Помоги проекту - поделись книгой:
Вассалы подражали своим господам; земли были заброшены и дичали; палаш и ружье заменили плуг, и постоянные битвы происходили чуть не ежедневно.
Шато-Мораны не всегда брали верх. Д'Эспиншали род сильный, храбрый и дикий, это — олицетворенные черти, похожие на того дикого человека, которому вы чуть не дали полпистоля, а он пренебрег этими деньгами с настоящим дворянским высокомерием.
Но возвратимся к рассказу.
Однажды барон из замка Роше-Нуар первый затеял ссору: серна, им раненная, укрылась в лесу д'Эспиншаля. Увлекаемый страшным бешенством истинного охотника, бешенством, которого я, клянусь Богом, вовсе не понимаю, но которое так легко овладевает охотниками, граф Иоанн углубился в чужой лес. Он уже догнал серну и готовился добить ее, когда один из лесничих д'Эспиншаля осмелился заметить ему незаконность его поступка. Граф Иоанн выхватил нож, бросился на лесника, нанес ему опасную рану, схватил свою козу и вернулся в свои владения.
Когда об этом происшествии передали д'Эспиншалю, он не сказал ни одного слова, а только приказал своему капеллану написать в замок Роше-Нуар письмо, заключавшее всего три слова: «серну за серну!»
Какое значение имели эти слова, вы сейчас узнаете.
Через два месяца, когда однажды граф Иоанн ужинал в своем замке с молодой женой, вдруг явился оруженосец и донес, что в окрестности слышен топот лошадей и видны вооруженные всадники.
— Гром и молния! — воскликнул удивленный хозяин. — Это посетил нас некто иной, как губернатор Савойи. Его следует принять как можно лучше.
Приказав жене идти и одеться поскорее в самое богатое платье, Шато-Моран велел опустить подъемный мост и вышел навстречу гостям, которых Бог или, скорее, дьявол посылал ему.
Гостем был не губернатор Савойи, не интендант провинции и даже не епископ Клермона.
Гостем явился барон Бернар д'Эспиншаль со свитой своих вассалов и всех разбойников, каких только успел навербовать.
Не успел еще граф Иоанн разглядеть прибывающих, чтобы в случае опасности снова поднять мост, как Бернар д'Эспиншаль уже ворвался в замок и схватил его, говоря:
— Ты хотел убить моего лесничего, он тебе сейчас за это заплатит; ты украл у меня серну, взамен дашь мне другую… Где твоя жена?
Шато-Моран ничего не ответил.
— Подожди же! — заворчал Бернар д'Эспиншаль.
Он дал знак лесничему, тот подошел и погрузил нож в грудь своей жертвы. Сам Бернар д'Эспиншаль побежал в башню, где находилась жена убитого.
Несчастная женщина стояла на коленях и молилась.
— Угодно вам идти за мною? — сказал д'Эспиншаль.
При звуках этого голоса бедная женщина вскрикнула:
— Мой муж убит!
И упала в обморок.
Госпожа Шато-Моран происходила из рода д'Авенн, настолько же древнего и благородного, как сам император римско-немецкий; была хороша как ангел и до тех пор еще не имела детей.
Бернар д'Эспиншаль взял бесчувственную на руки, увез в свой замок и запер в пышных апартаментах.
Красота ее ошеломила его. А так как это был человек, привыкший мало обращать внимания на средства, употребляемые для достижения того, чего ему желалось, то вскоре уже, неизвестно, добровольно или по принуждению, только пленная вдова убитого графа сделалась его любовницей.
Но она тосковала в своем плену. Через год у нее родился сын; ребенок исчез через несколько дней после рождения. Прошло еще две недели, и вот однажды слуги нашли в апартаментах пленницы два трупа: мертвые тела барона Бернара д'Эспиншаля и вдовы убитого им владетеля замка Роше-Нуар.
Тело мужчины было совершенно почерневшим; тело женщины синевато-фиолетового цвета.
Все заподозрили, что это графиня д'Эспиншаль отравила своего мужа и его любовницу. Несчастная после этой катастрофы прожила только несколько лет в совершенном уединении и умерла, покинутая всеми, даже слугами. Только один из вассалов, Мальсен, остался ей верен до смерти; его также считали участником отравления…»
Бигон в этом месте рассказа остановился; у него не хватало духу.
— Какой ужасный род! — проворчал кавалер Телемак де Сент-Беат.
— Вот свидетели, — продолжал Бигон, — все мной рассказанное правда. И как неоспоримо, что один пистоль равняется двум ливрам и как необходимо для составления шестидесяти пистолей иметь шестьсот ливров, так верно и то, что ныне живущий граф Каспар д'Эспиншаль еще хуже и суровее своих достопочтенных предков. Советую быть осторожным! Не проговоритесь, что имеете деньги; сохрани Бог, чтобы они у вас не зазвенели в кармане. В таком случае вы погибли… Но довольно, более ничего не скажу. Вот и замок. Я голоден и чувствую жажду. Прежде всего примите вид подчиненности. Если они выгонят нас из замка, то мы от голода просто съедим друг друга.
III
В большой зале первого этажа угрюмого и старого замка Мессиак в этот вечер находилось трое людей. Плечистый и сильный старик с лицом, возбуждающим отвращение, чистил оружие; другой старик, сидевший в большом кресле и показывавший, будто прилежно читает иллюстрированное издание Библии, представлял собой хитрого и бессовестного иезуита. Третий собеседник был еще молодой человек лет двадцати— двадцати двух, пышно разодетый и небрежно развалившийся в большом богатом кресле.
Этот последний, целой головой превышавший спинку кресла, сильный и с надменным лицом, был типичный представитель дворянина старого времени, храброго в битве и величавого в гостиной замка. На голове его вились природные локоны белокурых волос и оттеняли прекрасное бледное лицо, на котором темнели небольшие усы; маленькие губы, сжатые в ироническую улыбку, говорили о чувственности их владельца; когда они раскрывались, можно было заметить два ряда мелких и белых как жемчуг зубов. Нос у дворянина был орлиный, лоб высокий, глаза большие, светло-голубые, и они, когда он пристально смотрел, казалось, бросали пламя.
Общее строение фигуры этого человека производило впечатление красоты и величия, действовавших на наблюдателя чрезвычайно сильно. Когда его взгляд останавливался на каком-нибудь предмете, казалось, он просто оковывал его; но влияние дивных глаз могло только увеличиться в случае, если бы нежное чувство уменьшило несколько резкость и быстроту сияющего взора. Таково было первое впечатление. Более пристальное изучение этого почти сияющего своей красотой лица поражало наблюдателя открытием других, уже зловещих, признаков. Брови красавца, хотя и чрезвычайно правильно очерченные, соединялись — признак запальчивости характера; губы, постоянно сжатые, говорили о жестокости, а голубые глаза — эти сладкие ласковые глаза порой бросали такие косые изменчивые взоры, что в совершенстве напоминали стрелы классического бога Порта.
Описанный нами дворянин был не кто иной, как сам граф Каспар д'Эспиншаль, владетель замка Мессиак. Человек, державший в руках Библию, исправлял должность капеллана, а старик, чистивший оружие, был интендант замка. Капеллана звали дон Клавдий Гобелет, а интенданта — Мальсен.
Говорили они между собой о празднике, что должен состояться в Клермон-Ферране по случаю назначения губернатором князя де Булльона; на этот праздник было приглашено все дворянство Савойи.
Мальсен кончил чистить оружие. Граф Каспар д'Эспиншаль по поводу праздника не желал пропустить случая по-военному засвидетельствовать свое уважение новому губернатору провинции, родственнику знаменитого Тюреня.
— Какая тяжелая служба, — ворчал капеллан, зевая во весь рот, — придется проехать двадцать миль по дорогам, исполненным выбоин, камней и песку.
— Ваше преподобие сядет в мою карету. Я не хочу, чтобы его святость ради меня терпела такое неудобство, — ответил граф.
Дон Клавдий Гобелет поклонился и посмотрел в Библию.
— На чем это мы остановились, ваше сиятельство?
— Вы, кажется, читали мне жизнеописание царя Соломона.
— Гм! Это чтение не очень назидательно. Царь Соломон имел столько жен и любовниц…
— Ничего не значит. Продолжайте читать. Я надеюсь, жизнеописание Соломона сделает ваше преподобие снисходительным судьей к тем из ваших духовных детей, которым часто случается совершать проступки, однородные с грехами этого иудейского государя.
Дон Клавдий-Гобелет с ужасом в хитрых глазах посмотрел на графа.
— Неужели вы, граф, собираетесь отворить дверь замка такому количеству женщин?
— А почему бы и не отворить?
— Неисправимый! О! Боже мой! Предупреждаю: в этом замке количеству дам, равному числу жен Соломона, непременно было бы тесно. О! Граф, умоляю вас, оставьте все эти ваши ужасные поступки, из-за которых вы нажили себе уже столько врагов.
— Отречься от женщин! Да вы с ума сошли, почтенный монах!
— В таком случае — женитесь.
Граф громко расхохотался:
— Мне советуешь жениться! А знаешь ли ты такое четверостишие:
— Эти стихи полны соблазна. Разумеется, я их не знаю. Но если Бог дозволит мне когда-нибудь достигнуть звания официала при клермонском епископе, я тогда велю повесить дерзких, решающихся писать подобные стихи.
— Советую вам успокоиться, преподобный отец! Большое волнение может причинить апоплексический удар.
Слова эти, полные иронии, повлияли на разгоряченного монаха как ведро холодной воды; он мгновенно успокоился.
— Правда, правда! — шептал он. — Меня все доктора уверяют, что я иначе не умру, как от апоплексического удара. А между тем, я веду жизнь самую примерную, самую умеренную. Не правда ли, Мальсен?
— Ваше преподобие правду говорите: вы пьете мало, а едите еще меньше, — ответил интендант.
— Вы слышите, граф! Вы слышите, что говорит о моей умеренности Мальсен! Апоплексический удар, постоянно угрожающий выключить меня из числа живущих, не есть следствие моей жизни, а только кара Господа, которую я и посвящаю во славу Ему и молю, пусть ради моих невинных страданий Он простит вам ваши небольшие случайные прегрешения.
Последние слова произнесены были таким странным носовым голосом, что Мальсен отвернулся, чтобы скрыть смех, а граф снова разразился громким хохотом. Капеллан, наверное, рассердился бы на такую профанацию, но не имел времени: две великолепные гончие собаки, лежавшие у ног Каспара д'Эспиншаля, вдруг поднялись и принялись лаять.
Колокол, повешенный на столбе с наружной стороны рвов замка, зазвонил громко. Граф встал с кресла.
— Это, должно быть, гости! Гости хотят нас посетить, я пойду их встречать.
Но едва граф запер, выходя, дверь, как капеллан и интендант вскочили со своих мест и, подпрыгивая, как сумасшедшие, сошлись вместе.
— А что ты думаешь! Разве граф не дурак? — заговорил монах. — Клянусь чертом! Он и не подозревает, что мы подсмеиваемся над ним, которого боится весь свет.
— Не очень ему доверяй! Эти д'Эспиншали — хитрые мошенники и мастера, от природы одаренные талантом выкидывать всевозможные дьявольские хитрости. К счастью, мы знаем его слабую сторону и знаем, чего он боится.
— Он боится Бога.
— Нет, не Бога, а дьявола и ада, и этим-то мы его удерживаем и обуздываем.
— Ну разве я не был прав, сказав, что он величайший дурак!
Интендант и капеллан после этой фразы снова принялись смеяться. Но Мальсен скоро снова сделался серьезен.
— А если он на самом деле вовсе не так наивен, каким мы его считаем? — обратился он к монаху с тревожным вопросом.
— Что значит ваш вопрос?
— Думаю, он кое-что знает про нас.
Монах побледнел.
— Вчера он мне заметил относительно канарийского вина, будто оно неестественно скоро исчезает.
— Ого!
— Неделю тому назад, в разговоре, он бросил мне также сомнительное словцо, заметив: «Ты не лунатик ли, Мальсен! В твоей комнате всю ночь кто-то расхаживал!»
Капеллан начал теребить свой красный нос с такой силой, точно хотел совсем уничтожить этот аппарат для дыхания.
— Черт побери! Черт побери! — ворчал он.
— Все эти намеки со стороны графа — плохие шутки. Утешает меня одно: если он нам ничего прямо не говорит, это значит, что он еще ни в чем совершенно не уверен.
— Это возможно. Но легко допустить и другое предположение: он угадал все и держит нас единственно ввиду невозможности обойтись без нас.
— Так, так! Ему трудно было бы отыскать другого капеллана такого снисходительного, как я, или второго интенданта, так охотно исполняющего все его приказания, как ты, Мальсен.
— И то еще не надо забывать, он знает кое-что о наших делах, а мы знаем очень много о его делах.
— И о делах весьма любопытных, — прибавил капеллан. И монах и слуга, попеременно, то пугали себя взаимно, то утешали, выдавая тем постоянно живущую в их сердцах тревогу, наводимую на их слабые души влиянием характера грозного их властелина и хозяина замка.
В заключение монах порешил дебаты такой фразой:
— Напрасно мы волнуем себя и пытаемся разрешить загадку. Главное, пусть дьявол берет богословие. Предупредил ли ты Мамртинку?
— Предупредил.
— Прекрасно. Возвышенная мысль родилась в моей голове. После я передам ее тебе. Жаль, что нам придется завтра ехать в Клермон, покоряясь прихоти этого фантазера графа. Мне бы лучше было остаться в этом замке.
И улыбаясь от мелькнувшей в его голове приятной мысли, монах вытянул свои короткие руки и потряс ими.
IV
Кавалер Телемак де Сент-Беат и товарищ его, постоянно упоминавший о шестидесяти пистолях, стояли у ворот замка и звонили в колокол. В ожидании, пока ворота им будут отворены, они рассматривали старинное барское жилище, в котором пытались отыскать ужин и приют на ночь.
Замок Мессиак, древнее, угрюмое здание, возвышался на пригорке, господствовавшем над окрестностью. Только узкая полоса земли, шириной от сорока до пятидесяти футов, отделяла его от башни Монтель, точно так же составляющей собственность рода д'Эспиншаль.
При свете месяца башня казалась тяжелым и очень прочным строением с окнами, похожими на бойницы, окруженная толстой древней стеной, немного уже надтреснутой, но все еще могущей выдержать не один, не два штурма. Комнаты первого этажа были высоко подняты над землей, и, судя по их расположению, под ними должны непременно находиться обширные подвалы.
Между мрачной башней с зубцами, средневековой постройки, и другой башней, постройки X века, поднималась легкая и красивая колокольня — памятник времен Людовика XIV, поставленная для контраста между старыми каменными исполинами.
Это была замковая капелла, выстроенная в стиле Возрождения в 1527 году. Стиль этот перешел во Францию из Италии во дни Баярда и Брайтона.
Бигон, которому после солнечного заката в уединении полей ничего не казалось красивым, прервал молчание следующими словами:
— Эти постройки напоминают мне тюрьму в Аргеле.
Кавалер Телемак де Сент-Беат любил людские лица больше всех архитектурных красот и поэтому обратил свои взоры на расстилавшуюся у его ног равнину. Здесь очень явственно заметны были признаки жизни. Мелькали в окнах селения огоньки сквозь кисейные занавески; дым клубами вырывался из труб и разносился ветром.
— О, как бы мне хотелось быть уже в Клермоне! — сказал он таким тоном, точно это была единственная мысль, его занимавшая.
Поделиться книгой: