Помоги проекту - поделись книгой:
— Шли бы в сад.
Ей не ответили. Она щелкнула ногтем по молочно белому абажуру, послушала звон стекла, склонив голову набок, и бесшумно исчезла, углубив чем-то печаль Клима.
Он пошел в сад. Там было уже синевато-темно; гроздья белой сирени казались голубыми. Луна еще не взошла, в небе тускло светилось множество звезд. Смешанный запах цветов поднимался от земли. Атласные листья прохладно касались то шеи, то щеки. Клим ходил по скрипучему песку дорожки, гул речей, выливаясь из окна, мешал ему думать, да и не хотелось думать ни о чем. Густой запах цветов опьянял, и Климу казалось, что, кружась по дорожке сада, он куда-то уходит от себя. Вдруг явилась Лидия и пошла рядом, крепко кутая грудь шалью.
— Ты хорошо говорил. Как будто это — не ты.
— Спасибо, — иронически ответил он.
— Я сегодня получила письмо от Макарова. Он пишет, что ты очень изменился и понравился ему.
— Вот как? Лестно.
— Оставь этот тон. Почему бы тебе не порадоваться, что нравишься? Ведь ты любишь нравиться, я знаю…
— Не замечал этого за собою.
— Ты дурно настроен? Почему ты ушел от них?
— А — ты?
— Они мне надоели. Но все-таки — неловко, пойдем туда.
Лидия взяла его под руку, говоря задумчиво:
— Я была уверена, что знаю тебя, а сегодня ты показался мне незнакомым.
Клим Самгин осторожно и благодарно прижал ее руку, чувствуя, что она вернула его к самому себе.
В комнате раздраженно кричали. Алина, стоя у рояля, отмахивалась от Сомовой, которая наскакивала на нее прыжками курицы, возглашая:
— Бесстыдство! Цинизм!
А Иноков, улыбаясь несколько растерянно, говорил на о:
— Собственно, я всегда предпочту цинизм лицемерию, однако же вы заздлщаете поэзию семейных бань.
— Алина, нельзя же…
— Можно! — крикнула Телепнева, топнув ногой, — Я — докажу. Лида, слушай, я прочитаю стихи. Вы, Клим, тоже… Впрочем, вы… Ну, все равно…
Ее лицо пылало, ленивые глаза сердито блестели, она раздувала ноздри, но в ее возмущении Клим видел что-то неумелое и смешное. Когда она, выхватив из кармана листок бумаги, воинственно взмахнула им, Самгин невольно улыбнулся, — жест Алины был тоже детски смешной.
— Я и так помню, — успокаиваясь, заявила она и бережливо спрятала листок. — Вот, слушайте!
Закрыв глаза, она несколько секунд стояла молча, выпрямляясь, а когда ее густые ресницы медленно поднялись, Климу показалось, что девушка вдруг выросла на голову выше. Вполголоса, одним дыханием она сказала:
Стояла она — подняв голову и брови, удивленно глядя в синеватую тьму за окном, руки ее были опущены вдоль тела, раскрытые розовые ладони немного отведены от бедер.
— слышал Клим.
Нехаева часто нашептывала такие болезненно чувственные стихи, и они всегда будили у Клима вполне определенные эмоции. Алина не будила таких эмоций; она удивленно и просто рассказывала с чужих слов чье-то сновидение. В памяти Клима воскрес образ девочки, которая — давно когда-то — лукаво читала милые ей стихи Фета. Но теперь и лукавство не звучало в сладострастных стихах, а только удивление. Именно это чувство слышал Клим в густых звуках красивого голоса, видел на лице, побледневшем, может быть, от стыда или страха, и в расширенных глазах. Голос все понижался, отягчаемый бредовыми словами. Читая медленнее и бессильней, точно она с трудом разбирала неясно написанное, Алина вдруг произнесла одну строку громко, облегченно вздохнув:
Казалось, что она затрудненно повторяет слова поэта, который, невидимо стоя рядом с нею, неслышно для других подсказывает ей пряные слова.
Прислонясь к стене, Клим уже не понимал слов, а слушал только ритмические колебания голоса и прикованно смотрел на Лидию; она, покачиваясь, сидела на стуле, глядя в одном направлении с Алиной.
— сказала Алина последнее слово стихотворения и опустилась на табурет у рояля, закрыв лицо ладонями.
— Возмутительно хорошо, — пробормотал Иноков. Сомова тихо подошла к подруге, погладила голову ее и сказала, вздыхая:
— Тебе не надо замуж выходить, ты — актриса.
— Нет, Люба, нет… Иноков угрюмо заторопился:
— Люба, нам — пора.
— И мне тоже, — сказала Алина, вставая. Подошла к Лидии, молча крепко поцеловалась с нею и спросила Инокова:
— Ну, что?
— Ваша взяла — возмутительно хорошо! — ответил он, сильно встряхнув ее руку.
Ушли. Луна светила в открытое окно. Лидия, подвинув к нему стул, села, положила локти на подоконник. Клим встал рядом. В синеватом сумраке четко вырезался профиль девушки, блестел ее темный глаз.
— О любви она читает неподражаемо, — заговорила Лидия, — но я думаю, что она только мечтает, а не чувствует. Макаров тоже говорит о любви празднично и тоже… мимо. Чувствует — Лютов. Это удивительно интересный человек, но он какой-то обожженный, чего-то боится… Мне иногда жалко его.
Говорила она — не глядя на Клима, тихо и как бы проверяя свои мысли. Выпрямилась, закинув руки за голова; острые груди ее высоко подняли легкую ткань блузы. Клим выжидающе молчал.
— Как все это странно… Знаешь — в школе за мной ухаживали настойчивее и больше, чем за нею, а ведь я рядом с нею почти урод. И я очень обижалась — не за себя, а за ее красоту. Один… странный человек, Диомидов, не просто — Демидов, а — Диомидов, говорит, что Алина красива отталкивающе. Да, так и сказал. Но… он человек необыкновенный, его хорошо слушать, а верить ему трудно.
Раньше чем Самгин успел сказать, что не понимает ее слов, Лидия спросила, заглянув под его очки:
— А ты заметил, что, декламируя, она становится похожа на рыбу? Ладони держит, точно плавники. Клим согласился:
— Да, поза деревянная.
— От этого ее не могли отучить в школе. Ты думаешь — злословлю? Завидую? Нет, Клим, это не то! — продолжала она, вздохнув. — Я думаю, что есть красота, которая не возбуждает… грубых мыслей, — есть?
— Конечно, — сказал Клим. — Ты странно говоришь. Почему красота должна возбуждать именно грубые?..
— Да, да, — ты не возражай! Если б я была красива, я бы возбуждала именно грубые чувства…
Сказав это решительно и торопливо, она тотчас спросила:
— Как ты назвал писателя о слепых? Метерлинк? Достань мне эту книгу. Нет — как удивительно, что ты именно сегодня заговорил о самом главном!
Голос ее прозвучал ласково, мягко и напомнил Климу полузабытые дни, когда она, маленькая, устав от игр, предлагала ему:
«Пойдем, посидим».
— Меня эти вопросы волнуют, — говорила она, глядя в небо. — На святках Дронов водил меня к Томилину; он в моде, Томилин. Его приглашают в интеллигентские дома, проповедовать. Но мне кажется, что он все на свете превращает в слова. Я была у него и еще раз, одна; он бросил меня, точно котенка в реку, в эти холодные слова, вот и всё.
Хотя она сказала это без жалобы, насмешливо, но Клим почувствовал себя тронутым. Захотелось говорить с нею простодушно, погладить ее руку.
— Расскажи что-нибудь, — попросила она. Он стал рассказывать о Туробоеве, думая:
«А что, если сказать ей о Нехаевой?» Послушав его ироническую речь не более минуты, Лидия сказала:
— Это неинтересно.
Но почти тотчас спросила небрежно:
— Он сильно болен?
— Не знаю, — удивленно ответил Клим. — Почему ты спрашиваешь? То есть почему ты думаешь?
— Я слышала, что у него — чахотка.
— Не заметно.
Замолчав, Лидия крепко вытерла платком губы, щеку, потом сказала, вздыхая:
— В школе у нас был товарищ Туробоева, совершенно невыносимый нахал, но исключительно талантливый. И — вдруг…
Нервно вздрогнув, она вскочила на ноги, подошла к дивану, окуталась шалью и, стоя там, заговорила возмущенным шопотом:
— Ты подумай, как это ужасно — в двадцать лет заболеть от женщины. Это — гнусно! Это уж —.подлость! Любовь и — это…
Она отодвинулась от Клима и почти упала в угол дивана.
