Мораль

Стивен Кинг

Мораль

1.

Едва переступив порог, Чад понял: что-то случилось. Нора была уже дома. Она работала с одиннадцати до пяти, шесть дней в неделю обычно он приходил из школы в четыре и успевал приготовить ужин к ее возвращению, часам к шести.

Она сидела на площадке пожарной лестницы, куда он выходил покурить, и держала в руках какие-то бумаги. Взглянув на холодильник, он увидел, что с него исчезла распечатка электронного письма, которую он прилепил туда магнитиком почти четыре месяца назад.

— Эй! — позвала она. — Иди-ка сюда. — Она помедлила. — Если хочешь, можешь захватить свою отраву.

Он сократил норму до одной пачки в неделю, но жена все равно была против. И не только потому, что курить вредно, а в основном потому, что дорого. Ведь каждая сигарета — это на сорок центов дыма.

Он вылез наружу и сел рядом с ней. Она переоделась в джинсы и одну из своих старых блузок — значит, вернулась не только что. Его недоумение росло.

Некоторое время они молча смотрели на свой маленький кусочек города. Он поцеловал ее, и она ответила рассеянной улыбкой. Распечатка письма от его агента лежала у нее на коленях, а еще — папка с выведенной большими буквами надписью «КРАСНОЕ И ЧЕРНОЕ». Его шуточка, хотя смеяться было особенно нечему. В папке хранились их финансовые документы: счета за коммунальные услуги, отчеты о расходах по кредитным карточкам, страховые квитанции, — и в итоговых строках была сплошная краснота. Обычная история для сегодняшней Америки — не хватает, хоть тресни. Два года назад они стали поговаривать о ребенке. Теперь же все их разговоры сводились к тому, как бы вылезти из ямы и, может, слегка подкопить, чтобы уехать из города и чтобы при этом за ними по пятам не гналась толпа кредиторов. Перебраться на север, в Новую Англию. Но не сейчас. Здесь они, по крайней мере, хоть что-то зарабатывали.

— Как в школе? — спросила она.

— Нормально.

Ему и правда грех было жаловаться. Но кто знает, что будет, когда Анита Бидерман вернется из декрета? Возможно, в триста двадцать первой районной уже не найдут для него работы. В списке подменяющих он стоял высоко, но когда все штатные учителя были в строю, это не помогало. Иногда, лежа в постели и дожидаясь сна, он вспоминал мальчика из рассказа Д. Г. Лоуренса — того, что качался на деревянной лошадке, выкрикивая: «Денегдолжно быть больше!»

— Ты рано пришла, — сказал он. — Только не говори мне, что Уинни помер.

Она словно бы чуть растерялась, потом улыбнулась. Но они были вместе десять лет, последние шесть — официально, и Чад знал, когда что-то не так.

— Нора?

— Он отправил меня домой пораньше. Чтобы подумать. Мне есть о чем подумать. Я… — Она качнула головой.

Он взял ее за плечо и повернул к себе.

— Ты — что, Норри? С тобой все в порядке?

— Да ты кури. Сегодня разрешается.

— Скажи мне, что стряслось.

Ее выкинули из Мемориальной больницы Конгресса два года назад, в ходе «реорганизации». К счастью для корпорации «Нора и Чад», она приземлилась на обе ноги. Получить место домашней сиделки было крупной удачей: один пациент, бывший священник, поправляющийся после удара, тридцатишестичасовая неделя, очень приличное жалованье. Она получала больше мужа, причем заметно. А на две зарплаты почти можно прожить. Во всяком случае, до возвращения Аниты Бидерман…

— Сначала давай обсудим это, — она подняла письмо агента. — Насколько ты уверен?

— В том, что сделаю работу? Вполне. Практически абсолютно. То есть, конечно, если будет время. А насчет остального… — он пожал плечами. — Тут все черным по белому: никаких гарантий.

Пока что городские школы не собирались размораживать свои штаты, и ничего лучше подмен Чаду не светило. Он был во всех списках, однако должности с полной занятостью в ближайшем будущем для него не просматривалось. А если бы она и нашлась, существенной прибавки это не сулило — разве что все стало бы надежнее. В качестве подменяющего он иногда проводил на скамейке запасных целые недели.

От тоски и желания чем-нибудь заполнить томительные часы, пока Нора ухаживает за его преподобием Уинстоном, Чад принялся сочинять книгу, которую назвал «В мире дикой природы: скитания учителя-заместителя по четырем городским школам». Слова давались ему с трудом, а в иные дни и совсем не давались, но к тому времени, когда его призвали во второй класс в Сент-Сейвиоре (мистер Карделли сломал ногу в автомобильной аварии), он сумел закончить три главы. Нора взяла их почитать с тревожной улыбкой: какой женщине приятно сказать своему спутнику жизни, что он зря тратил время!

Но он тратил его не зря. Истории, которые он рассказывал о своей работе, были забавными, оригинальными и зачастую трогательными — гораздо интереснее тех, что она слышала от него за ужином или когда они вместе лежали в постели.

После долгих усилий Чад наконец отыскал агента, согласившегося хотя бы взглянуть на восемьдесят страниц, которые он с таким трудом вымучил из своего увечного старенького ноутбука. В имени агента слышалось что-то цирковое: Эдвард Ринглинг. Он оказался щедр на похвалы и скуп на обещания. «Возможно, мне и удастся раздобыть для вас контракт, если вы добавите к этим главам примерный план всей книги, — писал Ринглинг, — однако гонорар наверняка будет очень скромным, намного меньше того, что сейчас дает вам преподавание. Я посоветовал бы вот что: напишите еще глав семь-восемь, а то и всю книгу целиком. Тогда я смогу выставить ее на аукцион и добиться для вас гораздо более выгодных условий».

Звучит разумно, решил Чад, но только для того, кто наблюдает за перипетиями литературной жизни из окна комфортабельного офиса на Манхэттене. А как быть тому, кто мечется по районам — неделя в одной школе, три дня в другой, — изо всех сил стараясь обскакать счета? Письмо от Ринглинга пришло в мае. Теперь был уже сентябрь, и хотя лето для Чада выдалось относительно неплохое благодаря летней школе (боже, благослови тупиц, иногда думал он), к его рукописи не прибавилось ни единой странички. И дело было не в лени: просто когда преподаешь в школе, пусть даже подменяя других, чувствуешь себя так, будто тебя все время дергают за вожжи, привязанные к какому-то важному участку твоего мозга.

— Сколько времени тебе нужно, чтобы закончить? — спросила Нора. — Если ни на что больше не отвлекаться?

Он вынул сигарету и закурил. Ему очень хотелось дать оптимистичный ответ, но он подавил это желание. Что бы у нее ни случилось, она заслуживает правды.

— Минимум восемь месяцев.

— И сколько, по-твоему, сможет выколотить для тебя мистер Ринглинг, если устроит аукцион?

Насчет этого Чад уже сделал свои прикидки.

— Думаю, аванс будет где-нибудь около ста тысяч долларов.

Начать заново в Вермонте — такая у них была мечта. Об этом они говорили в постели. В маленьком городке, скажем, на северо-востоке штата. Она могла бы устроиться в тамошнюю больничку или найти другого частного пациента, а он подыскал бы себе место постоянного учителя. Или написал бы еще одну книгу.

— Нора, к чему все это?

— Боюсь тебе объяснять, но придется. Пускай это бред — все равно. Потому что цифра, которую назвал Уинни, больше ста тысяч. Только имей в виду: моя работа останется при мне. Он сказал, что мне не нужно будет уходить, что бы мы ни решили, а без этих денег нам сейчас не обойтись.

Он потянулся за алюминиевой пепельницей, которую держал под подоконником, и затушил в ней окурок. Потом взял жену за руку.

— Рассказывай.

Он выслушал ее с изумлением, но без недоверия. Где-то в душе он и рад был бы не поверить, но не мог.

Что она, собственно, знала о его преподобии Джордже Уинстоне? Что он всю жизнь прожил холостяком, что через три года после того, как он оставил службу во Второй пресвитерианской церкви в Парк-Слоуп (его имя до сих пор красовалось на ее дверях в списке почетных пастырей), с ним случился удар. Что в результате он был частично парализован с правой стороны и нуждался в домашнем уходе. Вот, кажется, и все, если не считать мелочей.

Теперь он мог сам дойти до туалета (а в удачные дни и до кресла-качалки на веранде) с помощью специального пластикового фиксатора, не позволяющего плохой ноге подогнуться. И говорил уже более или менее понятно, хотя язык еще не очень хорошо его слушался. Нора и раньше имела кое-какой опыт общения с людьми, перенесшими удар (благодаря этому ее и взяли), и считала, что ее пациент идет на поправку удивительно быстро.

Вдобавок к обычным обязанностям сиделки — вовремя давать больному лекарства и мерить давление — Нора занималась с ним физиотерапией. Изредка она делала ему массаж, а от случая к случаю писала под диктовку письма. Выполняла другие поручения и порой читала ему вслух. Не брезговала она и тем, чтобы взять на себя кое-какие домашние хлопоты, когда миссис Грейнджер была в отсутствии. По таким дням она готовила ланч из сандвичей и омлета — наверное, именно за столом он и выведал у Норы подробности ее собственной жизни, причем сделал это исподволь, совсем незаметно для нее самой.

— Помню только одно, — сказала она Чаду, — да и то лишь потому, что он сегодня упомянул об этом: как-то раз я призналась, что мы не страдаем от особенной нищеты и даже не слишком себя ограничиваем. Нас угнетает только перспектива такой жизни.

Чад невольно улыбнулся.

Сегодня утром Уинни отказался и от обтирания мокрой губкой, и от массажа. Вместо этого он попросил Нору надеть ему фиксатор и помочь добраться до кабинета — для него это было сравнительно долгое путешествие, уж точно дальше, чем до веранды. Но он осилил его и, тяжело дыша, весь красный, опустился в кресло за письменным столом. Потом в один присест осушил поданный ею стакан апельсинового сока.

— Спасибо, Нора. А теперь я хочу с вами поговорить. Очень серьезно. — Похоже, он почуял ее беспокойство, потому что улыбнулся и успокаивающе махнул рукой. — Нет-нет, это не насчет работы. Она за вами, несмотря ни на что. Пока сами не уйдете. А если надумаете уйти, я напишу такую рекомендацию, что вам везде будут рады.

— Вы меня пугаете, Уинни, — сказала она.

— Как вы относитесь к тому, чтобы заработать двести тысяч долларов?

У нее открылся рот. С высоких стеллажей вокруг на нее хмурились умные книги. С улицы доносился приглушенный шум. Они словно были в другой стране — более тихой, чем Бруклин.

— Если вы думаете, что речь идет о сексе — признайтесь, у вас возникло такое подозрение, — то я уверяю вас, что нет. По крайней мере, мне так кажется конечно, поклонники Фрейда полагают, что, если как следует покопать, у каждого странного поступка найдется сексуальная причина. Но я в этом сомневаюсь. Я не читал Фрейда с семинарии, да и тогда не слишком в него углублялся. Он меня унижал. Словно пытался убедить, что любое представление о глубинах, скрытых в человеческой душе, — не более чем иллюзия. Он как будто бы говорил: то, что вы считаете морем, на самом деле лужа. Я не согласен. У человеческой души нет дна. Она столь же глубока и таинственна, как божественный разум.

— Пожалуйста, не сердитесь, но я не очень-то верю в Бога. И у меня нет большого желания выслушивать ваше предложение.

— Но если вы не выслушаете, то так его и не узнаете. Потом всю жизнь будете гадать.

Она заколебалась. У нее мелькнула мысль: стол, за которым он сидит, должно быть, обошелся ему в несколько тысяч. Впервые она отчетливо подумала о своем пациенте в связи с деньгами.

— Суммы, которую я предлагаю, должно хватить на оплату всех накопившихся у вас счетов, на то, чтобы ваш муж спокойно дописал свою книгу, — возможно и на то, чтобы начать новую жизнь в… в Вермонте, если не ошибаюсь?

— Да.

— Наличными, Нора. Зачем оповещать об этом налоговые органы? — У него было длинное лицо и седые курчавые волосы. Похож на овцу — так она думала о нем до сегодняшнего дня. — Если наличные пускать в ход постепенно, никто не заинтересуется тем, откуда они у вас взялись. Кроме того, когда ваш муж продаст книгу и вы обоснуетесь в Новой Англии, у нас с вами больше не будет нужды встречаться. — Он помедлил. — Хотя что нам мешает? Это будет зависеть от вас. И не напрягайтесь, пожалуйста. Вы сидите так прямо, точно палку проглотили.

Только мысль о двухстах тысячах и удержала ее в комнате. Двести тысяч долларов наличными. Она словно видела их перед собой: толстый почтовый конверт, набитый банкнотами. А может быть, даже два конверта, если не влезет в один.

— Послушайте меня чуть-чуть, ладно? — сказал он. — Я ведь в последнее время не очень много говорил. Все больше слушал, верно? Так что теперь ваша очередь слушать, Нора. Согласны?

— Ну хорошо. — Ее разбирало любопытство. А кто бы утерпел на ее месте? — Говорите, кого я должна прикончить.

Она хотела пошутить, но, как только эти слова сорвались с ее губ, испугалась, что это может оказаться правдой. Потому что они не прозвучали как шутка. И глаза на длинном овечьем лице смотрели на нее вовсе не по-овечьи.

Уинни рассмеялся. Потом сказал:

— Никаких убийств, дорогая. Нам ни к чему заходить так далеко.

И он начал говорить о том, о чем никогда раньше не говорил. Возможно, не только с ней, но и вообще ни с кем.

— Я вырос в богатой семье на Лонг-Айленде — моему отцу везло в торговле. Он пережил мать всего на пять лет, а когда умер, мне досталась уйма денег, по большей части в акциях и других надежных бумагах. За годы, протекшие с тех пор, я обратил в наличные лишь скромный процент своего капитала, делая это постепенно, малыми порциями. Я откладывал деньги не на черный день — мне это не нужно, — а на то, чтобы когда-нибудь осуществить свое заветное желание. Они лежат на депозите в манхэттенском банке, и именно их я вам и предлагаю. На самом деле там может оказаться ближе к двумстам сорока тысячам, но мы же не станем препираться из-за доллара-другого, не так ли, Нора?

Моя жизнь — я говорю это без гордости и без стыда — прошла в незаметном служении. Под моим руководством наша церковь помогала бедным как в дальних странах, так и у нас под боком. Центр помощи анонимным алкоголикам на соседней улице открыт по моей инициативе, и ему могут сказать спасибо целые сотни несчастных, пьяниц и наркоманов. Я утешал страждущих и хоронил усопших. А если вспомнить занятия повеселее, то я провел более тысячи венчаний и основал стипендиальный фонд — благодаря ему множество юношей и девушек отправились на учебу в колледжи, которые иначе были бы им не по карману.

У меня есть только один повод для сожалений: за всю жизнь я ни разу не совершил ни единого греха из тех, от которых так красноречиво предостерегал свою многочисленную паству. Я не сластолюбец, а поскольку я никогда не состоял в браке, у меня не было возможности совершить измену. Мои аппетиты от природы умеренны, и хотя мне нравятся хорошие вещи, я никогда не проявлял алчности и корыстолюбия. Да и с чего бы, если отец оставил мне добрых пятнадцать миллионов? Я упорно трудился, держал себя в узде, никому не завидовал — разве что самую малость матери Терезе, — и меня не соблазняют ни имущественные блага, ни высокое положение в обществе.

Я не утверждаю, что я вовсе безгрешен. Отнюдь нет. Те, кто ни разу в жизни не погрешил ни словом, ни делом (а горсточка таких, пожалуй, найдется), едва ли могут сказать, что они никогда не грешили в мыслях, верно же? Церкви известны все лазейки. Мы рисуем рай, а потом даем людям понять, что у них нет шанса попасть туда без нашего содействия… Ибо каждый из нас не без греха, а расплата за грех — смерть.

Вы можете подумать, будто в глубине души я неверующий, но при моем воспитании неверие для меня так же недоступно, как левитация. Однако мне понятны заманчивость полюбовного договора с Богом и те психологические трюки, с помощью которых верующие добавляют стойкости своим убеждениям. Не Бог увенчал римского папу его затейливой шапкой — это сделали жертвы теологического шантажа.

Я вижу, как вы ерзаете, так что перейду к сути. Прежде чем умереть, я хотел бы согрешить по-настоящему. Причем не мыслью или словом, а делом. Это желание возникло у меня еще до удара оно становилось все более навязчивым, но тогда я считал его блажью, которая рано или поздно пройдет. Теперь я понимаю, что ошибался: в последние три года эта идея преследует меня неотступно. Но какой же серьезный грех под силу совершить старику, привязанному к коляске? — спрашивал я себя. А потом, слушая ваши рассказы о книге вашего мужа и о вашей финансовой ситуации, я вдруг понял, что могу согрешить вашими руками. Мало того: сделав вас своей сообщницей, я, так сказать, удвою тяжесть своего греха.

Во рту у нее пересохло, и она с трудом выговорила:

— Я верю в дурные поступки, Уинни, но не верю в грех.

Он улыбнулся. Это была снисходительная улыбка. И неприятная: губы овечьи, а зубы волчьи.

— Ничего страшного. Зато грех верит в вас. Кстати… вы знаете, что удваивает тяжесть греха?

— Нет. Я не хожу в церковь.

— Грех становится вдвое тяжелее, когда вы говорите себе: я сделаю это, поскольку знаю, что потом смогу вымолить себе прощение. Иными словами, рассчитываете и удовольствие получить, и расплаты избежать. Я хочу знать, каково это — так глубоко погрязнуть в грехе. Хочу не просто слегка запачкаться, а нырнуть в этот омут с головой.

— И утащить туда меня! — сказала она с искренним негодованием.

— Но вы же не верите в грех, Нора! Вы сами только что сказали. С вашей точки зрения все, чего я хочу, — это чтобы вы немножко набезобразничали. Не скрою, есть риск угодить под арест, но он минимален. Зато наградой будут двести тысяч долларов.

Она почувствовала, что ее лицо и руки горят, как после долгой прогулки на морозе. Конечно, она этого не сделает. Что ей надо сделать, так это уйти отсюда и вдохнуть свежего воздуха. Увольняться она не станет, по крайней мере пока, потому что ей нужна это работа, но вот уйти уйдет. И если он уволит ее за то, что она покинула свой пост, — что ж, это его право. Но сначала она хотела услышать все до конца.

— Так чего именно вы от меня хотите?

Чад закурил вторую сигарету.

— И чего же?

Она нетерпеливо пошевелила пальцами.

— Дай мне затянуться.

— Норри, ты ведь не куришь уже пять…

— Я сказала, дай.

Он подчинился. После глубокой затяжки она откашлялась дымом и рассказала ему остальное.

Ночью она долго лежала без сна, уверенная, что Чад уже спит. А почему бы и нет? Решение принято. Она скажет Уинни, что не согласна, и пусть он навсегда забудет эту идею. Решение принято, а стало быть, можно спать спокойно.

И все же она не слишком удивилась, когда он повернулся к ней и сказал:

— Не могу выкинуть это из головы.

Она тоже не могла.

— Знаешь, я бы сделала это. Ради нас. Если бы только…

Теперь они лежали лицом к лицу, их разделяло всего несколько дюймов. Так близко, что чувствовали дыхание друг друга. Было два часа утра — время, когда рождаются заговоры, подумала она.

— Если бы что?

— Если бы не боялась, что это отравит нам всю жизнь. Бывают пятна, которые не смываются.

— Ну и хватит тогда мусолить. Решили — значит решили. Ты изобразишь из себя Сару Пэйлин и скажешь ему: спасибо, не надо. Спасибо за этот мост в никуда. Я как-нибудь найду способ закончить книгу без спонсоров-психопатов.

— Когда это будет? Когда опять останешься без работы? Все это вилами на воде…

— Мы решили. Он псих. Точка. — И он перекатился на другой бок.

Наступило молчание. Сверху доносились шаги миссис Рестон — ее фото следовало бы поместить в энциклопедии рядом со статьей «Бессонница». Иногда где-то в далеких, темных недрах Бруклина взвывала сирена.

Лишь через пятнадцать минут Чад заговорил, обращаясь к ночному столику и цифровым часам, показывающим 2:17.

— Вдобавок пришлось бы поверить ему на слово насчет денег, но нельзя же доверять человеку, у которого осталась в жизни единственная мечта — совершить грех.