Милая фрекен и господский дом

Управляющему так и не удалось узнать подробности помолвки свояченицы. Не знал он, что было сказано на совете трех женщин в тот ненастный февральский день, когда фрекен Раннвейг прибыла домой. Совет длился до поздней ночи — на нем присутствовал сам пробст, — пока, наконец, его участники, совершенно истомленные, покинули реальный мир приличий, отходя в неведомый мир сновидений. Ходили слухи, за которые, впрочем, никто не мог поручиться, что этот совет напоминал суд испанской инквизиции. Одна из горничных якобы рассказала, что совет происходил в кабинете пробста при закрытых дверях.

В течение дня ничего особенного не произошло, если не считать, что голос жены управляющего по временам гремел, перекрывая все голоса. Она переходила в наступление. Затем все утихало и на некоторое время восстанавливался мир. Видно, господа не могли прийти ни к какому решению. Только к шести часам, во время одной из самых жестоких атак, вдруг послышался ней-то чужой голос. Вначале никто не мог его узнать. Разве можно узнать в этом отчаянном крике голос, в котором раньше звучало счастье и спокойствие? Может быть, незнакомая женщина вошла в дом? Может быть, это та сумасшедшая, которая рыдала в прошлом году на пристани?

— Нет, нет, нет, — возразила старая прислуга Элин, — меня никто не проведет, это голос нашей милой фрекен Раннвейг. Я-то помню, как она плакала в детстве! Хотя тогда ее плач не был такой горький. Бедняжка! — добавила старуха. — Благородное же у нее сердечко… Подумать, ведь она проделала весь этот путь по морю, да еще в такую погоду, чтобы горько плакать в доме своих родителей!

Понемногу плач утих, но еще долго раздавались всхлипывания — странные звуки, как бы идущие из самых недр земли, отдаваясь в каждой стене, в каждой балке, пока не утихли на крыше, откуда их унес ветер.

Совещание продолжалось еще шесть часов. И, наконец, в полночь было составлено краткое коммюнике, которое жена управляющего беспощадно швырнула в лицо мужу. Это официальное сообщение — единственный плод двенадцатичасового бурного совещания — гласило: моя сестра Раннвейг помолвлена.

Весть о помолвке Раннвейг как-то очень быстро разнеслась по поселку. Ее услышали от жен врача и бухгалтера, которых пригласили в господский дом на чашку кофе несколько дней спустя после возвращения Раннвейг.

— Скорее можно было ожидать моей смерти, чем такой неожиданной помолвки Раннвейг, — говорила фру Туридур.

— А кто же счастливец? — поинтересовались дамы.

На этот вопрос отвечал а не Раннвейг. Она сидела бледная, с покрасневшими глазами, не принимая участия в разговоре. Ни искры оживления не промелькнула в ее глазах при упоминании об избраннике. Куда девалась невинная радость августовских дней!

— Ну, это целая история, — отвечала фру Туридур, многозначительно улыбаясь. — По выражению лица своей сестры я вижу (она вовсе не глядела на сестру), что она хочет сохранить тайну. Но, дорогая Вейге, можно мне назвать только его имя, а?

— Что? — спросила с отсутствующим видом фрекен Раннвейг. Но тут же, спохватившись, добавила: — Можешь говорить все, что тебе угодно.

— Магистр Богелун, — сказала фру Туридур. — Это известный человек в Дании.

— Значит, вас можно поздравить? — осведомились гости и стали сердечно поздравлять Раннвейг.

— Этой весной он собирается защищать докторскую диссертацию при Копенгагенском университете, — добавила Туридур.

— Ну и новости ты нам сообщила, Туридур! — сказали женщины.

— Тотчас после защиты он решил приехать сюда, в Вик. Это большой друг Исландии, — добавила Туридур. — Он хочет справить свадьбу только здесь. Поэтому Раннвейг пришлось вернуться домой и взяться за подготовку приданого. Осталось ведь всего два месяца. Подумать только, какая спешка!

Гости еще раз поздравили Раннвейг, поцеловали ее нежнее, чем прежде.

— Как хорошо, когда счастье улыбается тем, кого любишь! — сказали они, расцеловав ее вновь. — Слава богу!

Но в самый разгар этих сердечных излияний проскользнула легкая тень недоверия. Вместо того чтобы сиять от радости, Раннвейг закрыла лицо руками и заплакала. Слезы струились между пальцами, и все ее тело содрогалось от рыданий.

Вслед за новостью о помолвке Раннвейг по поселку разнеслась другая весть: в нее сразу же поверили. Бледность фрекен Раннвейг, темные круги под глазами. Она-то по возвращении домой опять надела исландский костюм, обрисовывающий талию, и вскоре никто уже не сомневался, что фрекен Раннвейг беременна. Конечно, никому не пришло в голову укорять ее: ни женщинам, ни мужчинам— тем более что фрекен Раннвейг предстояло укрыться в тихой супружеской гавани. Правда, никто не станет отрицать, что ей не удалось сберечь невинность до положенного срока, как этого требовали строжайшие правила для женщин ее сословия.

Эта новость взбудоражила монотонное течение зимней жизни. Нет ничего удивительного в том, что молодые девушки перед замужеством, а иногда и без перспективы замужества несколько раздаются в боках. Спустя некоторое время они снова становятся стройными. И если семь лет после случившегося ведут добродетельный образ жизни, то как бы вновь обретают былую невинность. Как правило, такое поведение — привилегия простолюдинок. И, действительно, среди людей состоятельных подобные происшествия — редкость. Говорят, что последний раз такой случай произошел в XVII столетии, когда йомфру Рагнхейдур, дочь епископа Бриньоульфюра, в доме своего отца была обольщена Дади Халлдоурссоном, и это повлекло за собой известные последствия. Конечно, эта история долго передавалась из уст в уста.

Семья пробста решила, что фрекен Раннвейг лучше не показываться на людях, по возможности меньше привлекать внимание своим видом. А с другой стороны, надо сосредоточить все внимание на приготовлениях к свадьбе, вовлечь в них побольше людей или по крайней мере заинтересовать их этим событием. Поэтому в конце апреля пробст разослал людей по всем окрестным поселкам, чтобы разузнать, у кого из крестьян можно купить хорошую молодую телку к свадьбе. Узнали, что в Аспардале у одного крестьянина есть двухлетний бычок, которого он собирается продать. Договорились, что крестьянин откормит его и доставит к самой свадьбе в конце мая. Некий крестьянин в Вике, имевший пять уток, получил задание получше откормить их к этому сроку.

Тем, кто имел кур, тоже предлагали не жалеть для них корма, так как, по подсчетам фру Туридур, к свадьбе понадобится не менее тысячи яиц. Да и владельцам молодых петушков тоже советовали не дремать. Позаботились о том, чтобы сливки со всего прихода доставлялись в дом пробста. А за особым сортом картофеля, произрастающим на хорошей почве, послали в другой приход. Этот картофель был известен по всей стране своей питательностью и сладким вкусом.

В мае прибыла первая партия вин. Три бочонка красного французского, шесть ящиков с коньяком, датской водкой и другими винами, пузатые бутылки ликеров с этикетками на латинском языке и разными знаками, расшифровать которые мог только пробст.

Но почему плакала фрекен Раннвейг? Почему эта молодая женщина, когда-то радовавшая своей приветливостью весь поселок, казалась такой удрученной? Она никого не навещала, не появлялась на улице, не выходила к гостям, посещавшим господский дом. Что-либо узнать о ней можно было только через прислугу. Рассказывали, что по утрам Раннвейг встает с запавшими от бессоницы глазами, а к вечеру они опухают от слез. Она сидит одиноко в своей комнате, но, когда приходит сестра, прячется в чулане, там, где хранится уголь.

Вначале никто ничего не понимал. Потом стали думать, что не все ладно с помолвкой Раннвейг. А некоторые выражали мнение, что, может быть, этот Богелун вовсе не магистр, как заверяют в господском доме. Многие дошли до того, что говорили, будто докторская диссертация Богелуна существует только в воображении жены управляющего. Другие догадки вслух не высказывались.

Итак, начались приглашения на свадьбу. Одного человека послали в лодке на острова и в бухты, другого — верхом — развозить извещения по окрестностям. Сначала приглашали только знать. А затем зажиточных, вплоть до хуторян среднего достатка. Из бедняков зваными оказались лишь те, кто прославился каким-нибудь подвигом или чем-то отличился, например известные рифмоплеты или хорошие рассказчики; умелые ремесленники; моряки, избороздившие не одно море; люди, прошедшие через суровые испытания в горах или вообще бывалые; знахарки; глубокие старики, знающие родословные соседей… Все они просили передать пробсту благодарность и благословение и обещали быть на свадьбе.

Накануне прибытия парохода, на котором ожидался жених, свадебные приготовления были в самом разгаре. Целыми днями пекли и стирали. Кухни на квартире пробста и в господском доме напоминали горячий кондитерский цех или пекарню, где опытные мастерицы днем и ночью месили тесто, извлекали из печек пироги и укладывали их в штабеля. Уже выросли целые горы кексов и с зелеными цукатами и с изюмом; пирожные из песочного теста, рассыпающиеся от избытка сдобы; слоеные пироги, украшенные стекающим по бокам вареньем; печенья разных форм: кружочками, полумесяцами, ромбиками; пряники, усыпанные имбирем; картофельные оладьи; хворост; пончики с яблоками; вафли, исчислявшиеся тысячами; пшеничные хлебы и груды поджаренных докрасна ржаных хлебцев.

Квартира пробста и господский дом были вымыты от подвала до самого чердака. Мебель, картины, постели проветривались на свежем весеннем воздухе. Тщательно осматривался каждый угол, словно при археологических раскопках, каждая щелочка обрабатывалась содой и мылом. Малейшее пятнышко на стене являлось поводом для глубоких размышлений, ведущих к значительным выводам и решениям. Едва заметная соринка устранялась безжалостной рукой. Пыль на шкафу уничтожалась, как злейший враг. Почти невидимая паутинка на ножках кровати подвергалась беспощадной атаке. Не было надежды, что даже незаметные пятна на кроватях и матрацах, принадлежащих прислуге, будут пощажены. Здесь шла борьба за настоящую, а не показную чистоту.

Когда наконец все засверкало и начали расставлять мебель, в доме возникла новая проблема: не ставить же мебель на старые места, надо ее расположить уютнее и красивее, чем раньше! Господа ходили из комнаты в комнату, отдавали распоряжения, несколько раз переставляли кресла, стулья, шкафы, диваны и, наклонив голову набок, прищурив один глаз, тыкали в них эбонитовыми палками с блестящими наконечниками, спорили, решали, кто прав, кого слушать. Надо сказать, что победа всегда была на стороне женщин. Раздавались тяжелые вздохи, выступал пот на лбу, жажда мучила всех, весь обычный распорядок жизни был нарушен. После этого всесмывающего потопа в доме установился запах отвратительной чистоты.

Комната, предназначенная для приезжих, на сей раз была оборудована для самого жениха — магистра Богелуна. Немало ломали голову над тем, как обставить комнату такого уважаемого господина. Советовались со многими посторонними людьми. Например, с прачками, простыми женщинами, случайно оказавшимися в доме, женами двух пасторов из других приходов, пришедшими сюда за покупками, несколькими девицами с островов, которые учились в Рейкьявике, и, наконец, с докторской четой; так что молва об этой комнате разнеслась по островам, соседним приходам, поселку. Но, поговорив с каждым из этих экспертов, фру Туридур вздыхала и заявляла, что последнее слово за сестрой Раннвейг. Туридур обещала не принимать окончательного решения без ее согласия.

Наконец комната была готова. Здесь стояла широкая кровать с двумя пуховыми перинами, покрытая вышитым покрывалом, два удобных кресла, принесенных из нижних комнат, письменный стол с массивной резьбой, чернильный прибор со всеми принадлежностями, удобный диван со множеством искусно вышитых подушек, маленький курительный столик, а на нем глиняная кружка со смесью английских табаков и двумя сортами голландских сигар. Была здесь и книжная полка, где стояли латинские и греческие словари, саги, новый завет, «Рассказы фельдшера» Закариаса Топелиуса, произведения Бьёрнсона в кожаных переплетах и, наконец, два старых псалтыря, весьма редкие и ценные экземпляры: один изданный в Холаре, другой — в Видеи. Кроме того, «Айвенго» Вальтера Скотта в роскошном издании, по легкомыслию купленный управляющим в Эдинбурге.

На стене висели репродукции Венеры Милосской, которую здесь называли «Миланской»; небольшая картина, изображавшая ребенка и собачку, с надписью: «А ты умеешь говорить?»— и великолепная олеография Венеры и Психеи. В доме управляющего долго играли в «угадай-ка», кто Венера, а кто Психея. До сих пор никому не удалось с точностью установить это, надеялись, что магистр Богелун немедленно разрешит все сомнения. На полу лежал ковер с цветным узором на красном фоне, а на окнах с видом на море висели два ряда гардин: одни из желтого шелка, другие из зеленого камчатного полотна.

Если выглянуть из этих окон в тихий весенний вечер и окинуть взглядом береговые скалы и шхеры, отбрасывающие тень на море во время прилива, или по утрам, когда покрытые зеленью мыс и острова улыбаются утреннему солнцу, когда отражение шхер в водной глади походит на неведомые города, — как не назвать Исландию красивой страной! Все были уверены, что магистр Богелун по заслугам оценит вид из своей комнаты.

К прибытию парохода все было готово. Фру Туридур в сопровождении нескольких почтенных женщин пришла за фрекен Раннвейг, так как ей предстояло решать, подойдет ли эта комната для жениха. После продолжительной беседы сестер с глазу на глаз они вместе спустились по лестнице. Раннвейг едва держалась на ногах, глаза у нее были опухшие, щеки впалые, вокруг рта складки.

Дамы нежно и ласково приветствовали Раннвейг, но она не ответила и отстранила их от себя. И все церемониальной процессией двинулись но направлению к господскому дому. Яркие банты на груди и шелковые передники переливались на солнце всеми цветами радуги. Простые женщины выходили из своих хижин и с восхищением смотрели на процессию, говоря:

— Сейчас ей покажут комнату будущего мужа. А другие:

— Боже мой, как странно: само счастье улыбается ей, а она так печальна!

— Да, — соглашались остальные, — подумать только, она больше никому не улыбается, жизнь угасла в ее глазах.

Она не только не улыбалась, но и не отвечала на приветствия, она шла с поникшей головой, окруженная женщинами; казалось, она не слышит и не видит, что происходит вокруг.

Разве она никого не замечала? Нет, как же, она увидела одного человека. Он шел по тропинке из фактории и остановился на мостике, перекинутом через ров, там, где тропинка, ведущая к фактории, переходит в большую дорогу. Он стоял, почтительно склонившись, пока не прошла мимо эта важная процессия. Он был в том же лоснящемся костюме из сукна, который носил осенью, он не поправился с тех пор, на белках глаз у него появились красные прожилки, морщины на щеках стали более глубокими. Но когда он поднял руку для приветствия, можно было заметить, что рука эта красива, хотя она и пропахла запахом товаров, которые он отпускал.

Возможно, что к Раннвейг на миг явилось хорошее расположение духа, каким она отличалась в старые добрые времена, потому что она подняла голову и, пытаясь улыбнуться, ответила на его приветствие. Никто не мог отгадать тайну этой перемены; ведь никому не было известно, что перед отъездом фрекен Раннвейг этот человек дал ей несколько ёре и просил купить кое-что для себя. Он заявил тогда, что может ждать целую зиму. То ли она забыла об этом поручении, то ли в Копенгагене не знают, что такое сабадиловое семя, — ясно одно: она вернулась, не выполнив поручения, даже не извинилась перед ним, не возвратила ему денег. Раннвейг в задумчивости прошла несколько шагов, затем вдруг остановилась, оглянулась, но приказчик Ханс уже исчез. Она стояла и смотрела ему вслед.

— Что ты там увидела, дорогая? — спросили женщины.

Вместо ответа фрекен Раннвейг, освещенная вечерним солнцем, разрыдалась тут же на улице, закрыв лицо руками.