— Ну, какая же любовь? — пробормотал Самгин. Лидия с гневом прервала его:
— Ах, оставь! Ты не понимаешь. Тут не должно быть болезней, болей, ничего грязного…
Раскачиваясь, согнув спину, она говорила сквозь зубы:
— И всё вообще, такой ужас! Ты не знаешь: отец, зимою, увлекался водевильной актрисой; толстенькая, красная, пошлая, как торговка. Я не очень хороша с Верой Петровной, мы не любим друг друга, но — господи! Как ей было тяжело! У нее глаза обезумели. Видел, как она поседела? До чего все это грубо и страшно. Люди топчут друг друга. Я хочу жить, Клим, но я не знаю — как?
Последние слова она произнесла настолько резко, что Клим оробел. А она требовала:
— Ну, скажи, — как жить?
— Полюби, — тихо ответил он. — Полюбишь, и все будет ясно.
— Ты это знаешь? Испытал? Нет. И — не будет ясно. Не будет. Я знаю, что нужно любить, но я уверена — это мне не удастся.
— Почему?
Лидия молчала прикусив губы, опираясь локтями о колена свои. Смуглое лицо ее потемнело от прилива крови, она ослепленно прикрыла глаза. Климу очень хотелось сказать ей что-то утешительное, но он не успел.
— Вот я была в театральной школе для того, чтоб не жить дома, и потому, что я не люблю никаких акушерских наук, микроскопов и все это, — заговорила Лидия раздумчиво, негромко. — У меня есть подруга с микроскопом, она верит в него, как старушка в причастие святых тайн. Но в микроскоп не видно ни бога, ни дьявола.
— Ведь их и в телескоп не видно, — несмело пошутил Клим и упрекнул себя за робость.
Лидия, подобрав ноги, села в угол дивана.
— Мне кажется, — решительно начал Клим, — я даже уверен, — что людям, которые дают волю воображению, живется легче. Еще Аристотель сказал, что вымысел правдоподобнее действительности.
— Нет, — твердо возразила Лидия. — Это не так.
— Но разве поэзия — не вымысел?
— Нет, — еще более резко сказала девушка. — Я не умею спорить, но я знаю — это не верно. Я — не вымысел.
И, дотронувшись рукою до локтя Клима, она попросила:
— Не говори, как Томилин, цитатами… Это настолько смутило Клима, что он, отодвинувшись от нее, пробормотал растерянно:
— Как хочешь…
Минуту, две оба молчали. Потом Лидия тихо напомнила:
— Уже поздно.
Раздеваясь у себя в комнате, Клим испытывал острое недовольство. Почему он оробел? Он уже не впервые замечал, что наедине с Лидией чувствует себя подавленным и что после каждой встречи это чувство возрастает.
«Я — не гимназист, влюбленный в нее, не Макаров, — соображал он. — Я хорошо вижу ее недостатки, а достоинства ее, в сущности, неясны мне, — уговаривал он себя. — О красоте она говорила глупо. И вообще она говорит надуманно… неестественно для девушки ее лет».
Пытаясь понять, что влечет его к этой девушке, он не ощущал в себе не только влюбленности, но даже физиологического любопытства, разбуженного деловитыми ласками Маргариты и жадностью Нехаевой. Но его все более неодолимо тянуло к Лидии, и в этом тяготении он смутно подозревал опасность для себя. Иногда казалось, что Лидия относится к нему с тем самомнением, которое было у него в детстве, когда все девочки, кроме Лидии, казались ему существами низшими, чем он. Вспоминая, что в тоненькой, гибкой его подруге всегда жило стремление командовать, Клим остановился на догадке, что теперь это стремление уродливо разрослось, отяжелело, именно его силою Лидия и подавляет. Оно — не в том, что говорит Лидия, оно прячется за словами и повелительно требует, чтоб Клим Самгин стал другим человеком, иначе думал, говорил, — требует какой-то необыкновенной откровенности. Она поучает:
«Ты говоришь слишком докторально и держишься с людями, как чиновник для особых поручений. Почему ты улыбаешься так натянуто?»
Все это возбуждало в Климе чувство протеста, сознание необходимости самообороны, и это сознание, напоминая о Макарове, диктовало:
«Не стану обращать внимания на нее, вот и все. Я ведь ничего не хочу от нее».
Он пробовал вести себя независимо, старался убедить Лидию, что относится к ней равнодушно, вертелся на глазах ее и очень хотел, чтоб она заметила его независимость. Она, заметив, небрежно спрашивала:
— На кого ты дуешься?
Поделиться книгой: