Полдень, XXI век (март 2011)

– Трушу, – признался я.

– Не трусь, хуже уже не будет, – бодро сообщил психолог и повернулся ко мне.

Джок Саскачева хороший психолог. Он носит прическу воина (узел на макушке с ритуальными перьями и клочьями меха), белый хлопчатобумажный халат и мокасины. Его мы боимся сильнее, чем любых своих переживаний. Переживания от одного его присутствия бледнеют и кажутся сущей ерундой.

– Читай… не тяни кота за хвост, – холодно поторопил меня психолог.

Я взял со стола лист распечатки и понял, что Саскачева прав. Хуже не будет.

Коллегиальным большинством шеф, куратор, врач базы и Саскачева выбрали для меня матрицу «позитивная инкультурация на платформе личностных диспозиций». Куратор предлагал «Сикорски» – на миг я ощутил чувство острой благодарности к нему.

Что такое позитивная инкультурация? Ничего сложного. Позитивная инкультурация – это задача освоить чужую жизнь, найти в ней честь, достоинство и красоту и полюбить ее. Найти грязь, спесь и глупость – и возненавидеть их. И суметь рассказать об этом. Только вот Самюэль Хантингтон – да, аж в двадцатом веке – сказал, что освоить чужую культуру – значит необратимо покинуть свою. От меня требовалось не меньше, чем оставить там, внизу, свою душу. Недаром земная фамилия человека, по которому названа эта матрица, утеряна.

Джок, чье плоское лицо, как обычно, ничего не выражало, несколько раз с силой распрямил пальцы.

– Ложись, парень, – на удивление тепло сказал он, – шок я тебе уберу массажем, а там уже займемся делом.

* * *

– Значит, младшенький Йаги Топтуна, – толстяк маршал выглядел одновременно обрадованным и расстроенным, – сталбыть, отпрыгался старик… Отгулялся… Мой-то уж пятнадцать лет как у Любимы под подолом…Эх, эх, ну, конечно, я тебя не брошу… Отец пишет, он мне с тобой саблю и деньжат шлет, не потерял?

Про деньжата в письме не было ни слова, но я безропотно достал из-за пазухи кошель. Тот, что поменьше, с нефритовыми пластинками. Бронзу я светить не собирался. Саблю я бережно разворачивал из охапки тряпья, осторожно поглядывая на то, как маршал считает деньги. Тот нахмурился – на лице так и читалось желание спросить «а где остальные?», но, подумав, маршал решил не связываться.

– Ступай вниз, найди там Амми, сторожа, пусть отведет тебя в класс недорослей. И, – маршал помедлил, но решился, – будут тебя у двери на нары укладывать – не ложись. Другого повали, отбейся, да хоть на пол упади. Возле двери не ложись. И гляди, чтоб сонного не перетащили.

Амми вздыхал и гремел связкой ключей.

– Ишь, к недорослям… Ты что ж, большестрожцов, коли к недорослям?

– Батюшка четыре тысячи сабель важивал, – сдержанно ответил я, – на вратах домашних девять голов прибито…

– Девять набегов отбил, большой человек твой батюшка, – снова вздыхал Амми, – а ты у него, поди, младший?

– Двое старших, дяденька, – скорбно отвечал я.

– Ясно, ясно… будут коли тебе денег присылать, ты мне сунь, я из города скусненького принесу…

Я тихонько поводил плечами под кафтаном. Тулуп Амми забрал в хранилище, велев расписаться за него в засаленной книге. Я оценил, сколько моли вылетело из двери хранилища, когда Амми забросил туда тулуп – и мысленно с ним попрощался. Кафтан – это и хуже и лучше. Под ним незаметно в стойку не встанешь… С другой стороны, двигаться легче. Судя по всему, что я знал об истории закрытых моногендерных учреждений, первые несколько суток изъясняться предстоит на языке кулака.

– Ой, поглядите-ка, нооовенький, – сладко сказал некрупный парнишка, сидевший – ноги каралькой – под самым окном. И на кого он сейчас посмотрит? Нет, смотрит только на меня, не отрываясь. Вот, значит, местный папанька. Интересно.

Под ноги мне что-то упало, прилетев сбоку. Чистая, расшитая рубашка. Ну, нет, парни, я вам не пальцем деланный, тюремные субкультуры еще на втором курсе сдал. Я низко поклонился, прижав руки к груди, и аккуратно вытер ноги о рубашку.

– Привет этому крову, – сказал я как можно более чинно, перешагнул извоженную одежду и прошагал в ближний к окну угол, к кучке плотно сидящих здоровяков.

– Подвинься, братец, я сяду, – дружелюбно сказал я самому крупному.

– Подвинься, Куча, – подал голос парнишка из-под окна. Я внимательно смотрел на здоровяка. Подокошечник обратился к нему, как к вещи – без положенного при именовании вдоха на первом слоге. Здоровяк поморщился, но подвинулся.

– Спасибо, К-у-ча, – прозвище именовалось с трудом.

– Я Ойпёр, – мрачно поправил меня здоровяк.

– А я – Аньма.

Вот, собственно, первый предел пройден. Но сколько их еще впереди? Недоросли тщательно смотрели мимо меня.

Мы просидели молча с полчаса, потом за дверью загрохотал ключами Амми. Все, начиная от дверей, зашевелились, встали на ноги и побрели наружу.

– Куда ведут? – тихо спросил я Ойпёра.

– Куда-куда, – угрюмо ответил тот, – учить. Катехизис сегодня до повечерия.

Я был единственным, кто слушал лекцию с вниманием. Хотя, скорее всего, наши на орбите тоже сбежались к мониторам, как только я запустил чип прямой передачи. Недоросли же кто резался в кулачки, кто спал прямо на партах.

Богослов, в общем, и не старался быть особо увлекательным. Бубнил себе под нос по катехизису. Когда я, не расслышав целого предложения, попросил повторить погромче, он удивился не меньше недорослей.

Как же я злился, слушая эту лекцию, – ни в сказке сказать, ни пером описать. Нет чтобы эту религию исследовали года на три раньше, когда я писал курсовик по земледельческим культам! Но поздно. А религия была в своем роде прелестная.

…Жил да был некий великан. Персонификация того самого горного хребта, который маячил за окном, километрах в полуторастах. И была у великана непослушная дочь. Девушка, скажем так, вольного поведения – шлялась с дружками по лесам и степям, домой возвращалась только на сносях, но и внуками отца не радовала – зашвыривала новорожденного в речку и, отлежавшись, удирала опять. Имя девицы, если переводить, сохраняя архаичный колорит, звучало примерно как Негода или Негожа. Задним числом я думаю, что великан сам виноват, раз не нашел лучшего имени единственной доченьке, но это заметка в сторону. Жизнь великану представлялась все в более и более печальных тонах, когда в его владениях появились двое путешественников. Младший был подростком лет семнадцати, и звали его Строжец; старший был мужчина в расцвете лет, кудрявый, усатый и плечистый, и его имя проще всего перевести как Красав.

Великан предложил дочь и полцарства, братья согласились. Строжец ходил дозором вокруг покоев новобрачных и прикончил за ночь нескольких Негожиных дружков, Красав же трудился иным манером. Так продолжалось долго ли, коротко ли, но к моменту, когда дочь великана родила Красаву ребенка, и характер и имя ее изменились. С того времени ее звали Любима. Дружки, которые остались живы, удалились с позором, великан отдал братьям обещанные земли. То есть дочь. Любимой зовется любая обработанная земля, лежащая между хребтами Аан-ман и Вайнман – своими отцом и матерью. Негода – земля дикая или заброшенная. Красавичи – народы, живущие между хребтами и упорно делающие из Негожи Любиму. Ну, а строжичи – холостяки, защищающие землю от Негожиных дружков – хищников или кочевников.

Я только головой крутил про себя. Какая предусмотрительная религия! Даже неагрессивные инородцы в ней расписаны. Богослов как раз пояснял, каково следует капеллану вести себя и окормляемый им отряд по отношению к мирным племенам, населяющим леса на севере и горные районы, то бишь к осиротелым Негожиным детям, брошенным в реку. Посильное привлечение в семью красавичей на правах пасынков, отеческое вразумление и заступа и т. д.

На данной теме богослов постепенно закруглился. Недоросли, загремев столами, дружно встали и затянули молебен в честь «Отца и Дяди». Лектор испытывал явное облегчение, а недоросли так и вовсе воодушевились, заблестели глазами, исподтишка толкались и выводили положенные рулады со всей возможной громкостью.

Из класса мы выломились, как на пожар. Сторож на сей раз не вел толпу недорослей за собой, а трусил сзади. Недоросли, пихаясь, проскочили в широкий двор и слаженно выстроились по росту вдоль стены.

По центру двора прохаживался худенький строжец с воинственно заостренными седыми усами.

– Бездельники! Тесто перекисшее! Насидели персиков на катехизисе!!! Сиськососы брюхатые!

Недоросли с видимым удовольствием внимали поношениям, толкаясь и перешептываясь при каждом особо развесистом обороте. Строжец умолк, степенно откашлялся и внимательно обозрел строй.

– Куча! Подтяни живот!

Ойпёр где-то на правом фланге шумно выдохнул.

– Лямка! Выровняй плечи! Сопля, держать строй!.. Новенький – ко мне.

Пока я приседал и отжимался, строжец разделил недорослей на несколько групп, отдал каждой распоряжения и вернулся ко мне. Я, в общем, совершенно не собирался разыгрывать из себя Алису Селезневу на уроке физкультуры, поэтому на пятнадцатом жиме шумно запыхтел, а на тридцатом отпустил руки и резко плюхнулся оземь, да так и остался лежать, прислушиваясь. И не зря – строжец подошел молча и пнул в ребра. Не успел бы я подобраться – вскочил бы как ошпаренный, а так только томно застонал.

– Хм, а показалось, что притворяешься… – пробормотал строжец, – а может, таки и притворяешься…

– Я, славный дядюшка, недавно под снежную засыпь попал, – заныл я, придыхая на каждом слове, – зашибло меня, здоровьишком не отошел еще…

– Зашибок, – удовлетворился строжец и велел мне идти в группу, молотившую мешки с войлоком изогнутыми палками.

Надо сказать, боевая подготовка капелланов была серьезной даже по моим меркам. Конечно, строжцов гоняли и того хлеще, Та наснимал часов триста снитчевых записей на домашних замковых площадках и сам был устрашен результатами. Мы хотя бы спали по семь часов в сутки и сидели в помещении на лекциях часов по шесть в день. Некоторые дополняли там недоспанное. Лекторы делали вид, что не замечают.

Я первое время докидывался синергином, тем более, что спать приходилось вполглаза. Тащить меня к дверям приходили дважды, один раз – на третью ночь, и еще раз на пятую. Первый раз я просто набил несколько неприятных синяков тащиль-щикам; второй раз уложил одного к дверям и прижал другим, а сам сел сверху. Верхний орал и вырывался. Нижний притих. Утром все увлеченно выясняли, кто же таки был внизу, на поганом месте, никто не сознавался, от меня за недосугом отстали. Как раз к этому времени я адаптировался и начал высыпаться.

Когда наступило лето, нас выгнали на полевые занятия. Кроме недорослей, в круглые шатры-куреня переехали с три сотни ребятишек лет двенадцати-пятнадцати. Я сыграл в «Абалкина» и узнал, что малышню набирают где попадется – лишь бы грамотных да сообразительных, и учат на казенный кошт. Большинство из них отрабатывает долг казне деревенскими отпевалами; кто-то пристраивается в городе; кто-то вместе с недорослями поступает в войско, но таких мало. По сравнению с наследственными строжцами рядовым красавичам в войске трудно выстоять. Закалка не та. Войсковые капелланы – это в основном третьи и четвертые сыновья зажиточных строжцов. Как я, например.

Малышей выгнали, как скотину, на поле перед нами, поделили на кучки и выдали по кучке каждому недорослю. После чего маршал самолично объявил задачу. Парни заохали, а я тихо восхитился.

Требовалось заставить малышню пройти на скорость непростой маршрут, а в конце его – отыскать приз. Руководитель кучки, первой выполнившей все условия, получал пять нефритовых пластинок и отпуск в город; тот, чья кучка приходила последней, – пять палок. Сами ребятишки не получали ничего. В обоих вариантах.

Кучка Урмака, пахана из-под окошка, вскоре уже трусила по нужной дорожке, Урмак небрежно следовал сзади. Ребятишки оглядывались и вжимали головы в плечи.

Остальные недоросли возвышались каждый посреди своей кучки и что-то втирали ребятне. Исключением был только Лямка, который уже треснул кого-то из малышей по уху и теперь гонялся за ним по площадке.

Моя группа смотрела на меня выжидательно.

– А… что мы будем делать, когда все окончим? – спросил я.

– Отдыхать, Зашибочек, – ехидно сообщил самый крупный парнишка.

– Просто ниче не делать, что ли?

– Ну да.

– Пока все не придут?

– Ну, ясно. Тогда жрать поведут.

Я ухмыльнулся.

– Спорю, в нагонялу никто из вас играть не умеет?

..Мы пропустили тряпичный мячик, тут же скрученный из всяких обрывков, пару кругов. Маршал и Йармин, усатый строжец, уже смотрели в мою сторону с недоумением. На площадке оставались только мы и Лямкина команда, с которой Лямка все не мог сладить. Я показал еще пару фишек, поймал мячик и засунул в карман.

– Так говорите, когда придем, будет свободное время?..

Мальчишки пыхтели на крутом подъеме, переговаривались между собой и хихикали.

– Зашибок, а ты еще фокусов много знаешь? – спросил самый маленький.

– Зашибок никаких не знает. Аньму спроси, он – может быть.

– Ну Ань-мааа! – ответил мальчишка и сам засмеялся.

В общем, нормальные дети. Хотя, конечно, педагогическая практика для меня была неожиданностью. Я шел и размышлял, могут ли нагоняла, малый ирландский отбой и тяпки-ляпки считаться культурной инвазией. Это ж дело такое – запустишь, потом не вычистить.

Мы благополучно перешли по веревкам довольно глубокий овраг, одолели длинную долинку с противным петляющим ручьем, продрались сквозь колючие кусты и столкнулись с довольно неприятной проблемой. Положенный путь вел сквозь узкую, на манер трубы, пещерку. Разведчик доложил, что длина той трубы саженей двенадцать, но в середине лужа.

– Я-то пролезу?

– Тебе зачем? – удивился разведчик, – ты-то вон, поверху можешь. Это нас там считать будут, на выходе. Только нас там не досчитаются.

Я только брови поднял.

– Вона, Усьпя темноты боится. Он в трубу не пойдет.

Усьпя был бледен и ненавязчиво отодвигался к кустам. У меня создалось такое ощущение, что его уже пихали в эту трубу, и не раз.

– А со мной пойдешь?

Усьпя молча помотал головой.

Мальчишки загалдели.

– Он в темноте шевелиться не может вовсе! Хватается за что ближе и замирает. Не пойдет он в трубу.

Я подумал и заглянул в трубу снова.

– Так, все ж-таки – я пройду там, нет?

– Пройдешь, – сказал разведчик, – там и Куча проходит. Только надо Усьпю. Тебя все едино за него не засчитают.

– А это мы сейчас устроим, – сказал я и начал расстегивать кафтан.

Для надежности я вдел ноги в рукава, а сверху еще и обулся. Но Усьпя, что делал хорошо, – так это держался. Даже если бы кафтан остался на щебне трубы (чего я порой боялся), Усьпя бы выехал на брюхе – так крепко он вцепился в мои щиколотки. Ругаться сквозь зубы я начал, еще проползая холодную, как зараза, лужу, а мелкий щебень у выхода только добавил удовольствия голым локтям и животу. Я выполз из дырки прямо под ноги усатому Йармину, выругался напоследок от души и вытащил на кафтане зажмурившегося Усьпю.

– Вставай, приморозок, – сказал я, – кататься окончено.

Йармин хмыкнул, громко произнес что-то по-амгенски и тут же ушел проверять другую группу.