— Дорогая, что с тобой? — спрашивали ее женщины, обнимая и утешая ее.

— Я обманула его! — рыдала она и все повторяла: — Я обманула его!

И ни слова больше.

Однако заставить ее продолжать путь к господскому дому и осмотреть комнату жениха было невозможно.

— Вы можете идти, а я возвращаюсь домой.

— Она не в своем уме, — прошептала Туридур.

Но Раннвейг, услышав эти слова, открыла лицо

и растерянно посмотрела на сестру заплаканными глазами. В них не было ненависти и злобы. Просто младшая сестренка в отчаянии взглянула на старшую сестру. Она не сказала ничего плохого. Она ведь вообще не могла сказать ничего дурного ни одному живому существу на свете. Она только произнесла:

— Я в полном здравии. Это ты, Туридур, сошла с ума! — и, повернувшись, направилась к дому.

Женщинам ничего не оставалось, как последовать за ней.

Наконец наступил долгожданный день. Это был один из тех ясных весенних дней, которые мы все знаем и с которыми у всех у нас связаны лучшие воспоминания жизни. Над домами пробста, управляющего и бухгалтера развевались флаги. Прежде чем сирена возвестила о прибытии на рейд парохода, белая лодка управляющего отчалила от берега. В ней сидели управляющий, его жена и пробст. Мужчины были в черных пальто, в котелках самого лучшего качества, в руках они держали эбонитовые палки с блестящими наконечниками. Жена управляющего надела исландский национальный костюм, светлый платок, белые перчатки. Она слегка нервничала, но была такой же внушительной, величественной, как всегда. Фру Туридур отдавала распоряжения гребцам, потому что она вообще привыкла распоряжаться.

На пристань все больше и больше собиралось людей, которые пришли поглазеть, как господа встречают своего будущего зятя. Все шло очень хорошо. Как только прогудела сирена и пароход бросил якорь, лодка пришвартовалась к пароходу.

Прошло некоторое время. Чем дольше господа находились на борту парохода, тем больше людей становилось на пристани — мужчин, женщин, детей, стариков, — всем не терпелось хотя бы мельком взглянуть на жениха, когда он сойдет на берег.

Прошло еще некоторое время, и белая лодка управляющего оттолкнулась от парохода. Зрители, проявляя нетерпение, стали протискиваться вперед, к самому краю пристани, чтобы получше рассмотреть жениха. Лодка не прошла и половины пути, как самые дальнозоркие заметили, что в ней не прибавилось пассажиров. Теперь все с напряжением вглядывались, приставляя к глазам руки, и по мере того, как приближалась лодка, даже люди с самым слабым зрением убеждались, что народу в ней не прибавилось, но, видимо, за время этого короткого рейса произошли события, вызвавшие полное душевное смятение у всех троих членов этой делегации. Достоинство сменилось торжественной смиренностью, важность — глубоким горем.

Пробст, высоко подняв воротник пальто, снял очки и, закрыв рукой глаза, молитвенно склонил голову. А на корме сидел отчаявшийся управляющий, держа в объятиях жену. Она судорожно рыдала на груди мужа, прижав к лицу платок. Управляющему не удавалось утешить жену. Когда они поднялись на причал, всю толпу облетела новость: он умер! Вместо жениха Вик посетило горе — в это солнечное майское утро, когда шхеры, отражаясь в водяной глади, кажутся далекими сказочными городами! Десять минут спустя флаги над домами пробста, управляющего, бухгалтера были приспущены. В тот же день послали человека в окрестности и на острова с извещением об отмене свадьбы и с официальным сообщением о внезапной смерти магистра Богелуна как раз накануне отплытия парохода.

Тут злопыхатели вновь вытащили на свет версию, — правда, простые люди в нее не верили, хотя некоторым она и запала в голову, — что, дескать этот Богелун вовсе и не был магистром, как говорили в господском доме, и что его докторская диссертация существовала только в воображении жены управляющего. А кое-кто даже стал нагло утверждать, будто с самого начала было ясно, что никакого торжества не будет. Но, конечно, многих потрясла эта роковая весть, и они посылали пробсту свои самые искренние соболезнования по случаю невозвратимой утраты.

Благотворительность и кустарная промышленность

Никакие силы в мире, ни на земле, ни на небе, не могли воспрепятствовать появлению незаконнорожденного ребенка у фрекен Раннвейг. В каком бы свете ни представить это дело, но ребенок родился. Это был красивый мальчик с синими глазами: когда он спал, было видно, какой он беленький, счастливый. Раннвейг любила его, ухаживала за ним. В первый июльский день она вышла с сыном на выгон отца; солнце освещало мать и сына; пели птицы. Было невозможно представить себе что-либо более простое и естественное в своей красоте. И никогда мысль, что им нужно извиняться за свое существование, не казалась такой несуразной. Что могло быть благороднее, чем та красота, которую излучали мать и сын здесь, на зеленом лугу. Это было олицетворение спокойной материнской радости.

Раннвейг улыбалась прохожим. Все восхищались ребенком, поздравляли ее и просили бога благословить мать и дитя. Иногда, когда солнце грело особенно щедро, Раннвейг гуляла с сыном по поселку и показывала его бедным рыбачкам, чувствуя себя такой же счастливой, как они. Женщины тоже показывали ей своих детей, рассматривали сына фрекен Раннвейг, хвалили его, и все были рады за дочь пробста. Как чудесно было в Вике!

Но фру Туридур не стремилась так часто видеться с сестрой, как накануне свадьбы, будто ей трудно было простить сестре, что магистр Богелун так внезапно умер в неподходящий момент. Стало известно, что как-то летом фру Туридур, навестив мать, наказала ей присматривать, чтобы сестра не разгуливала со своим приплодом по поселку, на глазах у всех. Во всяком случае, не среди бела дня. К счастью, жаркое лето сменилось пасмурными, дождливыми днями, и прогулки фрекен Раннвейг прекратились сами собой.

К концу августа свекор Туридур затеял большое торжество в Дальвике по случаю замужества дочери. Конечно, господа из Вика получили приглашение. Обряд венчания должен был совершить пробст. К сожалению, управляющий и его жена не могли присутствовать на празднике: управляющий уезжал по делам за границу, и фру Туридур была занята сборами в путь. Не могла поехать и фрекен Раннвейг. Как ей расстаться с ребенком хотя бы на три дня! Она его так любит! После долгих уговоров ее убедили, что ей будет полезно побыть без ребенка несколько дней, и фрекен Раннвейг вместе со своими родителями отправилась на свадьбу.

Но свадьба в Дальвике состоялась именно в тот день, когда прибыл пароход, который должен был увезти за границу управляющего и его жену. Скажем, не тратя лишних слов, что, когда пробст с женой и дочерью вернулись с торжества, управляющий и жена уже сутки как отбыли, захватив с собой сына фрекен Раннвейг по настойчивой просьбе его бабушки, живущей в Копенгагене. Когда Раннвейг вошла в свою комнату, там уже не было люльки, исчезла бутылочка с рожком, все вещи ребенка были вынуты из комода, комната вымыта, проветрена, будто дитя уже не существует. Даже запах молока, которым пахло его тельце, был изгнан из этой комнаты. Ничего, ничего не осталось, кроме воспоминаний о его улыбке, в душе Раннвейг.

Как ни странно, но в поселке исчезновение ребенка ни для кого не явилось неожиданностью, кроме фрекен Раннвейг. Всем было известно, что жена пробста, жена управляющего и, конечно, Раннвейг получают множество писем от старушки, матери магистра Богелуна. Эта почтенная дама тяжело переживала потерю единственного сына, теперь она мечтала только об одном: на старости лет жить со своим внучонком и воспитать его так, как подобает представителю старого, известного во всей Дании рода. Каждому понятно, что хотя мальчик хорошо развивался в Исландии, но разве здесь, у самого Северного полюса, он может получить то, что даст ему бабушка в Копенгагене?

Говорили, что Раннвейг лишилась сознания, но кто докажет? Мало ли что говорят люди! Одно было верно: здоровье ее в эту зиму было плохое.

Несколько недель она пролежала в постели, вероятно, в тяжелом состоянии, потому что доктор по два раза в день ходил в дом пробста. Ему, верно, хорошо заплатили. Он ни словом не обмолвился посторонним о болезни фрекен. В начале зимы ее наконец решили отправить в Рейкьявик в сопровождении матери. Мать и дочь уехали на пароходе незадолго до возвращения в Вик управляющего и его жены. На пароход Раннвейг доставили тайком от жителей поселка, и, хотя она отправлялась только на исследование, врач должен был сопровождать ее до Рейкьявика. Врач вернулся только в начале января. Он привез известие, что фрекен Раннвейг стало лучше, исследования не показали ничего опасного, перемена обстановки оказала благоприятное действие. Он был уверен, что за зиму Раннвейг поправится и к весне мать и дочь вернутся домой.

И действительно, с наступлением весны мать и дочь вернулись. Старая фру — широкоплечая, дородная, полная достоинства, с короной блестящих волос, как бы сплетенной из золотых и серебряных нитей. А дочь — со впалыми щеками, серым цветом лица, запавшими глазами. Казалось, она ничего не видела вокруг, никому не улыбалась. Ей было тридцать два года. В поселке ее оставили лишь на одну ночь, отправив на следующее утро в деревню. Она провела лето в семье пастора в Стадуре. Это были известные по всей округе благородные люди. Раннвейг вместе с дочерьми пастора все лето работала в поле. Некоторые говорили, что она следовала совету врача. Впрочем, это, наверно, так и было. Осенью она вернулась в Вик посвежевшая, загорелая, с огрубевшими руками. Хотя платье все еще плохо сидело на ней, но она вновь обрела хорошее настроение.

А зимой Раннвейг еще усерднее принялась за рукоделие. Она начала ткать сложнейшие узорные ткани. На исландском станке работа подвигалась медленно. Тогда она выписала шведский станок и, вспоминая то, чему выучилась в Копенгагене, начала успешно работать над художественной тканью. Она была так ловка, способна, что на следующий год уже получила премию за свою работу на выставке рукоделий в Рейкьявике. А несколько девушек из ближайших поселков, интересующихся рукоделием, просили Раннвейг обучить их мастерству. В конце концов ей пришлось заказать второй шведский станок и организовать школу художественного рукоделия. Большая передняя в комнате пробста превратилась в комнату для занятий.

Раннвейг часто поговаривала о том, что ей хотелось бы переехать в Рейкьявик, создать там настоящую школу рукоделия для молодых девушек и, может быть, даже для молодых людей. Иногда она говорила об этом, как о чем-то решенном, но все же ее мечта не сбылась. Родители со слезами на глазах просили не покидать их. Они не могли расстаться с ней, с единственной радостью на старости лет. Добрая Раннвейг так любила их, она не могла их оставить. И Раннвейг осталась. А родители так сильно любили эту свою единственную радость, что стоило Раннвейг отлучиться в гости хотя бы на одну ночь, как они тотчас же посылали экономку из господского дома проследить, чтобы дочь их, чего доброго, не споткнулась о камень. В доме все делалось для Раннвейг. Трудно было найти человека, к которому близкие относились бы с большей любовью, чем к Раннвейг.

А годы шли один за другим. И мало-помалу забывалось все, что произошло с Раннвейг в Дании: скоропостижная смерть жениха, рождение мальчика. Спустя пять лет все было забыто, все исчезло из памяти, как исчезают развалины, покрывшиеся зеленой травой. Еще два года, и фрекен Раннвейг опять будет ходить в девицах. Она и выглядеть уж стала иначе. Ее серо-синие глаза вновь излучали жизненную силу. Правда, у глаз стали собираться морщинки. Не от усердной ли работы у станка? Особенно они бросались в глаза в холодную погоду. Конечно, поблекли девичьи краски и губы иногда казались синими, и под глазами образовались едва заметные мешочки. Раннвейг раздалась в бедрах, конечно, оттого, что подолгу сидела у станка. Грудь не была высокой, как прежде. И все же Раннвейг казалась привлекательной. Ее кроткая натура обогатилась опытом. Только слух у нее стал хуже. Это — последствие перенесенной болезни.

По своему характеру Раннвейг не только не могла ссориться с окружающими, но должна была излучать свою любовь на всех. Говорили, что отношения между сестрами одно время были натянутыми. Но затем они помирились, и их часто видели рядом в церкви во время службы. Они помогали друг другу, любили друг друга, но для Раннвейг было недостаточно опекать только сестру. Ей хотелось опекать весь мир, особенно она хотела чем-либо помочь тем, кому плохо жилось.

Однажды она пришла к старшей сестре, рассказала ей, в какой бедности живут многие в поселке, и стала просить, чтобы господский дом больше помогал беднякам, особенно многодетным бедным семьям, хотя бы перед праздником. Ей казалось, что народ заслужил того, чтобы хотя праздники справлять по-человечески. Туридур, конечно, вспылила. Она ответила, что ее собственный дом полон детей и ей нет дела до чужих.

Но прошло полгода, и не кто иной, как Туридур собственной персоной явилась к сестре. Она призналась, что предложение сестры заставило ее призадуматься и теперь она решила создать вместе с другими знатными дамами женский клуб. К рождеству и другим праздникам клуб будет делать подарки бедным детям. Она уже успела переговорить с самыми влиятельными людьми в окрестностях и в городе, и можно с уверенностью сказать, что судьба клуба решена. К тому же она хочет добиться, чтобы сестру назначили председательницей клуба. Все свершилось так, как задумала фру Туридур. Клуб был создан, Раннвейг выбрали председательницей, все были довольны. Все считали, что такое почетное назначение полностью восстанавливает репутацию фрекен Раннвейг. Через некоторое время она опять будет девицей на выданье, и честь господского дома будет столь же незапятнанной, как прежде.

Само собой разумеется, что основная тяжесть ежедневной работы по клубу пала на плечи Раннвейг. Когда важные дамы приносили обноски своих детей, грязное, порванное тряпье — их дар бедным детям к рождеству, — Раннвейг, не решаясь сказать, что это непристойно, молча сжигала весь хлам, а сама сидела по ночам и шила подарки бедным детям от имени той или иной дамы. Вся ее деятельность свелась как бы к тому, чтобы заставить других поверить, что они лучше, чем есть на самом деле. А всю благотворительность она тайно осуществляла сама. Кто-нибудь нуждался — она приходила на помощь, и все, кто попадал в беду, даже если дело касалось самых интимных переживаний, шли на квартиру к пробсту и спрашивали совета Раннвейг.

Достаточно привести в пример хотя бы столяра Андреса и его семью, чтобы убедиться в отзывчивости фрекен Раннвейг. Столяру Андресу жизнь далеко не всегда улыбалась. Родом он был из другого округа, ему было тридцать пять лет, а женился он двадцати пяти и имел девять человек детей. Почти каждый год жена рожала по ребенку. Он был таким неудачником, что прижил еще двух детей на стороне. Где же ему прокормить всю эту ораву? Он, правда, был дельный, ловкий малый, мастер на все руки; он обладал к тому же даром слова и вообще был поэтической натурой. Этот живой, жизнерадостный человек неплохо пел. Летом он был занят по горло, но платили ему плохо, так плохо, что едва хватало на большее, чем угостить водкой своих приятелей. О постройке дома он не мог и мечтать. Андрес ютился со своей семьей в жалкой лачуге на мысу. Дети его зимой и летом слонялись по берегу, питаясь моллюсками, как французы. Жена Андреса всегда была на сносях. Конечно, для такой оравы не напасешься одежды. Новорожденного обычно заворачивали в одеяло; взятое на этот случай взаймы у соседки. Фрекен Раннвейг часто помогала этим людям, дарила детям одежду, носила жене еду после родов. И однажды, когда жена Андреса заболела, фрекен Раннвейг, не раздумывая, вымыла весь их дом. Андрес в то время пел в доме врача. Нет сомнения, что плотник был несколько легкомысленным человеком, как, впрочем, все мужчины с хорошим голосом. Бывало, люди нередко видели, как он тайком уединялся с какой-нибудь девицей в загоне для ягнят на участке пробста, но кому какое дело? Долго Андрес раздумывал или нет, но он пришел к выводу, что вечно так не может продолжаться. Единственный для него выход — уехать в Америку. Но как возьмешь в такой дальний путь жену и девять человек детей? За советом он обратился к фрекен Раннвейг. Не сможет ли она, спрашивал Андрес, раздобыть ему на билеты ссуду у отца или у шурина? Он слыхал, что можно за пустяковую плату добраться до Америки на пароходе для эмигрантов. Прикинув, сколько получают в Америке плотники, он подсчитал, что сможет вернуть стоимость одиннадцати билетов через два года.

Раннвейг выслушала эту просьбу серьезно и внимательно, как и следовало от нее ожидать. И немедля обратилась к отцу и шурину с просьбой о ссуде. Но оба отрицательно отнеслись к этой затее. Обоим казалось, что лучше иметь на случай необходимости плотника под рукой. К тому же не было никакой опасности, что он ляжет бременем на приход в Вике. Родом-то он был из другого прихода. Они сошлись на том, что просьба Раннвейг предоставить такую чудовищную сумму для того, чтобы отправить человека в другую страну, переходит все границы разумного и возможного. Как и следовало ожидать, они заявили, что во всем нужна мера, и тем более в благотворительности.

Naturam expellas furca…{1}

Время шло. Раннвейг миновал уже тридцать седьмой год. Как мы знаем, она приобрела большую известность своим рукоделием и пользовалась всеобщим уважением. После беды, которая стряслась с ней, прошло семь лет, и все ее знакомые говорили, что она глубоко спрятала и вечно будет хранить в своей груди любовь, давшую ей радость материнства и превратившую во мрак самый светлый день ее жизни. Говорили, что она после магистра Богелуна никого больше не полюбит, что это в память о нем она так добра ко всем, к людям и животным. Для людей она как бы стала символом страдания, которое несет с собой любовь; потерянное счастье превращается в мечту, которой суждено осуществиться лишь в потусторонней жизни. Все относились к ней с уважением, и в глазах многих молодых людей она была воплощением неприступности.

Нет ничего удивительного в том, что, когда до жителей поселка дошли новые слухи, которые опрокидывали их представления о фрекен Раннвейг, укоренявшиеся из года в год, они пришли в ужас. Неужто люди сразу поверили слухам и их вера в фрекен Раннвейг поколебалась? Нет, конечно, но слухи продолжали распространяться, ползти — сначала исподтишка, а затем все более настойчиво. «Она носит кого-то под сердцем. Слышали вы что-нибудь подобное? И вольно же людям болтать такой вздор? Правда, фрекен Раннвейг за последнее время пополнела в талии, но всем известно, что это результат сидячей работы. Если подолгу неподвижно сидеть за работой, то неизбежно раздашься в бедрах». Все в поселке могли засвидетельствовать, что за все эти годы имя Раннвейг не упоминалось в связи с именем какого-либо мужчины. Не было и намека на поклонника. Если, конечно, не считать тех воображаемых женихов, которые, быть может, виделись ей при гадании на кофейной гуще. Но кто поверит, что она могла пополнеть от такой забавы? Уж не от святого ли духа? Ну и люди! Да полно выдумывать! В поселке днем и ночью обсуждалось это непонятное явление. Дни и ночи превращались в месяцы, и развитие событий положило конец всяким сомнениям. Дочь пробста, фрекен Раннвейг, была беременна.

Таковы капризы природы. Каждому известно, что стоило фрекен Раннвейг поманить пальцем любого жениха, и он был бы к ее услугам. Но она была так далека от этого, она всецело ушла в свое рукоделие. И даже если предположить, что Раннвейг была из тех девиц, которые жаждут легкомысленных забав, у нее не было никаких к тому возможностей. Стоило появиться малейшему поводу к подозрению, как мать и старшая сестра тотчас подсылали к ней компаньонку, сторожившую каждый ее шаг. И все же природа сыграла шутку над тщательно охраняемым целомудрием фрекен Раннвейг и над ее компаньонкой.

Когда начинают доискиваться до причин таких явлений, оказывается, что народная молва на чем-нибудь да основана. Подтверждается старинная поговорка: «Нет дыма без огня». Теперь вспомнили, что однажды осенью видели какого-то мужчину, пробиравшегося от овечьего загона к берегу. С ним была женщина. Они промелькнули в ночи, как тени. Их видели несколько раз. Некоторые уверяли, что это был столяр Андрес. Но никому не удалось узнать женщину. Она была закутана в шаль. Об этом случае вскоре забыли. Но теперь в поселке ходили нелепые слухи. Мало того, что фрекен была беременна, оказалось к тому же, что виновником был не кто иной, как столяр Андрес.

Ни из дома пробста, ни из господского дома долго не поступало официальных сообщений по этому поводу. Обитатели их держались особняком, говорили, что жена пробста тяжело болела всю зиму и ей даже запретили нюхать табак. В начале февраля школа рукоделия закрылась по той причине, что фрекен Раннвейг приходилось ухаживать за больной матерью. Жопа управляющего тоже прихварывала, она безвыходно сидела в комнате и виделась только с экономкой. Одни говорили, будто она страдает от каких-то внутренних недугов. Другие утверждали, что ее болезнь не что иное, как приступы истерии. Она плачет и сокрушается над своей судьбой.

Плохое здоровье, душевное расстройство скрываются за четырьмя стенами. Это часто бывает в тех домах, где стены особенно крепки и добротны. А внешне все обстояло благополучно. Рыбацкий сезон начался вовремя, треску безжалостно вытаскивали на борт, все шло в Вике своим чередом.

Тут нам придется рассказать о молодом моряке Гисли Гислассоне с островов. Этот парень, человек без роду и племени, по внешности был довольно приятен, любил петь, умел играть на фисгармонии, был более отесанным и причастным к культуре, чем другие моряки. Он пользовался успехом у женщин. Многие считали, что он ошибся в выборе жизненного пути. Этот молодой человек и раньше нанимался рыбачить к пробсту. И вот сейчас, в самый разгар лова, его вызвали к пробсту, и последний поведал ему, что управляющий просил найти приказчика для фактории. Пробст сказал, что музыкальное дарование молодого человека и прочие таланты дают ему право рекомендовать Гисли Гислассона на это место, то есть на более высокую ступень общественной лестницы.

Не удивительно, что молодой человек воспринял это известие с неописуемой радостью. Но он пришел в еще больший восторг, когда пробст предложил Гисли поселиться в его доме и даже обещал оборудовать для него комнату внизу. До сих пор Гисли приходилось ютиться в крошечной каморке у родственников, а в дни лова делить кровать еще с двумя рыбаками.

Лов этого сезона был вполне обычный. Он не принес фактории новых забот, и никто не мог понять, к чему понадобился управляющему еще один служащий в магазине. До сих пор приказчик Ханс вполне справлялся с обслуживанием покупателей, а в те бойкие дни весной и осенью, когда съезжались крестьяне, ему помогал бухгалтер. Нет ничего странного в том, что Ханс с некоторым удивлением смотрел на нового пришельца, который, как ему казалось, посягал на его исключительное право царить за прилавком. Еще большее удивление вызвали слухи, будто Гисли поселится в мастерской, где прежде работала дочь пробста, — в комнате, выходившей в коридор. Надо сказать, что дочь пробста не могла попасть в свою спальню, не пройдя через эту комнату.

Не много понадобилось времени, чтобы еще одна весть облетела поселок: Гисли Гислассон— будущий зять пробста и отец ребенка, которого ждет Раннвейг. Всем сразу стала ясна причина неожиданной головокружительной карьеры Гисли Гислассона. И вмиг все сплетни о столяре Андресе и Раннвейг были объявлены чистейшей выдумкой. А того, кто выслушивал подобную ложь, не опровергая или даже распространяя ее, клеймили как подлейшего сплетника. А когда сам Андрес как-то в пьяном виде двусмысленно высказался по этому поводу, один моряк подбил ему глаз. Моряк служил на одной из лодок пробста и защищал честь дочери хозяина.

На сей раз господа в Вике взялись за дело с еще большей энергией, чем обычно. Обручальные кольца были заказаны у ювелира в Дальвике, о помолвке было объявлено в марте месяце за чашкой шоколада в присутствии бухгалтера и его жены. Здоровье старой фру настолько поправилось, что она уже спускалась в гостиную и даже понемногу нюхала табак. А вот жена управляющего при помолвке не присутствовала. На следующее воскресенье обрученные под руку прогуливались по поселку. Мужчины, попадавшиеся на пути, раскланивались с ними, а женщины выходили из своих хижин, чтобы поцеловать дочь пробста. Понемногу здоровье двух дам настолько улучшилось, что они не только стали появляться в комнате и в кухне, но их часто встречали на пути между господским домом и домом пробста. Возникли заботы и задачи, по поводу которых надо было посоветоваться.

Венчание было назначено на Иванов день. Сейчас торопились с постройкой дома для молодых. Разумеется, им полагалось иметь свой собственный дом неподалеку от господского, по ту сторону выгона, у той самой калитки, которая выходила на дорогу. Расстояние между ними было так незначительно, что обитатели двух домов могли переговариваться друг с другом. Можно подумать, что это строительство было на руку столяру Андресу, который со всем семейством с начала рождества жил на иждивении прихода. Что могла дать ему незначительная работа по починке лодок к сезону? В один прекрасный день прибыл пароход со строительными материалами. Пароход привез двух опытных мастеров с севера — они-то и должны были строить дом. А как же Андрес?

— О, обо мне не беспокойтесь! — многозначительно прищуривая глаз и по обыкновению весело смеясь, отвечал Андрес. — Дела мои не так уж плохи.

И действительно, как-то в мае все его дети получили новенькие, с иголочки костюмчики, жена — пальто, и Андрес со всем своим многочисленным семейством сел на пароход и покинул здешние места. Это напоминало великое переселение народов. Перед отъездом он поджег свою жалкую лачугу. Всем известно, что он поселился в Виннипеге и через двадцать лет стал богачом. Его иначе и не величали, как строитель Андрес.

И вот началось строительство. В эти солнечные весенние дни стук молотков слышен был на далекое расстояние. Он доносился через море до самых островов. Каждый вечер жених и невеста подходили к дому посмотреть, что сделано за день. И не успели они оглянуться, как дом уже был под крышей и над ним развевался флаг.

Мир чудесен.

Не зря мы упомянули о том, что стук молотков доносился через море до островов. Хотите знать, почему? Так слушайте, что произошло незадолго до Иванова дня. Пробст сидел в кабинете и обдумывал речь, которую он произнесет на свадьбе. Не легкое дело — составить такую речь после всего, что было. И надо же случиться, чтобы именно в это время его вздумали побеспокоить! Ему доложили, что кто-то пришел и непременно хочет говорить с ним.

— Кто б это мог быть? — спросил пробст.

— Молодая девушка с островов. Она говорит, что должна обязательно повидать вас.