не вернулся. Даже зарплату не получил.
— А вещи?
— Какие вещи, чемодан всего имущества. В конторе, под замком ждет. Я думаю, переждал, и в Москву вернулся. Московского издали видать.
Я распрощался окончательно и с книгой в руке вернулся к себе.
У меня тоже имущества — чемодан. Скушай меня нынче Белый Клык, никто бы и искать не стал. Вернулся, мол, откуда я там…
Прежде, чем раскрыть книгу, я заполнил амбулаторную карточку на Гончарова Вадима Валентиновича, год впишу позже, диагноз — «острое респираторное заболевание». Мог бы и покруче завернуть, да пожалел на первый раз, все-таки учитель, библиотекарь, председатель отделения союза переселенцев.
В наказание всю ночь я бегал по кольцевой линии московского метро Октябрьская, Добрынинская, Павелецкая, а за мной по пятам, погромыхивая на стыке рельс — откуда и взялись? — катил паровоз серии ИС, украшенный барельефом главкома. Главком извергал из трубки клубы дыма, вращал красными горящими глазами и, время от времени, громко гудел:
— Ту-ту-у-у-у-у!!!
— Груз в пути. Прибудет завтра, — инженер снял наушники, отключил питание.
— Связь хорошая, — военный свою пару наушников положил на предписанное место. Аккуратист.
— Ионосфера, — инженер неопределенно пошевелил в воздухе пальцами правой руки. Из-за этого стукача не удалось толком побыть в эфире. Пошарил наскоро, настраиваясь, обрывки фраз, немецкий, немецкий, немецкий. Где наши? Жмурки на свету.
— Проверю системы, — инженер пошел к двери.
— Я с вами, — надел фуражку военный. Строго пасет, не забалуешь.
— Опять же, где он вырос. В лесу — ничего, а в поле не каждый годится. Какое поле. На
Эксперту — Филиппу с двумя «п», было лет десять, и он прогуливал уроки на законном основании: карантин, ветрянка, братец из интерната гостили-с. Насчет грибов я ему поверил. Все равно осталось больше моих нужд, много больше. Впрок стану солить. С чесноком, черным перцем, лавровым листом и уверенностью в завтрашнем дне. Баночку на Новый Год, Первомай, а лучшую, заветную — на День Победы. Нашей Победы.
— Что за полугон такой? — почтительно осведомился я. Оленьи турниры, волчьи свадьбы, но серединка наполовинку, оттого и полу.
— Поле дурное есть. Если в сторону Огаревки идти, а после свернуть у развилки влево, как раз упретесь. Да вы там были. Мы летом на нем в войну играли. Другим не говорите, ругаются, — он удовлетворенно кивнул, когда я свалил забракованные грибы в помойное ведро, и небрежно спросил:
— Правда, что у вас бинокль есть?
— Правда.
— Сильный?
— Сильный.
— Спутники Юпитера можно увидеть?
— Наверное.
— А кратеры на Луне?
— Запросто.
— Можно будет… понаблюдать?
— Сейчас? — я с сомнением глянул в окно. Солнце, хоть и осеннее, грело и светило щедро, выдавая поскребыш, будто президент перед выборами.
— Нет. Зимой, в декабре, после двадцатого. Можно?
— Приходи. В шесть часов после двадцатого и приходи, как раз стемнеет. Договорились?
Эксперт ушел, обнадеженный, а я достал из чемодана бинокль. Цейссовский, объективы — что плошки. Мне его на память дала вдова одного астронома-любителя. Я ремешок поменял, и пользуюсь. Каждый день с крыльца смотрю, не видать ли чего хорошего. Красной армии, например. Могу и на небо глянуть, солнце моим сумеркам не помеха.
Пока опята доходили на плите, я с ведрами в руках сновал к колодцу, заполняя трехсотлитровый бак и чувствуя себя последним тимуровцем империи.
Прожектора окончательно портили ночь, и без того светлую, траченую луной. Лучи то натыкались на тучи, рисуя круги и овалы, то уходили ввысь, в никуда. Из звезд виднелись самые яркие, виднелись скучно и некрасиво, мешали шатающиеся клинья света.
Воздушная оборона.
Хозяин отошел от окна, вернулся к столу с погасшей лампой. Перегорела. И кстати — не шла работа.
Подождем.
Хватит колготы, ловли блох, упований на соломинку. Да и нет такой соломинки, чтобы не себя спасти — страну. Державу! Не все поняли. Какую глупость, какую дурь, подлость всколыхнули эти дни! Лихорадочно, до пены у рта валят вину друг на друга, предлагают проекты нелепей нелепицы: отдать Гитлеру Украину на сто лет! Распустить партию и Коминтерн! Ослиные дети! Ругательство показалось легковесным, и хозяин выматерился по-русски. Полегчало. Он даже улыбнулся, вспоминая совсем уж чудное — сделать бомбу в тысячу раз сильнее обыкновенной. Не в полтора, не в два — в тысячу! Попробуйте, попробуйте. Со старых времен у него тоже есть штучка, получится, хорошо, нет — все равно с германцем совладаем.
Старик не обманывал себя, не успокаивал, просто знал — совладаем. Проигрывают начинающие, таковы правила, а начать удалось не ему.
Тихо сегодня. И в небе, и на земле. Все ходят на цыпочках. Прислушиваются, ждут. Боятся, что он боится. Это и хорошо, и плохо. Что боятся — хорошо. Правильно. Плохо, что допускают, что он может испугаться.
Разве он боится? Нет. Предполагать, что он боится — все равно, что предполагать, будто он толстовец, непротивленец, пацифист. Тогда почему он здесь, а не командует — там?
Он здесь потому, что, во-первых, этим он ограждает себя от паники. Паника страшнее и заразнее чумы.
Во-вторых, у него появилась возможность спокойно и трезво оценить ситуацию.
В-третьих, ему нужно разработать стратегию. Конкретную стратегию для конкретной ситуации.
И, в-четвертых, он ждет.
Старик поморщился, поймав себя на том, что думает словно доклад читает. Катехизисные приемы хороши когда? Катехизисные приемы хороши тогда, когда нужно вдолбить идею в чужую голову, малограмотную, а то и просто дурную. Сейчас нужно иначе. По другому.
Лист бумаги на столе становился белее и белее.
Светает.
Старик снял колпачок с вечного пера и начал писать:
Поделиться книгой: