Недолгие зимние каникулы

Владимир Андреевич Добряков

Недолгие зимние каникулы

Глава первая, в которой рассказывается о странном поведении Греки

Третью парту красил Грека. Вцепился в кисть — ни отнять, ни выпросить. Насчет «отнять» — это я так, к слову. Смешно: отнять у Греки! Попробуй! В лоб закатает — на ногах не устоишь.

Кисть отнимать никто у него и не собирался, а просить просили. И Котька, и я — хоть минуточку дать покрасить.

— Обожди, — отмахивался Грека и все водил, водил тугой кистью по крышке парты.

— Ты бы, Гриша, передохнул, — сказала Ирина Васильевна. Сказала, а сама еще подлила ему краски.

Я видел: учительница радуется за Греку. Да и как не радоваться! Мы уж давно привыкли, что Греке на все наплевать. В те дни, когда он вместе с соседом по парте Котькой Зуевым дежурит, то в классе черт те что делается. Мела нет, доска грязная, тряпка не намочена. Один раз даже на люстре тряпка оказалась. Пока доставали, минут пять прошло, И потом еще долго не могли успокоиться — все вспоминали, как смешно висела у потолка тряпка. В общем, сорвали урок. Из-за Греки. Тряпку-то он забросил. А чтобы Грека остался после занятий помочь убрать класс — ха-ха! Пулеметом не удержишь.

И вот, пожалуйста, красит парты. Да как еще красит! На что Алеша Климов, командир класса, — мастер на все руки, я тот рот разинул. Подошел к парте, осмотрел придирчиво ровный слой краски и уставился на Греку, как на чудо заморское:

— Ты, оказывается, на работу шустряк.

Гришка вытер о край банки кисть и самодовольно усмехнулся:

— Так-то, ехал Грека! Я, командир, все могу! — И со значением добавил: — Все!

Что с Грекой стало? Совсем другой человек. Правда, он еще вчера как-то странно себя повел. После уроков Ирина Васильевна объявила, что желающие красить парты должны прийти утром к десяти часам. Тут-то Грека и загадал загадку. Когда вышли из школы, он взял меня за локоть и отвел в сторону.

— Не опоздай, — чуть таинственно оказал он. — Приходи к десяти…

Я даже не понял, о чем он.

— Или не слышал? Парты красить.

— А сам-то придешь? — недоверчиво спросил я.

Грека подмигнул узким глазом и, чтобы у меня не оставалось никаких сомнений, ударил кулаком себя в грудь.

— Как штык буду!

И вот — пришел. Еще и Котьку с собой привел. Сам Котька, я уверен, ни за что бы не додумался пожаловать в школу. Тем более в такой день. Во-первых, воскресенье. Во-вторых, Новый год на носу. В-третьих — это самое главное, — каникулы же начались. И правда выдалась будто специально для каникул: солнце, морозец. Хоть лыжи надевай, хоть коньки. Или бери санки — с горы катайся. А разве плохо — погонять клюшкой шайбу!

Чего-чего, а погулять Котька любит больше всего на свете. Уроки не сделает, книжку не раскроет, зато нагуляться вволю не забудет. Потому, наверно, и щеки у него словно красными чернилами покрашены.

Только ни лыж Котька не успел взять, ни коньков: Грека за ним явился, чтобы в школу вместе идти.

Представляете, ребята глазам своим не поверили, когда увидели их! Даже кое-кто из активистов не захотел пожертвовать таким днем, а эти двое, самые, можно сказать, нарушители, пришли работать.

Я тоже удивился. Хоть Грека и трахнул себя кулаком в грудь, но я вчера не очень-то поверил ему.

А как наша молоденькая учительница Ирина Васильевна обрадовалась! Просто готова была, кажется, расцеловать Греку. Ох, и намучилась она с ним! Про себя-то, наверно, уж не раз думала, что ничего с Грекой поделать не сможет — неисправимый…

А Грека возьми да и выкинь такую штуку! Глядите, мол удивляйтесь!

Глядели ребята, удивлялись. И я заодно с ними, а все равно какое-то сомнение, будто червь, точило меня. Ой, неспроста это. Вдруг что-то задумал?..

Грека тем временем закончил красить парту у среднего окна.

— Командир! — позвал он. — Принимай работу. Твоя парта. Эх, на совесть для тебя постарался!

Все, кто в ожидании — кисти слонялся без дела, собрались возле Греки.

— Хоть на экспорт! — оглядев свою парту, сказал Алеша.

— Обожди… — Грека прищурил узкий глаз. — Вот здесь, в уголке, малость подмажу.

Он опустил кисть в стеклянную банку, и я увидел, что краски там осталось чуть ли не на донышке.

— Поменьше макай, — сказал я. — Другим не хватит!

Учительница наклонила широкую железную банку, заглянула внутрь.

— В самом деле, ребята, поэкономней…

И только она это сказала, как Марину Сапожкову, которая стояла: на подоконнике и вытирала тряпкой стекло, вдруг словно ветром сдуло. Лишь косы метнулись да очки блеснули. Кинулась в конец класса, где висела одежда.

— Я мигом слетаю, Ирина Васильевна! У нас дома, в кладовке, полная банка краски. Такая же, голубая.

Ну и Маринка! Электрон, а не девчонка. Я бы, наверно, и пальто с гвоздя не успел снять, а ее руки уже нырнули в рукава. Промедли учительница еще секунду — Маринка все пуговицы застегнула бы.

— Да куда ты, обожди! — засмеялась Ирина Васильевна. — Спасибо, конечно. Только краски должно хватить-Пять парт осталось.

Всего пять парт! А мастеров с кистями — трое. И оглянуться не успеешь, как все будет закончено.

— Ну, Грека, — взмолился я, — ну, хоть немножко дай!

Все-таки он пожалел меня — протянул кисть с измазанной липкой деревянной ручкой.

— Но смотри, плохо получится — нос тебе выкрашу!

Грека зря словами бросаться не будет: возьмет и правда выкрасит нос. Я слегка обмакнул кисть и осторожно провел ею по крышке парты со старой, облупившейся краской. Я очень старался. И не потому, конечно, что опасался за свой благородный нос, который, как уверяет папа, чем-то похож на римский. Просто приятно было красить. Точно новую вещь делаешь. Поведешь кистью — и сияет в том месте парта, будто из магазина.

Лишь одну парту успел я выкрасить. А Котьке и вовсе ничего не досталось. Но Котька не очень расстраивался. Он давно нашел себе занятие. Другие мыли окна, оттирали керосином капля краски на толу, собирали и складывали в углу заляпанные газеты, а Котька — нет, не на того напали! Он достал из кармана шарик для пинг-понга, вытащил из-под цветочного горшка блюдечко и давай им шарик об стенку щелкать. Он бы и целый час так щелкал, да Грека раздавил шарик. Не нарочно раздавил. Хотел ногой его пнуть, как футбольный мяч, а шарик под каблук угодил. Ясное дело, треснул.

Шарик треснул, а Котька захныкал. Не то чтоб захныкал, а так — скривил толстые губы, посопел и забубнил с обидой:

— Размахался! Новый совсем шарик. Вчера купил. Семь копеек…

Конечно, любой бы на его месте обиделся. Только лучше бы Котьке промолчать. Будто Греку не знает.

Я увидел, как Грека взял его левую руку, ловко завел ее за спину и чуть повернул. Тут же Котька захныкал по-настоящему:

— Ой, ой, больно!

— Отпусти его! — заступилась за Котьку Маринка Сапожкова. Однако на всякий случай поспешила предупредить учительницу. — Ирина Васильевна, а Грека мучает Зуева.

— Ай, Гриша! Ну, дорогой мой! — Ирина Васильевна проговорила это с таким укором, словно не Котьке Зуеву было больно, а ей самой. — Ведь такой ты у нас молодец сегодня! И вот опять…

— А я — ничего, Ирина Васильевна. Это мы так играем, — соврал Грека. Но руку Котькину все же отпустил.

Через пять минут работа была закончена, и — все засобирались домой, будто лишь в эту минуту разом вспомнили и про каникулы, и про хорошую погоду, я про Новый год.

Ирина Васильевна надела свою коричневую шубку и в дверях еще раз оглянулась на ровные ряды голубеньких парт.

И такая на ее лице была радость, что я тотчас вспомнил, как вошла она первого сентября в наш 6 «Б». Вошла и смотрит на нас во все глаза, улыбается. А мы и знать не знали, что это учительница. Подумали: какая-то девчонка, десятиклассница.

На улыбку Ирина Васильевна не скупится. Может, оттого, что сама недавно сидела в школьном классе. Или просто характер у нее такой — веселый, открытый. Вот и сейчас смотрит на парты так, будто не масляная краска на них блестит, а настоящее золото, из которого всякие драгоценные вещи делают. И еще коронки на зубы делают. У Ирины Васильевны есть один такой зуб. Когда она улыбается, зуб этот, словно маленькая желтая лампочка, светится в уголке рта. Хорошо, что Ирина Васильевна так часто улыбается.

— Ну, мальчишки-девчонки, — сказала Ирина Васильевна, — сознавайтесь: ведь правда — славно поработали! Даже светлей стало. Сейчас я закрою класс на ключ, и целых две недели парты наши будут тихо и спокойненько сохнуть. Вернемся после каникул — как приятно будет заниматься в таком чистом и светлом классе!

Когда ребята вышли в коридор, Ирина Васильевна повернула в замке ключ и положила его себе в сумочку.

На улице она снова сверкнула золотой искоркой и пожелала нам весело встретить Новый год, хорошо отдохнуть на каникулах.

Глава вторая, повествующая о страшном злодействе и о том, как я становлюсь «настоящим парнем»

Я живу в доме 42 по улице Мечникова. А дом Алеши Климова — 48. Совсем рядом от меня, в трех минутах ходьбы. И Маринка живет в том же, Алешином доме. Про Маринку я так сказал, между прочим. Просто когда стали расходиться от ворот школы, то Алеша, Марина и еще двое ребят из нашего класса пошли направо. Мне было с ними по пути, и я бы тоже пошел направо (тем более, дома ждали дела), да только не удалось мне в ту минуту уйти: Грека вдруг потянул меня за рукав и сказал негромко:

— Куда торопишься? Обожди малость.

А Котьку он обнял рукой за плечи. Картина! Будто лучшего друга, чем Котька, у него в жизни никогда не бывало.

— Парни, замрите. — Грека не сводил зеленоватых прищуренных глаз с кучки ребят, уходивших в другую сторону. Вот они у перекрестка. Вот свернули за угол. И тогда Грека улыбнулся. Даже помахал вслед рукой. А кому было махать, когда все скрылись за домами? Если же посмеяться захотел, то я ничего смешного здесь не видел.

В другую минуту я, пожалуй, не упустил бы случая как-то подколоть Греку. Сказал бы, например: «Ах, какие хамы! Не ответили «а твой горячий прощальный привет». Я заметил: если говорю ему что-нибудь этакое насмешливое, то он словно теряется, не знает, что ответить.

Но я не стал подкалывать. Мне вдруг захотелось узнать: что он затеял? Почему не пошли вместе со всеми? Ведь неспроста это. Я вопросительно уставился на Греку. Ждал. А Котька с тоской оглянулся кругом — на снежную улицу, на длинные ледяные дорожки, до зеркального блеска раскатанные учениками, нетерпеливо похлопал друг о дружку кожаными рукавицами, а потом загнул рукав куртки, посмотрел на свои часы.

— Ну, чего стоим, как придурки? Семь минут первого. Айда коньки возьмем. В Комсомольском парке лед залила. Раздевалка работает. Вещи сдать — десять копеек…

— Успеешь. — Грека полез в карман штанов. Выставив руку, сжатую в кулак, он хитровато спросил: — Лучше угадай, что держу?

Котька потер рукавицей щеку, уже успевшую покраснеть на улице, осмотрел Гришкин кулак, даже понюхал его.

— Конфета.

— Только конфета и снится тебе!

— Тогда рубль.

Грека перевел взгляд на меня.

— Ножик. Гайка, — стал я придумывать. — Транзисторный диод. Гильза. Корень женьшень. Образец лунного грунта, который ты спер у американцев. Золотой ключик…

— Во! — Грека от радости так шарахнул меня но спине, что я чудом удержался на ногах. — Во, академик! Угадал!

Он разжал пальцы. На широкой ладони его лежал ключ. Вернее, два ключа на кольце — французский, а другой обычный, с зубчатой бородкой.

— Золотой! — сморщился Котька. — Ух, как сверкает! Тыщу рублей стоит!

— К твоему сведению, — заметил я, — золото — мягкий металл. Для ключа не годится.

— А сам сказал: золотой.

— Не я сказал. Читал сказку Толстого «Золотой ключик»?

— По телеку видел…

— Кончай научную дискуссию! — перебил Грека. — Эх, мальчики! Цирк сейчас покажу! Двинули…

— Куда это? — спросил я, видя, что Грека направился к входной школьной двери, обитой снизу железом, — многие ученики почему-то предпочитают открывать дверь ногой.

— Смелей. Сто лет будете жить — такого не увидите.

Ничего не понимая, мы с Котькой переглянулись и пошли следом за ним.

Толкать дверь ногой Грека в этот раз по какой-то причине не стал. Наоборот, открыл ее с опаской, еще и рукой придержал, пропуская нас с Котькой. И голос как-то странно понизил, почти до шепота:

— Быстрей. Без шума. На второй этаж.

Его волнение передалось и нам. А чего, казалось бы, волноваться? Шестой год я каждый день вхожу в эту дверь, и все знакомо здесь, до самой последней мелочи.

Так нет, иду крадучись, по сторонам озираюсь, сердце стучит, руки сразу вспотели — ну, будто настоящий жулик.

Никто нам не встретился, никто не окликнул. Поднялись на второй этаж. Коридор — прямо, коридор — налево. Если в наш класс, то налево. Четвертая дверь. Туда и повернул Грека, Остановился у двери. Зачем? Класс же заперт.

«Ключ!» — неожиданно вспомнил я. Неужели тот самый? Но как же он оказался у Греки? Ведь Ирина Васильевна положила ключ в сумочку. Я сам видел… Значит, у Греки не тот ключ. Другой. А вдруг тоже подходит к этому замку?.. Только для чего ему открывать класс?.. А ведь точно: собирается открывать. Вот прислушался, бросил взгляд в конец коридора, достал из кармана ключ, вставил его в замочную — скважину.

Щелчок ключа прозвучал в тишине как выстрел. Или мне так показалось? Во всяком случае, я вздрогнул. Грека раскрыл дверь и нетерпеливо махнул нам рукой, чтобы скорей заходили. Это была не просьба. Нет, Грека требовал. Иначе я бы еще подумал, входить ли. Что-то не нравилась мне эта история. Но когда было думать? Грека будто сверлил нас глазами. И я подчинился.

Грека закрыл дверь, и в замке снова громко щелкнул ключ.

В классе резко пахло краской. Странно, когда красили парты, запах почти не чувствовался. А может, тогда просто принюхались?.. Про запах я подумал мимоходом. Главное, что меня сейчас интересовало, — зачем Грека привел нас сюда? И откуда взялся у него ключ?

— Что-о, дрожите? — шепотом произнес Грека и усмехнулся. Но как усмехнулся! Дюма или Вальтер Скотт непременно добавили бы: «дьявольски». — Э-эх, котята! — так же шепотом продолжал Грека. — Хлюпики… Вот, смотрите! — Он коротко разбежался и вспрыгнул на парту.

Я перестал дышать. Онемел. Грека стоял, на парте. На только что выкрашенной, голубой, блестящей парте. Такой блестящей, что даже ботинки его, черные, со сбитыми каблуками и лохматыми концами шнурков, отражались, в ней славно в зеркале. Но ведь краска еще не высохла… А может, это особая краска, которая моментально сохнет? Есть такие… Я подошел к парте, где стоял Грека, и осторожно тронул краску пальцем. На коже кругло отпечаталось голубое пятнышко.

— А ну, покажь. Свеженькая? — Грека наклонился, будто хотел посмотреть на пальце краску, но вдруг ухватил меня под мышки и что было силы рванул кверху. А силы у него — ой-ёй! И сто бы килограммов поднял. Запросто. А во мне и сорока не наберется. Если только с одеждой… Я и охнуть не успел, как стою рядом с ним на парте.

Стою и боюсь шевельнуться. И говорить боюсь. И Греку ударить боюсь. А как хотелось его садануть! Только мне ли драться с ним! Таких, как я, он пятерых положит. И на пол соскочить не могу: Грека держит крепко. Обнял и держит. Вот друг какой!

— Ну, двинулись, — тихо так, почти ласково сказал он.