Помоги проекту - поделись книгой:
Этот маленький хрупкий механизм, который все считали обреченным на скорую смерть, прожил таким образом больше ста лет.
Вольтер обязан своим долголетием советам Фонтенеля:
«Сударь, — говорил тот, — не ведите себя как дитя, все это глупости!»
Вольтер не забыл ни этих слов, ни этого человека, ни этого принципа, ни его последствий. В восемьдесят лет он говорил, что совершил не больше восьмидесяти глупостей. Поэтому госпожа дю Шатле заменила портрет фернейского жителя изображением Сен-Ламбера[204].
Предостережение людям, которые virvouchent, которые разговаривают, которые суетятся и которые в любви пиндаризируют, сами не зная, откуда что берется.
Что нас больше всего изнуряет, так это наши убеждения! Имейте мнения, но не отстаивайте их, держите их при себе; что же до убеждений, то это уже непозволительная роскошь! Политическое или литературное убеждение — любовница, которая в конце концов разит вас если не шпагой, то словом. Вглядитесь в лицо человека, вдохновленного глубоким убеждением. Оно лучится. Если доселе сияние вокруг воспаленной головы не было видно невооруженным глазом, то в поэзии, в живописи его изображают давно. И если это явление еще не получило физиологического объяснения, то оно вполне вероятно. Я иду дальше, я полагаю, что движения человека высвобождают душевный флюид. Истечение этого флюида — дым неведомого пламени. Отсюда происходит чудесное красноречие походки, взятой как
Вот видите?
Есть люди, которые ходят, опустив голову, как лошади, запряженные в фиакр. Богач никогда так не ходит, разве что у него совесть нечиста; в этом случае у него есть золото, но он растратил свои душевные богатства.
Иные люди имеют классическую посадку головы. Они встают к вам вполоборота, как господин М**, бывший министр иностранных дел[205]; торс их неподвижен, шея вытянута. Так и кажется, будто по улицам разгуливают гипсовые слепки Цицерона, Демосфена, Кюжаса[206]. И если известный учитель танцев Марсель[207] утверждал, что неуклюжесть состоит в том, чтобы двигаться с натугой, то что вы скажете о тех, у кого натужность сквозит в каждом движении?
Другие люди, кажется, идут вперед за счет того, что сильно размахивают руками; их руки — весла, которыми они гребут, чтобы плыть; это каторжники походки.
Встречаются глупцы, которые слишком широко расставляют ноги и очень удивляются, когда между ног у них пробегают собаки, спешащие вслед за хозяином. По мнению Плювинеля[208], люди такого телосложения становятся замечательными кавалеристами.
Некоторые люди при ходьбе мотают головой, словно она у них плохо держится, как у Арлекина. Кроме того, есть люди, которые летят стрелой; они рождают ветер, они пародируют Библию[209]; они проносятся, как дух Господень. Они мелькают перед нами, как топор палача. Некоторые ходоки ставят одну ногу поспешно, а другую неторопливо; нет ничего более оригинального. Элегантные господа разгуливают руки в боки, задевая всех локтями. Наконец, кто-то ходит согнувшись, а кто-то скривившись; при этом одни наклоняются всем телом вперед или откидываются назад, а другие вертят головой туда-сюда, как нерешительный жук-рогач. Почти все неловко оборачиваются.
Остановимся.
Сколько людей — столько походок! Пытаться описать их все означало бы стремление найти все ответвления порока, все смешные стороны общества; для этого нужно обойти все слои общества: низшие, средние и высшие. Это мне не по силам.
Из двухсот пятидесяти четырех с половиной человек (ибо безногого калеку я считаю за полчеловека), прошедших передо мной, ни один не двигался грациозно и непринужденно. Я вернулся домой в отчаянии.
«Цивилизация портит все! Она лишает естественности все, даже походку! Не совершить ли мне кругосветное путешествие, дабы изучить повадку дикарей?»
Я говорил себе эти грустные и горькие слова, стоя у окна и глядя на Триумфальную арку на площади Звезды, которую крупные министры с мелкими идеями, сменявшие друг друга начиная с господина Монталиве-отца и кончая господином Монталиве-сыном[210], еще не знали, чем завершить, хотя было бы так просто увенчать ее наполеоновским орлом — великолепным символом Империи, колоссальным орлом с широко раскинутыми крыльями, с клювом, обращенным в сторону своего владыки[211]. Уверенный в том, что мне не суждено увидеть воплощение этой скромной и возвышенной идеи, я опустил глаза на свой скромный садик, как человек, утративший надежду.
Стерн первым заметил[212] этот печальный жест у людей, которые хоронят свои иллюзии. Я подумал о том, как величаво, как отважно орлы распускают крылья, и вдруг заметил козочку, играющую на траве с котенком. За оградой сада бегала собака; страдая, что не может принять участия в игре, она носилась взад-вперед вдоль ограды, визжала, прыгала. Время от времени козочка и котенок прерывали игру и смотрели на собаку с сочувствием. Я всерьез полагаю, что многие животные — христиане, вероятно, взамен тех христиан, которые сущие звери.
Вы думаете, я отклоняюсь от темы своей «теории походки»? Дайте мне закончить мою мысль.
Эти животные были так грациозны, что для их описания потребен талант Шарля Нодье[213], изображающего ящерицу, красавца Кардууна, который то прячется, то выползает на солнце, тащит к себе в нору золотые монеты, принимая их за ломтики сушеной моркови. Это мне, конечно, не под силу! Я пришел в растерянность, с восхищением наблюдая за горячностью козы, за бдительной хитростью кота, за изящным очерком головы и туловища собаки. Нет животного, которое не было бы интереснее, чем человек, если взглянуть на него философски. В животном нет ничего фальшивого! Это заставило меня одуматься, и наблюдения относительно походки, которые я собирал в течение нескольких дней, предстали передо мной в довольно грустном свете. Какой-то насмешливый чертик услужливо подкинул мне омерзительную фразу Руссо[214]:
«Человек, который размышляет, — испорченное животное!»
Тогда, возвращаясь к горделивой осанке орла, к облику походки каждого животного, я решил основывать истинные законы моей теории на углубленном изучении повадок животных. Я опустился до гримас человека, я поднялся до искренности природы.
И вот результат моих анатомических изысканий относительно движений:
Всякий жест что-либо выражает, и выразительность его идет от души. Неестественные движения коренятся прежде всего в природе характера; неловкие движения происходят от привычек. Монтескье, думая, что говорит только о ловкости, в шутку сказал: «Это удачное распределение сил в человеке» — и тем самым дал определение грации.
Животные грациозны в своих движениях и никогда не тратят сил больше, чем им нужно для достижения цели. Простодушно выражая свою мысль, они никогда не бывают ни неискренними, ни неловкими. Вы никогда не ошибетесь, толкуя движения кота: сразу видно, хочет ли он играть, собрался убежать или изготовился к прыжку.
Итак, чтобы хорошо ходить, человек должен держаться прямо, но не так, будто он аршин проглотил, он должен научиться ставить ноги по одной линии, не уклоняться слишком сильно ни вправо, ни влево от своей оси, незаметно вовлекать в движение все тело, легонько покачиваться, дабы равномерным колебанием разрушить потаенную мысль жизни; наклонять голову, менять положение рук, когда он останавливается. Так ходил Людовик XIV. Эти принципы вытекают из описаний, сделанных писателями, которые, на мое счастье, обратили внимание не только на наружность этого великого короля.
В юности выразительные жесты, интонации голоса, гримасы физиономии ни к чему. В эту пору вам не нужно проявлять любезность, остроумие, развлекать, сохранять инкогнито. Но в старости следует более рачительно относиться к возможностям движения; вы принадлежите к светскому обществу постольку, поскольку приносите ему пользу. Когда мы молоды, нас и так видно; на старости лет нам надо приложить усилия, чтобы обратить на себя внимание: это прискорбно, но это так.
