Девять месяцев, или «Комедия женских положений»

– Ну, в любом случае слишком длинно для инфузорий-туфелек. Не говоря уже о том, что издатели будут против таких нейминговых конструкций, насколько я разбираюсь в особенностях современного маркетинга, хотя я и дилетант, – хихикал муж.

– Да? Ну, тогда назову его просто и изящно – «Девять месяцев». Это будет такой розово-слюнявый информационно-агитационный романешти. Ну, или длинная повесть. Или вообще что-то... – Соня неопределённо помахала ручкой, – публицистически-идиотическое. Или сатирическое. Или саркастическое... Не знаю ещё. Когда начну писать – узнаю.

– О чём же ты не знаешь, пока не начнёшь писать, моя любимая незнайка?

– Как о чём?! О беременности, любимый! Разве это не ясно из названия? Назови я книгу «Десять лун» – не все же эти «-яшки» сообразят. А вот «Девять месяцев» – самое оно! Даже до самых прогестерон-зависимых дойдёт, с чем на кассу идти.

– О! А давай прямо сейчас, что откладывать-то! – муж плотоядно ухватил Софью Константиновну за талию или чуть пониже, и они действительно приступили. От процесса их отвлекло шипение сбежавшего кофе. Потом, уже весело смеясь и задрав ноги на стол, они болтали о чём угодно, но только не об овуляции, беременности и родах. Их любовь была нацелена исключительно и только на самих себя, а вовсе не на результат, потому как любовь была для них самоценна. И ещё потому, что Соня пила противозачаточные таблетки. И по умолчанию ни «овуляшкой», ни «беременяшкой» быть не могла благодаря комбинированным оральным контрацептивам, одинаково действующим на организм любой, даже самой высокоорганизованной «инфузории» в туфельках.

– Но всё-таки, солнышко... – иногда муж позволял себе подойти к теме поближе. – Может, начнём писать твой бестселлер? Ну, или хотя бы собирать... создавать материал для исследований?

– Когда-нибудь позже, дорогой. Чуть позже. Немного позже...

Он не возражал. Позже так позже. Странно, но им, тридцатилетним, жизнь всё ещё казалась такой же бесконечной, как совсем юным подросткам. И даже куда длиннее – потому что в тридцать опыт уже есть, а покоя ещё нет. Вернее, есть, но только настоящий – произрастающий из любви. А не середнячковый такой покой – что случается раз через раз у особей, жизнь которых строго конечна ровно посередине. Плюс-минус от средней продолжительности жизни. Работа есть, квартира приобретена, мебель расставлена, дети встроены в мебель, в следующие квартиры и дома, в машины, в шубы, в поездки и в других детей – всё, привет! Доплыл до середины? Дрейфуй.

Ни Софья, ни её супруг середнячками не были, потому что собирались жить если не вечно, то очень долго. Их неуёмный мозг и не менее беспокойное сердце отодвигали гипотетическую «середину» туда, куда «нормальные» люди обычно помещают «последнюю запись». Даже если сами не признаются себе в этом.

Для юных Заруцких жить означало: «идти», «бежать», «прыгать», «скакать», «плыть», «лететь», – а не дрейфовать по привычному течению на приспущенных унынием парусах, надуваемых лишь сезонными ветрами инертности. Не говоря уже о том, что в блаженстве взаимной сильной гетеросексуальной, простите за старомодность, любви есть свои безоговорочные прелести. Такой любви даже время не помеха, что уж там говорить о факте наличия или отсутствия детей. Или, например, обсуждений начмеда Павла Петровича Романца. Вовсе не помеха, а некоторого рода домашнее развлечение. Возможность выпустить гневный пар, чтобы беззаботно и весело посмеяться. Подумаешь, начмед! В мире так много всего нехорошего! Например, плойка с алмазным напылением, призванная создавать «идеальные кудри» (особенно в сочетании с пенкой для создания «идеальных кудрей»), а в итоге создающая только скрученные, похожие на спутанную грязную лошадиную гриву, слипшиеся намертво безжизненные колтуны. Или крем для удаления волос на ногах, волосы совсем не удаляющий, зато вызывающий такое термоядерное раздражение, что даже муравьиная кислота по сравнению – смягчающее увлажняющее средство. Что ещё?.. Метро в час пик. Мокрый грязный снег именно в тот вечер, когда соберёшься наконец выгулять ни разу не надёванное белоснежное пальто. Туфли на шпильках с неудачной колодкой. Мама мужа, когда она смотрит на Соню и молчит, но мысли о том, что её дорогая невестка совершенно не умеет хорошо одеваться (то есть именно так, как мама мужа, и никак иначе!), с грохотом отскакивают от стен крохотной уютной кухоньки его милых и в общем-то даже замечательных родителей. Или, например, пепельницы, в которых не предусмотрены «пазики» для сигареты. Или предусмотрены – но сигарета в них не держится. Или газированное вино – фу, гадость! Много, очень много на свете всякого нехорошего. Так что начмед, если присмотреться, вовсе не так уж и плох, потому что умеет и оперировать, и руководить. И пусть методики и методы у него порой, мягко говоря, странные, но ведь работают! В отличие от той же плойки... Если сравнивать плойку и начмеда, то он на своём месте, а она – просто какой-то недоделанный паяльник тире кипятильник! Поэтому плойку надо выбросить, но жалко. А Романца не жалко, но он на своём месте. Вот пусть там и сидит, и никуда не уходит, и не выбрасывается. Потому что с этим начмедом Соня уже сработалась как врач и научилась худо-бедно уживаться, как сосед по коммуналке. А кому что человеческое чуждо или не очень – так ни Соне, ни Романцу то неведомо. Дело делается? Ну вот и то. Вот и хорошо. А то придёт новый – так зажарит по шее с самой неожиданной стороны, как та самая плойка... Ну и хватит о ней!

Только «на посошок», как будто невзначай, припомним кое-что из всеми уважаемого, хоть и далеко не всеми любимого старика Черчилля. Фрагментарно: «...а кто после тридцати не стал консерватором – у того нет головы». К чему это я? А к тому, что есть мудрецы, а есть кто-то, кто приглядывает. И есть те, за кем приглядывает тот, кто должен, сверяясь по старой памяти с мудрецами. Просто запомним это.

А тем временем пришла пора обсудить, собственно, начмеда безо всяких сравнений и аналогий. Потому что он один из – напоминаю – множества главных персонажей нашего текущего повествования и без него нам никак. Не говоря уже о бытии Софьи Константиновны – ему, её бытию, без заместителя главного врача по лечебной работе не обойтись. Взаимная неприязнь – чувство куда более сильное, жизнестойкое, и, уж тем паче, куда более длительное и стабильное, чем, например, обоюдная симпатия. А уж любовь и ненависть – и вовсе близнецы, просто в разных магазинах одеваются. Правда, если задуматься – то ещё и по классовой принадлежности... Да и бог с ним. Вот вы разве не замечали, что ваши родственники, друзья и приятели с равной охотой говорят и о тех, кого любят, и о тех, кого терпеть не могут? «У неё самые красивые ноги, совершенной формы! Я обожаю, когда она ходит в короткой юбке!» А через день: «Она опять нацепила набедренную повязку на свои кривые убогие палочки!» – разве не слышали вы подобного об одной и той же женщине, скажем, вашей невестке, от своего брата или своей мамы? Так и Заруцкая и Романец – не существуют сами по себе, а лишь в контексте субъективного восприятия друг другом и окружающими – их. Да и в таком-то существовании добро и зло, хорошо и плохо, красиво и уродливо – всего лишь вопросы ракурса, даже и в беспристрастном зеркале имеющие немаловажное значение для последующих трактовок. Автор же и вовсе взбалмошная женщина, так что объективности ждать нечего, особенно учитывая то обстоятельство, что предыдущими предложениями этого абзаца я уже выписала себе индульгенцию.

Павел Петрович Романец тоже когда-то родился – лет на двадцать пять раньше Софьи Константиновны. И тоже вырос. Учился, закончил, женился, работал. Ещё учился. Ещё работал. Разводился. Снова женился. У него были любовницы, и он их бросал. И они бросали его – когда как. Потому что глупая любовница готовит мужчине пироги и борщи, уточняя, насколько именно они лучше пирогов и борщей жены; гладит ему рубашки, радуясь, как полная и окончательная дура, тому, что жена не гладит их вообще; всегда имеет терпение дождаться, чтобы бросили её. Умная любовница не уточняет про жену, ничего не готовит и не гладит. А лишь намекает в лоб да покрепче на то, что у неё, любовницы, нет зимних сапог или, например, бриллиантов (одна из пассий Павла Петровича «намекнула» с него все стройматериалы для своей дачи, и это было для последнего куда более дорогостоящим мероприятием, чем одноразовый каратничек на юбилейную случку). Ну, и умная любовница – всегда так прозорливо-нетерпелива – уходит первой.

В общем, половых страстей в анамнезе Романца было хоть отбавляй, потому что уж очень он неравнодушен был к женщинам не только по долгу службы. Не только как признанный профессионал женских недр, но и как любитель дамских рельефов по призванию. Хотя кто бы мог подумать, глядя на него теперешнего, что перед вами – покоритель сердец и тел противоположного пола. Честно говоря, такая мысль и в голову не пришла тому, кто смотрел бы на него двадцати пяти или сорокалетнего. И близко он не походил на Казанову или героя-любовника чином пониже. Честно говоря, в одежде с трудом смахивал на мужчину. А без одежды – тем паче. Пухлые дряблые бабьи руки, мякенькая грудь, двумя тестоватыми нашлёпками покоящаяся на монументальном животе, списанном с карикатур на капиталистов из журнала «Крокодил» года эдак 1924-го. Узкие плечики, пергаментные бёдра, кривоватые, покрытые седеющими стержневыми волосьями голени. Попа еврейского отличника. Головёшка усохшего от постоянной сердитости Кобзаря с сильно поредевшими усами. Всё это он щедро демонстрировал миру, переодеваясь в операционных, так что ничего тайного, специально выуженного у его супруги или, например, любовницы, в описании его малопривлекательной внешности нет. Рассупонясь, бывало, до самого что ни на есть исподнего и трогательно прыгая на одной ножке, целясь другой в пижамную штанину, Павел Петрович любил грозно повизжать на ассистента:

– Почему ещё не помылись?! Вы уже должны операционное поле обкладывать!

Повизжать и пообкладывать он вообще любил. Желательно – при аудитории (театр без зрителя – зря потраченный бюджет Министерства культуры!). При санитарке наорать на акушерку. В родзале, похвалив средний персонал, обвинить врача в неправильной тактике ведения родов (прямо при роженице). Завидев стайку интернов, мог громогласно, долго и подробно делать замечания ординатору. При ординаторах указать доценту на его место, которого во вверенном ему, Павлу Петровичу, лечебном учреждении нет. Профессорам доставалось заспинно, но с расчётом на скорость передачи сплетен, сопоставимую со скоростью распространения звука в атмосфере.

А уж как он не любил Соню...

Вы помните о классовой принадлежности чувств?.. Вопрос риторический. Не потому, что вы лишены возможности ответить автору, а лишь по той причине, что ответа он не требует. Вы все взрослые люди, иначе сейчас не читали бы этот роман, а задорно марали цветными карандашами в книжке-раскраске. Не правда ли, чудесное было время? Нас не беспокоили никакие вопросы, кроме разве что «почему трава зелёная?» и «откуда берутся дети?». На первый многие из нас до сих пор не ответят, ибо «фотосинтез» и «хлорофилл» – слова куда более таинственные, чем «овуляция», «сперматогенез» и «зачатие». Неизбежные издержки бытия, определяющего наше сознание. Профессиональных «ботаников» мало, а производство детей ни особых знаний, ни особых навыков не требует. И, увы, иногда не требует даже любви...

Соню Романец невзлюбил с первого взгляда.

Если проявить большее тщание в изложении – он испытал слишком противоречивые чувства, а противоречия – заведомый признак нелюбви, ибо в любви всё однозначно и примитивно. Это, пожалуй, основное её отличие от ненависти, если вдуматься, кроме пресловутой знаковой противоположности. Так что если вы полагаете, что любите, но чувство ваше к объекту любви противоречиво – знайте! – вы, на самом деле, ненавидите. Просто последствия этого столь отдалены, что не рисуются для вас даже гипотетически.

А невзлюбил Павел Петрович в тот самый миг, когда Софья Константиновна, исполненная юношеского снобизма, свойственного всем, кто заканчивал медицинские институты, университеты и академии, явилась пред его светлы очи и под сень административных регалий со всеми положенными для оформления на должность врача-интерна документами.

Перед этим она уже была у главного врача, высидев в его приёмной в общем и целом часов шестнадцать своей жизни. Когда наконец Софью изволили принять, то всё было мило, чудесно, и чашка чаю была с «табельной» коробкой усохших конфет с седым налётом – неумолимого даже для шоколада признака старения. Главный врач, сияя неестественно белозубой улыбкой, поприветствовал юное пополнение, вознёс в пространство краткую, исполненную пафоса речь о предназначении, трудностях (ага, а как же: «...за ними другие приходят. Они будут тоже трудны»[1]). Рассказал, посвёркивая культовыми золотыми швейцарскими часами из-под манжет (обращаем внимание на платиновые запонки с монограммой) дорогостоящей брендовой французской тончайшего батиста рубашки, – как горек, скуден и безнадёжен чёрствый кусок лекарского хлеба. И, быстро пожелав всех благ и успехов в деле обучения акушерско-гинекологическому ремеслу, выставил Соню за дверь, так ничего и не подписав.

– Что мне теперь делать? – растерянно спросила выпускница Заруцкая у секретаря главврача, загодя ода́ренной дорогущими духами. Та, смерив Соню надменно-сочувствующим взглядом (так умеют смотреть только секретари важных персон, сотрудницы высокопробных министерств, работницы аппаратов ЖЭК, ОВИР и БТИ, ну, и ещё королевы, протокольно-вынужденные любить голодающих детишек по требованию в любое время года), сказала с интонациями доброй тётушки, объясняющей слабоумной племяннице правила поведения в коммунальном клозете:

– К начмеду иди. Затем – в отдел кадров.

– А сюда я зачем ходила? – всё ещё не понимала клозетных правил тупая Сонечка.

– Затем, что без похода сюда далее ни в какие кабинеты пускать не будут. Иди-иди, я сейчас позвоню Пал Петровичу. Да не психуй ты так, Романец красивых девок любит. Тут пощупает, там потрогает – с тебя не убудет. А гонору поменьше миру демонстрируй. Врач-интерн, дорогая, это так – фу-фу! – ни в туда, ни в Красную Армию. Так что твоя задача не гоношиться, а делать смиренное лицо и беспрекословно подчиняться старшим по званию. А таковые для тебя сейчас – все. Иди! – ласково напутствовала она слегка обалдевшую от таких откровений девушку.

И Соня пошла. Чтобы, проведя ещё четыре часа под дверью кабинета заместителя главного врача по лечебной работе (но только уже стоя, потому что приёмной у него не было), окончательно озвереть, вместо того чтобы прогнозируемо смириться.

«Я – врач, а не какая-то там девчонка, чтобы вы меня под вашими начальственными дверьми мариновали!» – накручивала себя Софья Заруцкая.

«У меня, между прочим, красный диплом!!!» – мысленно кричала она (с излишним, признаться честно, гонором) в мир сиятельных главных врачей, их утомлённых собственной значимостью секретарей и отсутствующих уже несколько часов на рабочем месте заместителей по лечебной работе.

На исходе четвёртого часа ожидания она спустилась в подвал, благо здешние курительные места были известны ей ещё со студенческой скамьи и положенных по учебному расписанию четвёртого и шестого курса ночных дежурств. Помнится, тогда к ним относились хорошо. Врачи шутили... Стоп! Шутили с ними, студентами, такие же, как и она нынче, интерны. А какими важными они казались, какими многоопытными и мудрыми! Они знали, где туалет, как называются инструменты, где кислородный краник, с какой стороны подойти к роженице и что стетоскоп лежит в крайнем правом ящичке стола. Да-да, они с важным видом, по оклику толстой тётки в белом, несли его в трепетных ручках к постели роженицы. А уж к пузу его приставляла именно толстая тётка в белом. На фоне тогдашних интернов тётка-акушерка выглядела профессором. Что, теперь и Соня вот так – подай-принеси?! И для этого надо было шесть лет учиться?! От утра до утра рисовать безумные альбомы по гистологии и микробиологии, зубрить проклятую топографическую анатомию с оперативной хирургией, аускультировать сердечников, перкутировать туберкулёзников, пальпировать вздутые животы гастроэнтерологических мучеников и трястись накануне зачёта по расшифровке кардиограмм, чтобы теперь: «Принеси стетоскоп! Быстро!»? Соню окатило такой волной полнейшего разочарования в жизни, таким всепоглощающим цунами несправедливости, что она еле сдерживала слёзы.

И надо же такому случиться! Только прикурила, только затянулась, только-только начала убеждать себя в обратном: что не всё так плохо, не так страшен чёрт, потому что нет его, а только собственное отчаяние бодливыми рогами подталкивает тебя к обрыву бессмысленности жития, и только тебе самой под силу настучать ему по этим самым рогам... Как к ней, Соне, затягивающейся длинной сигареткой чуть более оптимистично, чем секунду назад, невесть откуда подкатился яростно пылающий багрянцем щёк усатый шар на паучьих ножках и начал орать:

– Кто такая?! Из новеньких детских медсестёр?! Уволю к едрёне фене за нарушение санитарно-эпидемиологического режима!

– Здравствуйте! – по возможности спокойно ответила Соня, и не думая выбрасывать сигарету в дырявую кастрюлю, стоящую на полу в этом укромном закутке в самом конце подвала, заполненную окурками по самые края. – Я не детская медсестра, я – врач-интерн!..

«Взрослый человек, в конце-то концов! И курю я не около хранилища баллонов с кислородом и закисью азота, а в подвале, где нет не только младенцев, но и ничего мало-мальски пожароопасного!» – зло додумала она про себя, а вслух только ядовито-формально оскалилась здорового цвета и правильного фасона зубами.

– Ах, ты врач-интерн! – зашёлся в визге колобок. – Какая наглость! Она – врач-интерн! Курит на территории родильного дома, прямо в лицо начмеду, и имеет наглость заявлять, что она врач-интерн! Скажите, пожалуйста! Сейчас кресло принесу и чашечку кофе сварю! – распалялся Павел Петрович, отмечая про себя, что девка-то красивая, высокая, стройная, он таких любит. Запугать посильнее – и бери готовенькую за одну только возможность быть у начмеда на хорошем счету и заодно на побегушках. Баш на баш – половой актик в обмен на участие в кесаревом сечении в качестве второго ассистента. Все довольны, все смеются!

– Почему вы мне тыкаете? – Соня редко выходила из себя, ещё реже обижалась, потому что папа, мама и даже уже мало-мальски жизненный опыт учили её, что нервозность и обида – это неконструктивно. Но она была так измотана ожиданиями и визитами, так измучена в очередной раз открывшимися несправедливостями и несоответствиями мира, так расстроена тем, что, видимо, лучшие годы жизни, а именно – учёбы, – уже закончены, добро пожаловать в ад! И после его тыканья (хорошо ещё, что она не умела читать мысли) мгновением прежде изгнанное отчаяние вернулось с явно превосходящими силами. О-о-о!!! Так ли рисовалась ей будущность, когда она зубрила учебники? Так ли представлялось ей Великое Миссионерское Братство в белых халатах? Об этом ли писали в книгах великие? За что?! Почему?!!

Юности свойственно задавать вопросы, ответов на которые не существует во вселенной. Юности присуще выплёскивать раздражение на тех, на кого раздражаться – всё одно, что плевать против ветра. Юности необходимы обиды, чтобы со временем понять их неконструктивность не из маминых и папиных поучений, не из кино и книжек, а прямо и доходчиво – из самой жизни. Нелепой, забавной, любящей некстати пошутить и не к месту всплакнуть.

– Что?!! – заорал начмед, не поняв, почему это девица не посинела от благоговейного ужаса перед администрацией.

– Почему вы мне тыкаете? – повторила Соня. Руки у неё затряслись, из глаз покатились слёзы. – Ладно... секретарь... те... всегда... но... вы... начмед!.. Образованный... интеллигентный... человек... Казалось бы... Мы... с вами... на брудершафт... не пили! – выкрикивала она в него срывающимся голосом. Затем сглотнула собравшийся было у горла комок и бросила наконец окурок к собратьям. Он упал на самую вершину бело-пепельной сопки и тут же скатился на пол.

– Подними! – злобно прошипел начмед. И тут же с вежливостью тираннозавра добавил: – ТЕ!

Софья Константиновна была, несмотря на вспыльчивость, всё-таки достаточно умна для того, чтобы первую партию закончить вничью. Она и так уже сердилась на себя за неуместный обильный секрет слёзных канальцев. Решив, что корона с неё не упадёт, она нагнулась, подняла окурок и воткнула его в гущу прочих. Это простое действие вызвало обвал множества его собратьев, но Соня уже успела решить, что эти – не её проблема. И потому, неожиданно развеселившись, прямо посмотрела в выпученные, белеющие на буряковом лице начмеда глаза и сказала:

– Так вы уже освободились? Я вас четыре часа жду. У главного врача я уже была. Его секретарь должна была вам позвонить!

Всё.

Всё, что можно было сделать не так, Соня сделала не так. Нет-нет, в кабинет к начмеду она в тот день всё-таки попала. Правда, он поднялся на лифте, а она пошла пешком по лестнице, ведущей на улицу, а уже оттуда – вокруг – в родильный дом через главный вход. Он даже не предложил ей присесть, разглядывая её бумаги и рассказывая, что нужны они здесь, «эти интерны», как собаке пятая нога. И что одни сплошные акушеры-гинекологи, не продохнуть, а врачей скорой помощи и прочей общей практики не хватает. Что все они (и, конечно же, в первую голову она, Софья Константиновна) думают, что тут мёдом намазано и сахаром присыпано. Что делать никто ничего не хочет, а кошельки для денег уже приготовлены. Соня стоически молчала. Хватит. Сегодня она уже выступила. Начмед, естественно, придрался к какому-то просроченному анализу. И вообще – ко всему медосмотру, потому что он, видите ли, был пройден не там, «где положено».

Пройдя ещё один медицинский осмотр, собрав ещё какие-то бумажки, Соня... В общей сложности она посетила кабинет начмеда трижды. Чтобы потом в отделе кадров получить втык по полной за дисциплинарное нарушение – не прибыла врач-интерн Софья Константиновна Заруцкая на работу вовремя. Что, прикажете задним числом вас оформлять? Нет уж, это должностное преступление! Соня не приказала, а попросила. Присовокупив к прошению подношение инспектору отдела кадров – дебелой тётке поздне-средних лет, злой на весь мир. После получения бутылки дорогого коньяка и коробки дорогущих свежайших конфет тётка из злой моментально мутировала в приторную – и Соню оформили задним числом. После чего она наконец на законных правах притопала на первую в её жизни врачебную пятиминутку. Где кроме неё было ещё двенадцать человек интернов акушеров-гинекологов, её однокурсников. Они жались друг к другу. Даже те, кто во время учёбы в институте терпеть друг друга не могли. Кажется, все были введены в курс того, что они тут никому не упали и что номер их шестой – и это ещё в лучшем случае.

Позже Софья Константиновна очень удивлялась, как её коллеги, на своей шкуре познавшие все тяготы и лишения интернатуры, могли свысока относиться к следующей буквально по пятам зелёной поросли. Как?! Неужели им самим, побывавшим Васями, Петями и Людочками, приятно унижать других? Разве не помнят они свой собственный страх, свою собственную неловкость, свою собственную неуместность и ненужность? Человеческая память имеет некоторые особенности? Например, мозаичность. Или же особенности человеческой психики вообще таковы: пнуть, если пинали тебя; плюнуть, несмотря на то что не так давно сам утирался; запачкать, потому что сам только что из химчистки и воспоминания о пятнах слишком свежи и болезненны? Соня мысленно, но очень торжественно поклялась на своей свежей тёмно-зелёной трудовой книжке никогда-никогда не вести себя подобным образом, даже если это противоречит кодексу психологии социальных групп. И к её чести, надо заметить, клятве своей по сей день оставалась верна – и к младшим товарищам ни разу ещё неподобающе не относилась.

А тогда, после окончания мытарств официального трудоустройства, начмед отправил Софью Константиновну в обсервационное отделение, справедливо полагая это самое отделение адом. Там она и провела всю интернатуру безо всяких ротаций. Лишь изредка, на периоды закрытия родильного дома «на помывку», отправляясь в женскую консультацию или в гинекологическое отделение больницы скорой помощи нашего (или, быть может, вашего) города. Интернов было положено переводить из отделения в отделение, и потому её сокурсники тусовались то в послеродовом, то в патологии, то в родильно-операционном блоке. Соня же напоминать о себе начмеду лишний раз не имела ни малейшего желания. Тем более в обсервации было всё то же самое – и родильно-операционный блок, и послеродовое, и патология. Всё то же самое плюс ещё куда более сложные и интересные случаи, манипуляции и операции. Не всегда щадящие психику врача, не всегда, увы, изгоняющиеся из хранилищ памяти и частенько оседающие крохотными по масштабам вселенной, но весьма заметными для такой предметной дисциплины, как гистология, рубчиками на собственном миокарде.

Она не напоминала, но Павел Петрович о ней и не забывал. При каждом удобном случае понося интерна Заруцкую на пятиминутках и в кулуарах, на клинических разборах и в кабинете главного врача, в горздраве и в частных беседах. Что совершенно неожиданно оказало эффект, диаметрально противоположный ожидаемому. Интерна тогда ещё первого года Соню никто из младшего и среднего персонала не называл по имени, а лишь Софьей Константиновной (минус подчёркнуто-презрительная ироничность заместителя главного врача по лечебной работе при произношении Сониного отчества). Её назначения в историях котировались наряду с назначениями лечащих врачей со стажем и категориями, и ни у кого и в мыслях не возникало уточнить, подвергнуть сомнению или оспорить. Толковая девка, чего уж там, начмед только о ней и говорит.

Спустя всего лишь полгода Софья Константиновна самостоятельно вела две палаты, а через год дежурила с правом принятия не особо ответственных решений. Заведующий отделением спокойно ставил её в график, списывая деньги на кого-то из врачей-ординаторов. Тут ключевую роль сыграла, конечно, не неприязнь начмеда, а собственная Софьина любовь к учению, к специальности, трудолюбие и так далее, и так далее. Но поскольку поношения удостаивались, как правило, только уже состоявшиеся клиницисты, Заруцкую (от чьего врачебного звания гораздо ранее положенного срока отвалилось дополнение «интерн») и стали считать таковой как в стенах данного лечебного учреждения, так и за их пределами. Кто не работает, того не за что прорабатывать. Sic!

Пару раз за долгие три года интернатуры начмед ставил вопрос о её увольнении. И главному врачу приходилось напоминать своему заместителю, что уволить интерна нельзя. Никак нельзя. Потому что никакой юридической ответственности интерн за послеродовый эндометрит не несёт. Что? Роды принимала? А в журнале записана фамилия заведующего. Что? Его в этот момент и на работе-то не было? Так это уже ваш косяк, уважаемый Павел Петрович. Может быть, вас уволим для начала? А не ошибается только тот, кто ничего не делает, с этой истиной вы, полагаю, знакомы, господин Романец?! Так что вы наладьте как следует лечебную работу на вверенной вам территории и отцепитесь уже от «всего лишь интерна» Заруцкой! А я на очередной конгресс полетел. Всех целую в сапрофитную микрофлору. Паразитам же, Павел Петрович, не место в лечебном учреждении, вот вы с ними и боритесь, а не с талантливым подрастающим поколением.

Так что такое отношение начмеда было Софье скорее на руку, хотя поведенческих ситуационных проблем добавляло. Но наличие маленького диктатора – счастье для воспитания духа, как известно. Соня вынуждена была быть лучше всех, просто чтобы не давать лишних поводов для укусов. Она никогда не опаздывала и не отпрашивалась. Никто и никогда не мог застать её в родзале экипированной не по форме. Заруцкая писала самые идеальные истории родов и самым безукоризненным образом (и в срок!) заполняла статистические талоны. Протокол операции она строчила разборчивым почерком, едва размывшись, и вслед за этим – без перекуров и перекусов! – тут же переносила дубль протокола в операционный журнал. Шифр заболеваний и состояний в полном соответствии с Международной Классификацией Болезней очередного пересмотра был ей известен наизусть. Она помнила все номера телефонов специалистов-смежников, станций переливания крови, резервных доноров, а также психиатров, ЛОР-врачей, домов ребёнка, Центра ВИЧ/СПИД, юристов, плотников, сантехников, и тэдэ, и тэпэ.

Хотите стать непогрешимым? Заведите себе достойного личного врага. Превосходящий тебя противник куда полезнее слабенького союзника. Если споткнёшься и упадёшь – он добьёт. Потому изучи все шероховатости пути – и ты его превзойдёшь.

О том, чтобы превзойти Павла Петровича, речи для Софьи Константиновны, конечно же, и быть и не могло. Во всяком случае пока, с ходу. Так что последнее предложение предыдущего абзаца – скорее общая теория, а не частная практика, но кому ещё это вредило?

В общем, закончив интернатуру, Софья Константиновна так и осталась в обсервационном отделении. Врачом-ординатором. Это было ожидаемо всеми – от главного врача и заведующего до самой затрапезной санитарки, но неожиданно для начмеда. Чего он только не говорил и что только не пытался сделать. Пытался-пытался, а действительно сделать смог одно-единственное: настоять на переводе врача-ординатора обсервационного отделения Заруцкой Софьи Константиновны во врачи-дежуранты родильно-операционного блока того же отделения. Чтобы пореже, а не каждый день видеть «эту спесивую тварь».

Никакой тварью, и уж тем более спесивой, Соня не была. А то, что однажды отвесила на чьих-то именинах подвыпившему Пал Петровичу звонкую оплеуху, тут же заалевшую отпечатком её ладони седьмого размера, так сам виноват. Нечего было её за грудь щипать. «Во всяком случае – не при всех! – хохотал в начмеда главный врач. – Скажи спасибо, что у нас не Европа и не Америка, а то бы уже повестку получил за сексуальное домогательство. А тут – подумаешь?! – пощёчина. За дело огрёб. Дёшево, сердито и безо всяких возмещений морального ущерба».

А Софья Константиновна была даже рада переводу в дежуранты. Восемь суток в месяц на её законную ставку (согласованную с главным и у него же подписанную, в условиях тотального дефицита ставок и тотального же дефицита ответственных и талантливых кадров) – после де-факто бессменных дней и ночей трёхгодичной интернатуры и года уже де-юре самостоятельной работы были для неё чуть ли не отпуском. К тому же – прилично для молодого врача оплачиваемым. Нет-нет, зарплата врача, не имущего никакой категории, была ничтожно мала. Как, впрочем, и жалованье вполне себе квалифицированных, сертифицированных и остепенённых. Но тем не менее утром пришёл, следующим утром ушёл. Ну, пусть не утром, а днём. Ну, ладно-ладно, не днём, а вечером. Поздним. Переходящим в раннее утро следующего дня. Так и специальность Соня по любви выбирала, а не по протекции. И видит бог, как ей было сложно получить это акушерство и гинекологию! Но она получила и училась, училась и училась, как завещал великий Амбодик, Додерляйн и прочие. Так что и ночь-полночь были ей не в тягость, и даже вечный Павел Петрович, отравлявший существование постоянной скандальностью и выискиванием блох конкретно в Софьиной шкуре, не особо напрягал. Иногда она даже приходила к выводу, что ей стоит сказать ему спасибо. И даже большое. За склочный характер, за вредность, за отвратительно предвзятое отношение и за то, что в последние годы он звонил на пост родильного зала и глухо сипел в трубку:

– Заруцкая есть? Пусть моется...

Или:

– Заруцкая есть?.. Где она шляется?!! Разыскать!!! И пусть моется...

Софья Константиновна усмехалась, но мылась. Кто старое помянет, тому глаз вон. К чему его поминать? Только тратить время и энергию впустую. Тем более что и нового было предостаточно.

Но тем не менее личная человеческая гнусь не делала Романца плохим специалистом. Автор вынужден это констатировать, потому что, несмотря на привлекательность иных ракурсов, имеет смелость иногда подойти к чему и кому угодно (к зеркалу ли, к человеку ли) и широко раскрыть глаза. Заместитель главного врача по лечебной работе данного конкретного родовспомогательного учреждения был прекрасным акушером, толковым хирургом, а если и работал иногда «грязно», не анатомически, то рука у него, паскуды, была лёгкая. Так что если уметь отделять мух от котлет (а Соня умела, не один автор этого опуса такая умная), то пользы ей от Павла Петровича, признаться совсем уж откровенно, было куда больше, чем вреда. В конце концов, желание напакостить ещё не значит напакостить. В общем, начмед оказался той самой силой, что вечно обещает зло и вечно причиняет благо.

Пути причинения блага неисповедимы. Ах, если бы любовь к нам наших друзей была бы хоть вполовину так сильна, как неприязнь наших недругов... «Будьте таким, чей взор всегда ищет врага — своего врага... Своего врага ищите вы, свою войну ведите вы, войну за свои мысли!.. Любите мир, как средство к новым войнам... Я призываю вас не к работе, а к борьбе. Я призываю вас не к миру, а к победе. Да будет труд ваш борьбой и мир ваш победою!.. Восстание – это доблесть раба. Вашей доблестью да будет повиновение!.. Для хорошего воина «ты должен» звучит приятнее, чем «я хочу». И всё, что вы любите, вы должны сперва приказать себе... Итак, живите своей жизнью повиновения и войны!.. Какой воин хочет, чтобы его щадили!»

Простите, но – да: «Так говорил Заратустра». Старичок Ницше был психопат, каких поискать, но частенько писал толковые вещи. И несмотря на кажущееся легкомыслие (кто сказал, что лёгкость мысли – это плохо?) нашего романа, у каждого читателя достанет кусочка хотя бы «Докторской» колбасы, чтобы осилить вышеизложенные сентенции Фридриха. Цитаты, конечно, не сам трюфель, а лишь пыль или соус на основе трюфельной пыли, но и это нынче круто-круто. Куда круче первоисточника. Потому что подсунь вам, дорогие читатели, кусок дегтярного мыла, вы носиком брезгливо поведёте и ручкой подателя сего куска оттолкнёте. Зато шампунь для жеребят или там мазь для копыт из «VIP-серии» вам как откровение, потому что в последнем глянце свинцовым по блестящему пропечатано, что Брюс Уиллис именно таким моет голову, а звезда сериала «Секс на маленькой ферме» только такой умащивает свои коготки. И редко кому из вас в голову придёт посмотреть состав зоологической косметики для очень важно-персонистых лошадей. Дёготь там, друзья мои и недруги, дёготь как он есть. А не запакуй его вам в красивую банку с изображением арабского скакуна на авантитуле (или как там подобное у банок именуется?) – так вы бы и мимо прошли, как проходите мимо Ницше, потому что вычитали в Интернете, что он идеолог нацизма и вообще любил свою сестру не по-братски, а вожделея. И что? Разве мысль его становится от этого хуже? Вот и приходится автору посыпать щепоткой Ницше свой обычный женский роман, как посыпают шеф-повара лучших ресторанов пылью, оставшейся от трюфелей, пасту. Потому что макароны с грибами в эпоху развитой грамотности потребления – тьфу! А паста с трюфельным соусом – Very Important Product.

Но вернёмся в, простите, лоно самого обыкновенного, заурядного, как дёготь, женского романа.

В общем, так ли, сяк ли, со скандалами, придирками, разборками и без оных, Павел Петрович Романец, заместитель главного врача по лечебной работе, и Софья Константиновна Заруцкая, старший ординатор обсервационного отделения, сосуществовали. И симбиоз этот был выгодным. Очевидно, что и взаимовыгодным, как любой симбиоз. Софья отменно выполняла свою работу, отчасти и благодаря тому, что всегда чуяла затылком неусыпное око начмеда. В свою очередь начмед, придираясь и скандаля, не мог втайне не отмечать, что девка-то ого-го! – толковая. Комар носа не подточит, как бы ни желал горячей сладостной крови этой девицы. И лечебная работа на уровне, и, как прочие выскочки, решившие, что они талантливые лекари и непревзойдённые хирурги, надежда акушерско-гинекологической школы, от бумажной работы не отлынивает. Документация у Заруцкой – не подкопаешься. Ни собственное руководство, ни кто – тьфу-тьфу-тьфу! – со стороны. Этой гнусной Софье можно поручить написать (а то и, кто без греха, м? – переписать) всё что угодно, и всё будет в ажуре.

«Если вы хотите высоко подняться, пользуйтесь собственными ногами! Не позволяйте нести себя, не садитесь на чужие плечи и головы!»

Хотя Романец не питался трюфельной пылью от ницшеанского Заратустры, но он не только не нёс Софью Заруцкую, а ещё и постоянно пинал в качестве бонуса и ускорения процесса сверхочеловечивания. За что, как ни крути, честь ему и хвала по итогам.