Вильгельм Завоеватель

Жорж Бордонов

ВИЛЬГЕЛЬМ ЗАВОЕВАТЕЛЬ

Заветы прошлого суть всегда изречения оракула: только в качестве строителей будущего и знатоков настоящего вы поймете их.

Ницше

Глава I

Я, ГУГО ПЭН…

Года Господня тысяча семьдесят седьмого, когда лето уже клонится к закату, а дожди и ветры готовы с новой силой обрушиться на землю, я, Гуго Пэн, решаюсь наконец взять в руки перо.

Но не потому, что я стал стар и преклонные годы торопят меня перенести воспоминания на бумагу, — ведь мне нет еще и тридцати! А быть может, оттого, что великие и невероятные, по разумению моему, приключения, в кои еще недавно бросали меня превратности судьбы, до срока состарили и плоть мою, и дух мой. Но что-то мешает мне принять это как неизбежность, а посему я ничуть не тревожусь. Мое самолюбие нисколько не ущемляет и мое нынешнее положение: я не сумел воспользоваться благосклонностью судьбы и остался всего лишь владетелем скудных фьефов[1] на Котантене[2] — Реньевиля и Кустэнвиля. Разумеется, я мог бы обладать и властью и богатством — но только в туманной Англии. Ныне же мне не остается ничего другого, кроме как довольствоваться почтительностью моих друзей. Кануло в Лету время мимолетной славы — и натура моя взяла-таки свое. Именно во имя верности ей пожертвовал я высоким положением и предпочел ему ежедневный кувшин вина, ароматный соус, лакомый кусок дичи с приправами из трав и грибов, душевный покой подле домашнего очага и радостный смех моих домочадцев. С моими ленниками[3] я стараюсь жить в мире и согласии. Как точно подметил наш герцог, каждый человек сам себе голова. Стало быть, ежели сбросить с себя напускную суровость и смирить никчемную гордыню да жить с людьми в дружбе, питая друг к другу взаимное уважение, тогда жизнь, скажу я вам, пойдет своим чередом — безмятежно и ко всеобщей радости.

Дом мой в Реньевиле[4], обнесенный высоким частоколом, напоминающим изгородь из длинных острых пик — в память о былых битвах, — стоит на самой вершине скалы. Оттуда взору открывается благолепная картина: широкое устье Сиены, луговые просторы, а за ними — море и прибрежные острова. На берегах реки пасутся бараны, чье мясо сродни пище богов, прочая рогатая скотина и лошади. Неподалеку от побережья я посадил лес и заселил его самой разнообразной дичью. На холме я оставил два виноградника для своих нужд да на утеху гостям. Чего еще остается мне желать? Мой дом — единственное каменное строение в округе, составляющей мое скромное владение. Над домом, прилепившись к одному из его торцов, высится деревянная башня. Будь во мне больше практичности, я обнес бы его прочным валом с высокой сторожевой башней из гранита. Впрочем, какой был бы в этом толк — ну, потешил бы я собственное тщеславие, только и всего! В герцогстве нашем царит мир. Даже корабли, что проплывают мимо этих берегов, не несут для нас никакой опасности — слишком велик страх иноземных мореходов перед герцогом Вильгельмом. Насчет же пригодности моей к ратным делам я не обманываюсь, ибо в отличие от моего отца и, наверное, всех моих предков дух воинственности мне чужд.

Онфруа, отец мой, ощущал себя счастливым на этом свете лишь в седле, с копьем в руке, ибо тогда ему было все нипочем — и дождь, и ветер, и снег! Что до меня, то я, признаться, давно дал себе зарок избегать опасных приключений, дабы жизнь моя шла по своему обычному руслу. Я знаю, книги учат гордиться оружием и приносить себя на алтарь славы. Однако читал я мало и так и не сумел до конца проникнуться наставлениями моего учителя Ансельма. Впрочем, не все ли равно! Мне куда больше по душе вести беседы у домашнего очага — после сытной трапезы, с кубком в руке, чтобы время от времени промачивать глотку, потому как она у меня что-то часто пересыхает! Сколько раз, сидя вот так же у камина, я подробно рассказывал друзьям моим и близким, стоило им только попросить, и о внезапно прерванной охоте Вильгельма, и об отступничестве Гарольда, и о ночи, проведенной среди леса корабельных мачт, и о долгих ожиданиях в то далекое утро в пустынных водах Англии, и о поражениях и о победах ратников при Гастингсе, и о том, как славно закончилась для нас эта великая битва — тогда, на заходе солнца! Сколько раз, безмолвно внимая мне, Герар потом умолял меня описать историю дней минувших на бумаге! Он говорил мне:

— Друг мой, у слов есть крылья. Мудр тот, кто может хватать их на лету. А мудрейший из мудрых — тот, кто сумеет заключить их в клетку на веки вечные!

Меня с Гераром связывают узы испытанной дружбы — и мне было бы совестно отказать ему, тут уж не помогли бы никакие отговорки, даже ссылки на собственное невежество. Сказать по правде, главное для меня — жить и радоваться жизни. Все думают, будто я во всякое время чем-то занят, непрестанно хожу пешком либо езжу верхом, припуская моего коня лихой мелкой рысью. Однако на самом деле это не так! Часто я просто сижу сложа руки, наслаждаюсь полной праздностью, а ежели что-то и поделываю, то только от скуки. Я просто не замечаю, занят я чем-либо или бездельничаю — ведь жизнь мчит нас галопом. Тем не менее я уступил настоянию Герара. Но уже на середине первой страницы перо выпало у меня из рук. И я тотчас же отправился на охоту — сие занятие показалось мне более достойным и не терпящим отлагательств. Подстерегая зайца в густом кустарнике, я от нечего делать стал размышлять и пришел к мысли, что царапать пером по бумаге — удел писца, но никак не сеньора, пусть даже небогатого.

И все же ответьте, отчего вдруг нынче вечером я, разбитый усталостью, опять взял в руки чернильницу и листки пергамента, который даровал мне Герар во искушение сидящих во мне демонов? Иной, пожалуй, извлек бы из этой сумятицы чувств добрую сотню полезных выводов, за исключением, быть может, одного — верного. А что было верным для меня, именно для меня?

Когда-то отец корил меня за то, что я, словно зачарованный, могу часами безмолвно разглядывать оперение куропатки или голубки и любоваться лучами заходящего солнца. В такие минуты я бросал работу, терял нить разговора и меня вдруг охватывала сладкая презренная дрожь, недостойная будущего воина. С годами я почти перестал ощущать подобные переживания, это чудное смятение души. В самом деле, я страсть как хотел походить на моего отца и его друзей, а для этого мне приходилось усиленно трудиться над собою.

И вот нежданно-негаданно то почти совсем забытое странное волнение опять вернулось ко мне и принялось будоражить с новой силой, и я с удивлением обнаружил то, что за долгие годы сна стало только глубже!

Случилось это четырнадцатого дня месяца июля сего года в Байейском соборе. Не то, чтобы душе моей был свойствен религиозный экстаз, вовсе нет! Просто епископ Одон, сводный брат нашего августейшего герцога, повелел вывесить там огромное, чарующей красоты вышитое полотно, что он привез с собой из Англии. На нем была изображена история Великого завоевания[5] — начиная со злополучного пленения Гарольда Ги Понтьейским и вплоть до полного разгрома англичан при Гастингсе. В тот день в соборе собралось очень много сеньоров из Англии и Нормандии. Все они в один голос утверждали, что сие великолепное произведение, выполненное по заказу епископа, создали вышивальщицы из графства Кент. Они еще долго восхищались полотном, но я не запомнил всего, что они говорили, потому как слушал вполуха. Этих всадников в железных шлемах, копьеносцев, легконогих лучников я видел не только глазами! Но и сердцем. Наверное, со стороны вид у меня был отрешенный. Но никто даже вообразить не мог, насколько я действительно стал отрешен от этой жизни. Дело в том, что для меня эти огромные кони, багряные и черные, эти несметные полчища всадников — не просто искусно вышитые фигурки, предназначенные для любования ими. Я вдруг увидел среди них себя таким, как прежде. По левую руку от меня скачет Герар. А впереди нас с высоко поднятым жезлом мчится герцог. Рядом с ним — Тустэн, рука его крепко сжимает штандарт, посланный нам Папой Римским…

Четыре дня кряду ходил я в собор не столько затем, чтобы еще и еще раз любоваться каждым фрагментом полотна, каждой сценой на нем, сколько для того, чтобы вновь пережить прекрасное время своей юности. Я как бы и вправду вошел в это полотно, напрочь позабыв про тот, едва ли достойный восхищения образ, какой я являю собой теперь. Ибо, в конце концов, я сам был одним из тех героев. Я узнавал себя среди этих всадников, не только мыслями, но и всеми моими чувствами вернулся в прошлое — я стал остро ощущать даже запах и вкус воздуха, которым когда-то дышал.

Засим, навестив многих моих друзей, бывших товарищей по оружию, я, по-прежнему пребывая во власти обуявших меня переживаний, возвратился к себе в деревню. По пути домой я часто закрывал глаза, чтобы лучше представить себе полотно. И если б не мой конь, ловкий и проворный — не чета хозяину, я непременно угодил бы в какую-нибудь лощину, свернул себе шею или завяз в болоте.

Однако минуло еще немало дней, прежде чем я отважился открыть крышку чернильницы. До последнего вечера меня не волновало то, каким будет мой рассказ, я знал, что он должен быть ровным, гладким и возвышенным — в точности, как речи наших святых отцов, и всенепременно изумить Герара. Но нынче, уже в сумерках вернувшись домой после долгой скачки, я спрыгнул с коня и вдруг услышал пение птицы. Ее несравненный голос звучал мягко и проникновенно. Я не видел, что это была за птица, затаившаяся в густой листве груши. Но она каким-то чудесным образом напоминала мне птаху, что я слышал в Сен-Валери в тот вечер, накануне нашего отплытия к берегам Англии. Помню, я тогда вышел из шатра, и вдруг откуда-то с дерева мне, подобно струе воды, направленной неожиданно прямо в лицо, ударила дивная трель. Конечно, все это как-то чудно, но я тотчас велел принести мне чернила, бумагу, и мое перо вдруг само устремилось по пергаменту, как резвый жеребенок по чистому полю.

Глава II

ИСТОРИЯ СТАРОГО ОНФРУА

Конторку мою изготовил плотник из Кустэнвиля — специально по заказу Онфруа, моего родителя, который в юные годы, незнамо почему, предался вдруг страсти к наукам. Конторка эта сработана довольно грубо, а весит она ничуть не меньше огромного обеденного стола или соборной кафедры со скамьями в придачу — такое впечатление, будто над нею трудилась рука, больше привыкшая тесать форштевни стругов. Но мне она подходит вполне, я по природе своей неприхотлив. Пламя толстой восковой свечи выхватывает из тьмы испещренный прожилками пергамент на шероховатой доске. А выведенные чернилами буквы посверкивают, точно спинки насекомых, роящихся над мешками с мукой в амбаре. Оживут ли буквы? Обретут ли сложенные из них слова магическую силу? Сумею ли я найти эти слова? Такие вот мысли кружат сейчас в моей голове! Надеюсь, мне все же достанет благоразумия не лезть из кожи вон. Есть у меня и другой повод для изумления: птица из Сен-Валери вновь явилась мне нынче вечером и в тот же час. Сказать по правде, я ждал ее; мне очень нужно было услышать ее голос, ибо он будил во мне вдохновение. Как утверждают некоторые, труден только первый шаг; но второй тоже не легче! Пичуга сокрыта от меня листвой груши, и я пока не знаю, как она зовется. Быть может, она так и останется для меня «сен-валерийской птицей».

В ненастную пору, когда день становится короче, отец мой уходил с головой в чтение. Он устраивался за неказистой конторкой и ставил свечу в подсвечник из кованого железа, тот же, что стоит и теперь перед моими глазами; как сейчас, вижу я старческий лик отца. О, он не был хорош собою, хотя в округе слыл «дородным красавцем». Его серые глаза сверкали, словно воды морские перед бурей. По обеим сторонам тяжелого подбородка свисали одутловатые щеки. Широкие плечи были как бы продолжением могучей, как у быка, шеи, волосы по нормандскому обычаю подстрижены в кружок. С возрастом от чревоугодия живот у него сделался огромным, точно бугор. Дабы его ненасытная туша могла разместиться за конторкой, в крышке пришлось вырезать полукруг. С конем, однако, он управлялся довольно лихо, а плавал он как рыба. Я сам видал, как однажды, в канун Рождества, он как бы играючи переплыл Сиену, а вода в ней была холоднющая — пальца не сунешь; мы тогда здорово испугались за него, а он только смеялся над нами! Матушка моя, Герар, старики из Реньевиля и Кустэнвиля, купцы и землепашцы, мужики и бабы — все в один голос утверждают, будто мы с отцом похожи как две капли воды! Надо же какая снисходительность! Если я подстрижен в точности, как он, и подбородок мой брит, как у него, это еще ничего не значит — кому, как не мне, знать, что кровь древних нортманнов[6] во мне заметно поостыла. Застольные оргии нисколько не укротили воинственный дух этого великого народа, никакие пиршества не смогли утолить в нем жажду наживы, сломить его отвагу. Что до меня, то неистовству славы и богатству я предпочитаю безмятежное существование. Древним владыкам морских просторов было чуждо наслаждение красотой заката, благодатью раннего весеннего утра и неизменной чередой времен года. То были воины — они торопились вершить ратные дела. Они не позволяли себе подолгу услаждаться благолепием природы и пением птиц. Единственно, что я унаследовал у них, — это безудержную страсть к мореходству. Тот же плотник из Кустэнвиля смастерил для меня остроносую лодку и длинную, точно минога. В ней я легко скольжу меж бурных прибрежных течений, хотя любой скажет, что плавать в здешних водах отнюдь не безопасно. Иной раз, когда на меня находит блажь, я правлю прямиком в открытое море — к близлежащим островам. Мне не раз случалось бороться со штормами, так, забавы ради. На островах, как нигде, сохранились древние обычаи. Мне кажется, их жители и посейчас втайне поклоняются забытым божествам наших предков, пришедших с севера. Во многих жилищах я видел фигурки Тора[7] с молотом и валькирий[8]. Не знаю почему, но языческие боги дороги моему сердцу, они волнуют мне душу, как это ни чудно.

Матушка моя набожная женщина. Отец всю свою жизнь верой и правдой служил и Господу нашему, и герцогу. В доме у нас есть только одна книга — Евангелие, взятая давно, как трофей, в каком-то монастыре. Я знаю его наизусть, и тем не менее преданные забвению верования предков продолжают будоражить меня. Однако лучше оставим этот разговор и предоставим разбираться в таинствах различных вероисповеданий монахам из Бек-Геллуинской обители, мудрым ревнителям Ланфрана[9].

Отец мой как был в молодости, так и остался в старости всего лишь бедным рыцарем, хотя на своем веку послужить ему довелось немало. Однако во главе своего крохотного отряда он ощущал себя почти что королем, никак не меньше! В случае чего он мог привести к герцогу только свою малочисленную свиту, вооруженную скорее плохо, нежели хорошо. Тем не менее это не мешало ему тешить свое тщеславие. Он часто говаривал, что, по его разумению, ученость не есть удел просвещенных, ибо всякий рыцарь, желающий возвыситься, обязан учиться грамоте, чтобы уметь составлять любую хартию собственной рукой. В наших краях было немало сеньоров, которые вместо подписи ставили на бумагах крест, нацарапанный неловкой рукой! Сколько сил отдал мой родитель тому, чтобы приобщить меня к ученью, воспитать честолюбие, коего у меня не было и, видно, уже никогда не появится.

Жил в ту пору в наших краях достославный пастырь, последователь Ланфрана. Звали его мэтр Ансельм[10]. Он был рьяным апологетом христианского вероучения и за свою науку брал непомерно высокую плату. Но меня все же отдали к нему в обучение.

Усевшись в кружок прямо на каменном полу в убого освещенном зале с низким сводчатым потолком и чередою узких арок, я и другие мальчики внимательно слушали мэтра Ансельма и учились выводить, каждый по очереди, буквы и писать слова. Там-то я и повстречался с Гераром, сыном зажиточного скорняка из Сен-Ло.

В первый же вечер нашего знакомства я застал его за шельмовской забавой: он натягивал поперек дороги бечевку и ждал, когда какой-нибудь путник споткнется о нее и упадет. Скоро он стал мне товарищем — так началась наша долгая дружба, полная невероятных, увлекательнейших приключений. Когда нам удавалось ускользать от всевидящего ока мэтра Ансельма, мы бежали к морю или пропадали в садах и лесах. Мы спускали с привязи сторожевых псов, выпускали из загонов скотину, освобождали от пут стреноженных лошадей в ночном, выли по-волчьи, дабы нагнать страху на земляков — короче, озорничали по-всякому и, как только могли, разыгрывали простодушных селян, особенно легковерных чувствительных тетушек. Так мы снискали себе дурную славу, хотя очень старались никому не попадаться на глаза. Вскоре на нас со всех сторон посыпались жалобы, и все закончилось тем, что нам задали нешуточную трепку. Но немного погодя мы вновь принялись за старое. Безмерно устав от наших проделок, мэтр Ансельм, невзирая ни на какие посулы, отказался учить нас дальше и вернул нашим родителям.

Мы с Гераром стали такими близкими друзьями, что уже не могли жить друг без друга. Мы даже дали друг другу торжественный обет впредь никогда не расставаться или, во всяком случае, видеться как можно чаще.

Герар и в ту пору был пухл и розовощек — вылитый купеческий сынок, однако к занятию негоцией не испытывал никакого желания. С конем он управлялся много лучше меня, и долгая скачка ничуть его не утомляла; он вообще был более ловок и боек. Стоило нам завидеть вдали вооруженных всадников, как он вдруг резко обрывал все шутки, хотя без веселья не мог прожить и часа.

Когда я с разрешения моих родителей приехал в Сен-Ло, его отец простодушно принялся расхваливать скорняжье ремесло, гарантирующее почет, уважение и немалый доход. У него было столько компаньонов, сколько моему старику Онфруа и не снилось. В доме у него мебели было куда больше, чем у нас, да и работы она была такой, какой у нас невидали. Герар, слушая его нравоучения, зевал, а то и вообще пропускал их мимо ушей. Я же, напротив, грезил о таком, как у его отца, уделе — простом, но благородном труде, приносящем благополучие. Люди зачастую забывают, что далеко не все команды «морских колесниц»[11] состояли из воинов. Многие из мореходов занимались торговлей, предпочитая звон монет лязгу мечей, они даже одевались сообразно обычаям тех государств, кои посещали, дабы удостовериться в истинных намерениях народов, их населяющих. Предки наши стяжали себе славу двуликих, как тот Янус, о котором нам рассказывал мэтр Ансельм и которого почитали во времена Цезаря.

Когда же Герар приезжал в Реньевиль, отец мой в противоположность родителю моего друга непременно поучал его на свой лад, вспоминая о былых подвигах и битвах и сопровождая свой подробный рассказ живой мимикой и жестикуляцией. Он доставал из сундука видавший виды шишак с зазубренным наносником, кольчугу, что была на нем в битве при Валь-эс-Дюне, и по мере того, как воспоминания его становились все ярче, он входил в раж и уже не говорил, а кричал. Герар был прекрасный слушатель, он упивался этими словами. От перевозбуждения его то и дело бросало в краску; его круглые, как орехи, глазки вспыхивали, точно уголья на ветру.

И вот однажды отец мой решил обучить меня ратному делу — уверенно держаться в седле, ловко обращаться с копьем, мечом и топором, метко стрелять из лука, бегать в кольчуге, взбираться по откосу вала, прыгать через ров, отражать и наносить удары — иным словом, всему, что должен уметь рыцарь, чтобы сразить противника, а самому остаться целым и невредимым. И я, то ли повинуясь некой незримой силе, то ли из страха или из почтения к отцу, старался что было мочи, а скорее, по необходимости и потому, что всегда был прилежен. Так, всецело отдавшись рыцарскому искусству, я безрассудно сменял кукушку на ястреба. Герару же, когда он бывал у нас, такие уроки приходились по нраву, не то что мне. И на его счет отец мой в похвалах не скупился:

— Хотя ты и купеческий сын, Герар, но это только с виду! В тебе живет дух наших предков — людей с севера. Три раза поразил ты меня, шельмец эдакий, и ежели б меч у тебя был не из дерева, я, бывалый воин, уже давно лежал бы у твоих ног и грыз землю!

При этом он клал тяжелую руку мне на плечо и в зависимости от настроения либо говорил со вздохом: «Надеюсь, сынок, не пройдет и месяца, как ты его догонишь. Пойми, здесь нет ничего мудреного, надобно лишь желание, ну и сила воли, конечно», либо ворчал: «Ты будто только что проснулся, тебе самое место на мягкой перине, а не на поле брани. Горе ты мое!»

Правда, иной раз в нем начинало говорить отцовское чувство:

— С чего это ты так быстро скисаешь? Вон как взмок, хоть выжимай! Ты ж не из робкого десятка, да и бьешься вроде бы сносно. Что же тебе тогда мешает?

Но мне было бы лучше, если бы он оставался в неведении относительно моих способностей…

Так минули годы без всякой пользы и радости для меня, за исключением наших редких встреч с Гераром, когда мы бродили вдвоем по окрестным просторам или проказничали. Герару волей-неволей приходилось скорняжничать, а мне — овладевать рыцарским искусством, как мне представлялось, никчемным и ненужным.

Когда мне исполнилось семнадцать лет, старик Онфруа, решив, что сыну довольно бить баклуши, вознамерился отправить меня ко двору герцога Вильгельма, дабы тот сделал меня своим оруженосцем. Я страдал: какая безотрадная участь. А отец только ворчал да приговаривал:

— Предупреждаю тебя, уж у герцога-то скучать тебе будет несподручно! Вставать придется с первыми петухами, а ложиться — затемно, так что считать ворон не останется времени: будешь холить лошадей, подавать на стол, повсюду сопровождать своего сеньора — и в мирное время, и в военное, и на охоте, и на приемах, так что только успевай! Жизнь наших слуг — чистая малина по сравнению с тем, что ожидает тебя, но уж герцог-то сделает из тебя настоящего мужчину.

Отец мой нисколько не боялся, что герцог откажет ему и не примет меня на службу, хотя род наш был далеко не именитый. Напрасно я тешил себя надеждой, что герцог откажет отцу. Мне бы следовало помнить, что однажды в Лилльбоннском лесу отец мой одним ловким ударом меча поверг разъяренного кабана, буквально вырвав герцога из его страшной пасти. Такое настоящие охотники не забывают никогда! Больше того: когда мятежные сеньоры замыслили покушение на жизнь юного герцога, отец мой был одним из первых, кто примчался тогда в Фалез[12] и встал на его защиту. В третий раз он спас ему жизнь в жестокой битве при Валь-эс-Дюне. И благородный герцог возвысил его неслыханно. Однако Онфруа как был, так и остался деревенщиной: высочайшие почести, к коим он не привык, оказались ему не по душе, и на сердце у него часто становилось муторно. Будучи не в силах вести суетную жизнь при дворе, он отказался от всех благ, сказался недужным и отбыл в родной Реньевиль, полагая, однако, что герцог не преминет со временем призвать его к себе снова. Но герцог, казалось, забыл своего верного вассала — ни из Кана, ни из Фалеза, ни из Руана так и не пришло никаких вестей. И теперь я с ехидством надеялся, что государь наш про него не вспомнит.

Перед тем как отбыть ко двору герцога, отец назначил мне испытательный срок, хотя к тому времени я уже изрядно поднаторел в ратном деле, и он подарил мне за это коня и новенькие доспехи. Грусть моя была безмерна, ибо она усугублялась печалью расставания с другом, терзавшей и Герара. Обнявшись, мы плакали на плече друг друга. Расставание наше было горьким, потому как нам казалось, что мы больше никогда не свидимся. Но в самый день отъезда, когда я со щемящим сердцем прощался с матушкой — жалея меня, она силилась сдержать слезы, — мы вдруг услыхали неистовый топот конских копыт и пронзительные крики — то был Герар:

— Возьмите меня! Христа ради, возьмите меня с собой, сеньор Онфруа! Я покинул отчий дом, чтобы быть рядом с Гуго, вашим сыном, я тоже хочу стать воином. Неужто герцог откажет мне?

Старый Онфруа улыбался беззубым ртом. Но с ответом не спешил. Засим он потрепал слегка Герара латной рукавицей по затылку и промолвил:

— Ну что ж, скорняжье семя, раз так — в путь!

Глава III

ШАЛЬНАЯ ЛОШАДЬ

Отправляясь в город Кан, где в то время пребывал герцог, старик Онфруа шел навстречу своей судьбе. Неподалеку от герцогского замка с квадратными башнями отец мой знал один постоялый двор под вывеской «Красный полумесяц». В былые времена он пировал там на славу. И вот перед тем, как препроводить нас к Вильгельму, ему захотелось снять там комнатенку, чтобы передохнуть и привести себя в порядок.

Служанка принесла нам сала, сыру и кувшин вина, как вдруг снаружи послышался дикий грохот. Все, кто был на улице, отчаянно крича и размахивая руками, бросились врассыпную. Отец кинулся к двери, мы — следом за ним. По улице мчалась запряженная в телегу шальная лошадь, угрожая смести все на своем пути. А прямо посреди дороги, сидя на корточках вокруг лужи, резвились ребятишки. Старик Онфруа осыпал бранью разбежавшихся в разные стороны взрослых. Забыв про свои годы и грузное тело, он устремился прямиком к лошади, чтобы схватить ее под уздцы. Но та взметнулась на дыбы и сшибла его с ног. Повозка, проехав одним колесом по его животу, пронеслась мимо детей. Не дожидаясь помощи, отец поднялся и с искаженным от боли лицом заковылял к нам.

— Кажись, меня здорово помяло, — проговорил он дрожащим голосом.

Мы бережно, как можно осторожнее подняли его по лестнице и довели до нашей комнатушки, уложили на убогое ложе.

— Пойду схожу за лекарем, — бросил Герар. — А ты уж побудь с ним рядом.

Отец было приподнялся, но тут же повалился навзничь и простонал:

— Нет! Священника, да поживей!

Боль его понемногу утихла. Дыхание сделалось ровным. Я воспрял духом и, отважившись, предложил:

— Позвольте, я помогу вам раздеться! Вам станет лучше.

Он отстранил меня, но потом попросил помочь снять обшитые кожей нагрудные латы. Он стиснул зубы и смертельно побледнел, однако страдания не смогли сломить его волю. Превозмогая боль, отец сказал:

— Раз уж ты захватил с собой чем писать — благо, я настоял на том, а то ведь ты из тех скромников, что предпочитают скрывать свои дарования… — значит, пиши… Да поспешай… Сие будет моим посланием герцогу Вильгельму… Готов?.. Так, я диктую: «Сир герцог, Онфруа Пэн, рыцарь, сеньор Реньевиля и Кустэнвиля, что стоят на земле Вашей, в Котантене, ссылаясь на услуги, некогда Вам оказанные, и на блага, дарованные ему от Вашего имени, принял решение направить к Вам в услужение в качестве оруженосцев сына своего Гуго и его сотоварища. Ранение, полученное им давеча, и страдания, причиняемые оным, не позволяют и вряд ли когда-нибудь позволят ему препроводить их к Вам лично. А посему; досточтимый сир герцог, старый Онфруа молит Вас о прощении и просит принять сих юношей, исполненных решимостью служить Вам верой и правдой, в память о Вашем верном и преданном вассале».

Ему едва хватило сил, чтобы подписать послание. Взяв у него пергамент, я застыл с ним на месте, и от этого он вновь разволновался:

— Чего ты дожидаешься? Неси это к герцогу. Да сам, лично, и не теряй попусту время! А я побуду здесь один, обожду, пока Герар приведет священника.

Я все еще стоял в нерешительности. Тогда он распахнул рубаху и сказал:

— На вот, гляди — ни единой капельки крови!

Действительно, снаружи — ничего, однако под кожей, на правом боку, виднелось темно-красное пятно, оно делалось все шире.

Не обращая внимания на мою тревогу, он рассердился:

— Ступай же, говорю тебе. И так нет времени… Ступай, я хочу дождаться ответа.

Со скорбью в сердце мне пришлось покинуть его. Тогда я еще не был умудрен подобным горьким опытом и не знал, выживет он или нет. Беспокойство мое усугублялось тем, что мне было страсть как боязно являться к герцогу. Смущение мое оказалось столь велико, что я даже забыл стряхнуть пыль с одежды и умыть лицо.

Повелитель наш не восседал на высоком троне. Не было у него в руке и Нормандского меча, символа верховной власти, который в дальнейшем мне случалось так часто видеть.

Опустив глаза, я, точно во сне, прошел через просторный внутренний двор, вымощенный брусчаткой, где было полно воинов. Оказавшись на другом конце двора, я смиренно остановился. Герцог стоял в окружении сеньоров и весело беседовал с ними. Сейчас я вряд ли смогу описать, как он был одет. Мои глаза различали лишь его расшитые золотом кожаные башмаки да отороченный мехом подол мантии. Когда герцог заметил меня и спросил, кто я такой, мне вдруг захотелось провалиться, сквозь землю. Вместо меня ответил кто-то из придворных, он же взял из моих рук послание и прочел его вслух. Герцог подошел ко мне. Мне ничего не оставалось, как поднять глаза, и они на какое-то мгновение встретились с его мрачным взором. Он степенно и благосклонно выслушал все, что я мог ему сообщить о состоянии здоровья отца, и попросил рассказать подробно, как случилась беда. Он нисколько не сердился, внимая моим несмелым и путаным, похожим на жалкий лепет, речам. Герар на моем месте трепетал бы от гордости. А мне хотелось только одного — скорее бежать куда глаза глядят. Герцог, видимо, заметил, как у меня дрожат руки. И поспешил прервать мои мучения:

— Возвращайся же к отцу. Да передай, что прошение его принято, И пусть ничто его не тревожит.

Перед самой ночью у «Красного полумесяца» остановились десять всадников. Дверь с шумом распахнулась. С порога послышался громкий повелительный голос:

— Отведите меня к Онфруа. Остальные за мной!

По залу прокатился шепот. Бражники повставали из-за столов. Вперед выскочила одна из служанок:

— Это ж наш сир герцог! Наш сир Вильгельм…

Герцог ступил в нашу убогую комнатенку. Старик Онфруа только что исповедовался. Он хотел было подняться из уважения к гостю, но тут же упал на постель:

— О, сир герцог, какое… какая высокая честь для старого пса Онфруа… Какой невиданный почет, мой досточтимейший сир Вильгельм… Сколько счастья на мою истерзанную душу! Благословен Господь, пославший его мне!

Герцог сел на единственный в каморке табурет, взял руку Онфруа и ласково произнес:

— Фалез, Валь-эс-Дюн, лилльбоннский кабан — когда надобно было, ты всегда оказывался рядом.

— Таков был мой долг.

— Ты любил меня.

— Да, мой повелитель.

— Те, кто любят меня, всегда могут рассчитывать на мою милость.

Герцог окинул нас беглым взглядом.

— Узнаю сына твоего — Гуго. А это кто?

— Герар, его неразлучный товарищ. Примите и его.

— Превыше всего я ценю дружбу — двое слуг лучше одного.

Герцог спросил Герара, откуда он родом и кто его отец. Герар выпятил грудь колесом, распрямился, желая казаться выше ростом, и одним махом выпалил:

— Родом я из Сен-Ло, сир, а отец мой имеет честь скорняжничать. Более верного подданного, нежели он, вам не сыскать.

С умыслом или нет, а словами своими он глубоко тронул герцога, воздав хвалу своему родителю, за которого его часто хулили, — однако дальше мы к этому еще вернемся.

— Да, — поддержал его мой отец, — Герар преисполнен разных помыслов и выдумок. Кровь в нем так и кипит… Гуго тоже малый не промах, особливо если его как следует подстегнуть.

— Зачем же? Хоть робость и ввергает иных в смущение, но за нею часто скрываются истинные добродетели, например, преданность и верность слову. Отвага прельщает больше, однако порой она исчезает еще до того, когда наступает решающий в битве час. Будь же спокоен за обоих юношей, они будут служить мне с честью.