Плавность движений для походки то же, что простота в одежде. Животное обыкновенно двигается плавно. Поэтому нет ничего смешнее, чем размашистые жесты, рывки, громкие пронзительные крики, торопливые поклоны. Вы приходите полюбоваться водопадом, но ненадолго, меж тем как на берегу глубокой реки или озера можно сидеть часами. Поэтому вертлявый человек похож на болтуна, все его избегают. Чрезмерная подвижность никому не пристала, и только матери могут выносить беготню своих детей.
Человеческое движение — как бы стиль тела, его надо долго шлифовать, чтобы привести к простоте. В поступках, как и в мыслях, человек всегда идет от сложного к простому. Дать детям хорошее воспитание — значит сохранить их детскую непосредственность и не дать им подражать излишествам взрослых.
В движениях есть гармония, законы которой строги и незыблемы. Если вы, рассказывая историю, вдруг повышаете голос, разве это не то же, что сильный взмах смычком, который режет ухо слушателей? Если вы делаете резкое движение, вы будоражите их. В манере держать себя, как и в литературе, секрет прекрасного заключается в переходах.
Обдумайте эти принципы, примените их — и вас ждет успех. Почему? Никто не знает. О чем бы ни шла речь, невозможно дать определение прекрасному, но оно всегда чувствуется.
Изящная походка, мягкие манеры, ласковые речи неизменно пленяют слушателей и дают человеку посредственному огромные преимущества перед человеком незаурядным. Наверное, счастье — большой глупец! Талант, о какой бы области ни шла речь, связан с чрезмерными движениями, которые вызывают неприязнь, и замечательным преобладанием духа, которое определяет необычный образ жизни. Господство либо тела, либо духа, вечная рана обществ, приводит к этим физическим странностям, этим отклонениям, над которыми мы вечно насмехаемся. Лень турка, сидящего на берегу Босфора и курящего трубку, есть, несомненно, проявление высшей мудрости. Фонтенель, этот гений, обладавший недюжинной жизненной силой, который угадал, что движение надо разделить на мелкие порции, что ходить надо в гомеопатических дозах[215], был по сути своей азиатом.
«Чтобы быть счастливым, — сказал он, — надо занимать мало места и совершать мало движений!»
Итак, мысль есть сила, которая калечит наше движение, которая заставляет извиваться наше тело, которая своими деспотическими усилиями разрушает его. Она — великий растлитель рода человеческого.
Руссо высказал эту мысль в прозаической форме, Гёте в «Фаусте» — в драматической, Байрон в «Манфреде»[216] — в поэтической. Еще до них Святой дух, говоря о тех, кто идут без конца, пророчески воскликнул:
«Да будут они, как пыль в вихре!»[217]
Я обещал показать, что в самой сути этой теории кроется ужасное противоречие, и вот я дошел до него.
С незапамятных времен были достоверно известны три явления, и проистекающие из их сближения следствия в основном предсказал ван Гельмонт[218], а до него Парацельс, которого считали шарлатаном. Пройдет еще сто лет, и Парацельса, быть может, станут считать великим ученым!
Величие, гибкость, сосредоточенность и полет человеческой мысли — одним словом, гений несовместим:
с процессом пищеварения,
с телодвижениями,
с колебанием голосовых связок;
что доказывают в конечном счете обжоры, танцовщики и болтуны; что доказывает в принципе молчание, заповеданное Пифагором[219], почти полная неподвижность самых прославленных геометров, мистиков, мыслителей и воздержанность в еде, необходимая людям, чей ум постоянно находится в напряжении.
Разгул погубил гений Александра[220]. Гонец, который принес в Афины весть о победе при Марафоне, упал замертво на площади. Мыслящие люди всегда немногословны — это утверждение никто не может опровергнуть.
А теперь послушайте другое положение.
Я раскрываю книги, где приведены результаты серьезных анатомических изысканий, доказательства терпения врачей, достижения парижской школы. Я начинаю с королей.
Многочисленные вскрытия венценосных особ доказывают, что привычка восседать на троне изменяет их телосложение; таз их становится широким, как у женщин. Отсюда всем известная походка Бурбонов: они ходили вразвалку; отсюда, как утверждают наблюдатели, вырождение. Недостаток движения или нездоровые движения влекут за собой повреждения, которые распространяются по всему телу. Ведь подобно тому, как нарушение мозговой деятельности вызывает паралич, атрофия движения может в свой черед привести к нарушению мозговой деятельности. Все великие короли, как правило, много двигались. Юлий Цезарь, Карл Великий, Святой Людовик, Генрих IV, Наполеон — блестящие тому доказательства.
Судейских чиновников, ведущих сидячий образ жизни, легко узнать по некоторой скованности, по передергиванию плечами, по приметам, от которых я вас избавлю, ибо в них нет ничего приятного для взора и, следственно, они неинтересны; если хотите знать, почему, понаблюдайте за ними! Судейский чиновник занимает в обществе место, где ум притупляется быстрее всего. Казалось бы, это именно то поприще, где образование должно было принести свои лучшие плоды. Меж тем за пятьсот лет оно не дало миру великих людей. Монтескье и президент де Бросс[221] принадлежат к судейскому сословию лишь номинально: один заседал мало, другой занимался только умственной деятельностью. Л'Опиталь и д'Агессо[222] были людьми незаурядными, но не гениальными. Ум судейского чиновника и ум бюрократа — двух типов людей, ведущих сидячий образ жизни, — быстрее всех других превращаются в
Исследования врачей, которые занимались умопомешательством, слабоумием, показывают, что слишком долгий сон, каковой является бездействием, полностью уничтожает
Проницательные наблюдения позволяют заметить, что бездействие влечет за собой ослабление умственной деятельности. Это вещи общеизвестные. Физическая вялость приводит мозг в такое же состояние, в какое его приводит слишком долгий сон. Вы можете обвинить меня в том, что я говорю прописные истины. Всякий орган гибнет либо от чрезмерного, либо от недостаточного употребления. Это всякий знает.
Если дух, такое живое выражение души, что многие люди путают его с душой, если vis humana[223] не может быть разом в голове, в легких, в сердце, в животе; в ногах;
если сосредоточение движения в одной части нашей машины идет в ущерб движению в других;
если мысль, нечто, присущее человеку, столь неуловимое, способное так сильно расширяться и сжиматься, мысль, хранилища которой перечислил Галль, приливы которой сумел обнаружить Лафатер, идя таким образом вслед за ван Гельмонтом, Бургаве, Борде[224] и Парацельсом, еще прежде них сказавшим: «В жилах человека текут три сущности, tres in homine fluxus»: лимфа, кровь и нервная субстанция, которую Кардано[225] называл нашим соком; итак, если мысль предпочитает одну из жил нашего организма в ущерб другим и рьяно устремляется туда, то обыкновенно у ребенка она находится в ногах; позже, в отрочестве, она перемещается вверх и захватывает сердце; с двадцати пяти до сорока лет она поднимается в голову человека, а затем опускается в живот;
так вот, если недостаток движения ослабляет силу ума, если покой ее убивает, то почему человек, который алчет энергии, ищет ее в покое, тишине и одиночестве? Если сам Иисус, Богочеловек, удалился на сорок дней в пустыню, дабы почерпнуть там мужество претерпеть Страсти, почему король, судейский чиновник, начальник конторы, привратник становятся такими глупыми? Каким образом движение повинно в глупости танцовщика, чревоугодника и болтуна, меж тем как оно же сделало бы портного умнее и уберегло бы Каролингов от вырождения? Как примирить два взаимоисключающих положения?
Не стоит ли подумать о еще неведомых условиях нашей внутренней природы? Нельзя ли постараться открыть точные законы, которые управляют и нашей умственной деятельностью, и нашим двигательным аппаратом, чтобы верно определить, в какой точке движение благотворно и в какой пагубно?
Речи буржуа, который думает, что, цитируя выражение Горация «Est modus in rebus»[226], он исчерпал тему, — глупость. Вы можете назвать мне хоть одно достижение человека, которое бы не являлось плодом неумеренных движений, телесных или духовных? Среди великих людей Карл Великий и Вольтер — редчайшие исключения. Они одни жили долго, ведя за собой свою эпоху. Во всем, что имеет отношение к человеку, кроется пугающее противостояние двух сил, которое дает начало жизни, но которое вместо всяких определений оставляет науке только отрицание. «Пустяк» — вот вечный эпиграф к нашим попыткам научных изысканий.
Итак, большая часть пути пройдена; и, как сумасшедший в своей палате изучает, как открывается и закрывается дверь, так мы возвращаемся к вопросу о жизни и смерти. Соломон и Рабле — два замечательных гения. Один сказал: «Omnia vanitas. Все суета[227]». Он имел триста жен и не имел от них детей. Другой изучил все общественные установления и в заключение поставил перед нами бутылку, сказав: «Пей и веселись!»[228] Он не сказал: «Ходи!»
Тот, кто сказал: «Первый шаг, который человек делает в жизни, приближает его к могиле», вызывает у меня столь же глубокое восхищение, сколь и тот изумительный тупица, в уста которого Анри Монье вложил великую истину: «Человек без общества есть человек одинокий!»
ТРАКТАТ О СОВРЕМЕННЫХ ВОЗБУЖДАЮЩИХ СРЕДСТВАХ
Преамбула
Господину Шарпантье, который выпускает в свет новое издание «Физиологии вкуса», пришла в голову удачная мысль издать к нему в пару «Физиологию брака». Сходство заглавий обязывает меня дать здесь некоторые разъяснения относительно причин, приведших к счастливому союзу моей книги с книгой Брийа-Саварена.
«Физиология брака» — первое мое произведение, оно написано в 1820 году, — в ту пору о нем знали лишь несколько друзей, каковые долго противились его публикации. В 1826 году оно было напечатано, но так и не дошло до читателей. Так что ни о каком плагиате в области формы не может быть и речи, произошло лестное для меня совпадение с одним из самых гибких, самых чистых, самых разносторонних умов этой эпохи. Еще в 1820 году я задумал объединить все свои наблюдения над жизнью общества в четырех произведениях, посвященных глубокому анализу политической морали, научным изысканиям и шутливой критике. Эти произведения уже начаты, и от них написано примерно поровну, они будут называться «Аналитические этюды» и станут венцом моего труда, включающего «Этюды о нравах» и «Философские этюды».
Название первого этюда — «Анализ образования». Он содержит философское рассмотрение всего, что оказывает влияние на человека до его зачатия, во время нахождения в материнской утробе и с рождения до двадцати пяти лет — к этому времени характер человека окончательно складывается. Он будет охватывать воспитание человека, взятое в более широком плане, нежели у моих предшественников в этом жанре. Ж.-Ж. Руссо не осветил в своем «Эмиле» и десятой доли этой обширной темы, но даже несмотря на это его книга изменила лицо цивилизации. С тех пор как женщины из высших сословий стали сами кормить грудью[229] своих детей, развились и другие чувствительные стороны. Все, что выиграла Семья, обернулось потерей для Общества. А поскольку новое законодательство разбило семью, перед злом во Франции открылось большое будущее. Я отношусь к числу тех, кто рассматривает новшества, введенные Ж.-Ж. Руссо, как большое несчастье: он как никто другой толкнул нашу страну к лицемерной системе, процветающей в Англии, которая постепенно вытесняет наши чудесные обычаи; здравомыслящие люди должны, вопреки разглагольствованиям нескольких слепых подражателей английской и женевской школы, мужественно противостоять ей. Протестантизм, развернувшийся во всю мощь, гол, как его храмы, и мерзок, как иксы в задаче.
В двадцать пять лет мужчины обычно женятся, хотя при нынешнем положении общественных познаний брачным возрастом, за редким исключением, следовало бы считать тридцать лет. Поэтому естественный порядок вещей и идей требует, чтобы вторым произведением стала «Физиология брака». Я выпустил его, дабы узнать, можно ли набраться смелости и обнародовать другие мои теории.
Третий этюд — «Патология общественной жизни, или Математические, физические, химические и трансцендентные размышления о проявлениях умственных способностей во всех формах, какие они приобретают в обществе, будь то в форме крова и пищи, будь то в форме походки и речи, и т. д.» (примерно в тридцати). Человек так или иначе вырос. Он является обособленным существом, с единственным или не единственным в своем роде нравом; он женился, начинается его двойная жизнь, он подчиняется всем прихотям, которые подсказывает ему общество, всем его негласным законам, установленным не королями и властями предержащими, не оппозицией и не министрами, и эти негласные законы неукоснительно выполняются: он носит одежду, он живет в доме, он говорит, он ходит, он ест, он ездит верхом или в карете, он курит, он пьет и протрезвляется, он подчиняется установленным незыблемым правилам; мода вносит в них незначительные изменения, усложняет или упрощает некоторые вещи, но, как правило, не отменяет их. Разве привести в систему принципы этого образа жизни, найти его философское выражение, подметить его слабые стороны не является задачей огромной важности? Название моего труда, на первый взгляд странное, основано на наблюдении, которое сделали и я, и Брийа-Саварен. Общественное мнение побуждает нас предаваться излишествам, чрезмерно увеличивая наши нужды и потребности, чересчур изощряя наши вкусы; подобная невоздержанность оборачивается ранами и болезнями, таким образом, в нас не остается ничего, что бы не было подвержено влиянию общества. Поэтому я позаимствовал заглавие своего труда из медицинской науки. Там, где нет физической болезни, есть болезнь моральная. Отсутствие той или иной вещи, невозможность достичь поставленной цели, а также незнание законов, определяющих общественное мнение, приводят к тому, что человек страдает, ибо тщеславие его уязвлено. Вы можете увидеть, как миллионер тратит двадцать тысяч франков в год на содержание конюшни и при этом ездит в жалкой развалюхе на наемных лошадях. «Патология общественной жизни» находится в печати[230] и выйдет в свет в конце 1839 года, она является полной Антропологией[231], которой так не хватает ученому и литературному миру, высшему свету и семейному очагу.
Четвертый этюд — «Монография о добродетели»; замысел этого произведения появился давно, но книга, по всей вероятности, появится не скоро; само название достаточно говорит о важности сего труда, в котором я уподобляю добродетель растению, имеющему много видов и подчиняющемуся ботаническим законам Линнея[232]. «Аналитические этюды» были бы неполными, если бы, рассмотрев, как общественный человек становится тем, что он есть, как он ведет себя в семейной жизни и как он выглядит со стороны, я не попытался определить законы нравственного сознания, которое нимало не похоже на сознание природное.
Издатель, которому из-за бельгийских контрафакций пришлось изменить цену и формат книг, способствовал тем самым успеху обеих «Физиологий» и печатает сейчас «Патологию общественной жизни», куда, дабы она не была неполной, войдет и «Трактат о современных возбуждающих средствах». Но издатель считает, что этот трактат дополняет «Физиологию вкуса», и желает присовокупить его к ней, несмотря на то, что это кусок из «Патологии общественной жизни». Несколько отрывков из нее, таких как «Теория походки» и «Трактат о нарядах»[233], уже опубликованы. Я надеюсь, эти частичные публикации нисколько не помешают скорому выходу в свет произведения, изобилующего теориями и трактатами обо всех общественных хлопотах, которые украшают или омрачают нашу жизнь; но я считаю мое произведение столь нужным, что в эпоху, когда всякий человек в той или иной степени барышник, я не отдам мои «Основы лечения лошадей» за «Коринну»[234], и в эпоху, когда слово обрело невиданную силу, я не променяю мое «Бережное отношение к голосовым связкам и перечень голосов» на «Рене»[234].
Эта преамбула, весьма себялюбивая и страдающая заразной болезнью, известной под именем РЕКЛАМЫ, все же необходима, дабы объяснить наглую самоуверенность данного приложения, смело поданного на десерт после любимой книги, ставшей праздником для читателей, как одна из тех трапез, о которых, по мнению знаменитого автора, полагается говорить: «Il у a vraiment nopces et festins», непременно произнося звук «р»[235].
Трактат о современных возбуждающих средствах
Всякое излишество, затрагивающее слизистую оболочку, сокращает жизнь.
§ I. Постановка вопроса
Потребление пяти субстанций, открытых в последние два столетия и вошедших в наш обиход, в последние годы так выросло, что грозит неузнаваемо изменить облик современных обществ. Эти пять субстанций таковы:
1. Водка или спирт, основа всех ликеров, которые появились в последние годы царствования Людовика XIV и были изобретены, дабы согреть его зябкую старость.
2. Сахар. Эта субстанция лишь недавно[236] появилась на столе у народных масс, поскольку французская промышленность научилась производить ее в больших количествах и продавать по той цене, которую он имел, пока не стал редкостью и не вырос в цене. Эта цена, конечно, еще уменьшится, несмотря на старания налоговой администрации, которая только и ждет, чтобы обложить ее налогом.
3. Чай, известный уже полсотни лет[237].
4. Кофе. Хотя арабы открыли его давно, в Европе это возбуждающее средство получило широкое распространение с середины восемнадцатого века.
5. Табак, употребление которого посредством сожжения стало всеобщим и чрезмерным только с тех пор, как во Франции воцарился мир.
Прежде всего рассмотрим вопрос с самой возвышенной точки зрения.
Какую-то часть своей силы человек тратит на удовлетворение той или иной из своих нужд; отсюда вытекает ощущение, которое мы называем удовольствием; оно бывает различным и зависит от темперамента и от климата. Наши органы — распорядители наших удовольствий. Почти у всех органов двойное предназначение: они воспринимают субстанции, вводят их в наш организм, а затем возвращают их обратно, целиком или частично, в той или иной форме, в общее хранилище, землю или атмосферу — арсенал, где все создания черпают свои неокреативные силы. В этих нескольких словах заключается вся химия человеческой жизни. Ученые не пойдут дальше этой формулы. Вы не найдете ни одного чувства, к какой бы области оно ни относилось (а под чувством следует понимать весь его механизм), которое не подчинялось бы этому правилу. Всякое излишество основано на удовольствии, которое человек хочет получать вновь и вновь, не считаясь с незыблемым законом, установленным природой. Чем меньше силы расходует человек, тем больше он тяготеет к излишествам, ибо мысль неудержимо влечет его к ним.
I. Для человека жить в обществе — значит более быстро или менее быстро растрачивать себя.
Отсюда следует, что чем дальше продвинулось общество по пути цивилизации и чем спокойнее его жизнь, тем больше оно предается излишествам. Для иных людей мирная жизнь пагубна. Быть может, именно это внушило Наполеону мысль о том, что «война — состояние естественное»[238].
Чтобы поглотить, всосать, разложить на части, усвоить, после чего вернуть или воссоздать какую-нибудь субстанцию — операции, которые являют собой механизм всякого без исключения удовольствия, — человек направляет свою силу или часть ее в тот орган или органы, которые управляют любимым удовольствием.
Природа требует, чтобы все органы принимали одинаковое участие в жизни человека, меж тем как общество обостряет у людей жажду того или иного удовольствия, а удовлетворение этой жажды приводит к сосредоточению в том или ином органе большой части, а часто даже и всей силы; эти приливы силы происходят в ущерб всем остальным органам и обделяют их ровно настолько, сколько потребляют органы-лакомки. Отсюда болезни и, в конечном счете, сокращение жизни. Эта теория страшна в своей достоверности, как все теории, основанные на фактах, а не выдвинутые априори. Постоянная умственная деятельность вызывает усиленную работу мозга, сила сосредоточивается там, растягивает его нежную оболочку, обогащает его пульпу: но она так сильно опустошает нижний этаж, что гениального человека подстерегает болезнь, благопристойно именуемая в медицине фригидностью[239]. Напротив того, если вы проводите свою жизнь у ножек диванов, на которых возлежат бесконечно очаровательные женщины, если вы отважно влюбляетесь, то станете тупым, как монах-францисканец[240]. Ум теряет способность подниматься в высокие сферы познания. Истинная сила находится между этих двух излишеств. Ведя разом жизнь умственную и любовную, гениальный человек умирает, как умерли Рафаэль и лорд Байрон[241]. Целомудренный человек умирает от избытка работы, так же как сластолюбец от беспутства; но такого рода смерть — чрезвычайная редкость. Злоупотребление табаком, кофе, опиумом и водкой вызывают серьезные нарушения и приводят к ранней смерти. Орган, который беспрерывно раздражают, без конца пичкают, гипертрофируется: он разрастается до ненормальных размеров, страдает и разрушает организм, который в конце концов не выдерживает и гибнет.
По нынешним законам всяк сам себе хозяин. Но если граждане, имеющие право быть избранными, так же как и пролетарии[242], которые читают эти строки, полагают, что причиняют зло одним себе, когда дымят, как буксирное судно, или пьют, как Александр[243], то они, как ни странно, ошибаются; их поведение губит потомство и влечет за собой вырождение, что приводит к опустошению страны. Одно поколение не имеет права вредить другому.
II. Питание — это продолжение рода.
Прикажите высечь эту аксиому золотыми буквами у вас в столовых. Странно, что Брийа-Саварен, потребовав от науки увеличения числа чувств за счет чувства продолжения рода[244], забыл отметить связь, которая существует между тем, что производит человек, и субстанциями, которые могут изменить условия его жизнедеятельности. С каким удовольствием я прочел бы у него следующую аксиому:
III. Те, кто едят рыбу, рождают девочек, те, кто едят мясо, рождают мальчиков, те, кто едят хлеб, рождают мыслителей.
Судьбы народа зависят от его пищи и диеты. Зерновые культуры создали народы художников. Водка погубила индейские племена. Я называю Россию автократией, держащейся на алкоголе. Кто знает, не явилось ли злоупотребление шоколадом одной из причин упадка испанской нации, которая в эпоху, когда был открыт шоколад, могла стать сильной, как Римская империя[245]. Табак уже расправился с турками, голландцами и угрожает Германии. Ни один из наших государственных мужей, которые обыкновенно больше заняты собой, нежели делами общественными, разве что считать за таковые их честолюбивые планы, их любовниц и их капиталы, не знает, куда идет Франция, неумеренно потребляя табак, употребляя сахар, картофель вместо пшеницы, водку и т. д.
Посмотрите, сколь различны колорит, очерк великих людей современности и великих людей ушедших эпох, а ведь великие люди — выразители своего поколения и нравов своего времени! Сколько мы встречаем разного рода загубленных талантов, сломленных первой же неудачей! Наши отцы — виновники нынешнего измельчания.
Вот результаты опыта, произведенного в Лондоне; за достоверность сведений поручились два человека, заслуживающих глубокого уважения: один из них — ученый, другой — политический деятель; этот опыт имеет отношение к интересующим нас вопросам.
С дозволения английского правительства трем приговоренным к смертной казни был предложен выбор: либо быть повешенными по обычаю этой страны, либо продолжать жить, питаясь при этом исключительно чаем, кофе или шоколадом, и ни в коем случае не принимать никакой другой пищи, какой бы природы она ни была, и не пить никакой другой жидкости. Эти чудаки согласились. Быть может, так поступил бы всякий осужденный. Поскольку продукты были разные и, следственно, давали разные шансы на спасение, преступники бросили жребий.
Человек, который питался одним шоколадом, умер через восемь месяцев.
Человек, который питался одним кофе, прожил два года.
Человек, который питался одним чаем, протянул целых три года.
Я подозреваю, что Ост-Индская компания добилась этого эксперимента в своих интересах.
Человек, питавшийся шоколадом, сгнил заживо, изъеденный червями. Члены его отмирали один за другим, как члены испанской королевской семьи.
Человек, питавшийся одним кофе, заживо сгорел, словно его испепелил огонь Гоморры. Из его останков можно было делать известь. Такое предложение поступило, но было отклонено как противоречащее бессмертию души.
Поделиться книгой: