Помоги проекту - поделись книгой:
Вся ода говорит о самовластии, притом о самовластии русском.
Возьмем стихотворение Пушкина 1822 г.
Здесь совершенно ясно, понятно, о каком самовластии говорит Пушкин.
Дальше идет место: «Вот Кесарь, где же Брут?»
Кесарь здесь – русский царь, стоящий во главе Священного союза; это и есть тот тиран мира, которого проклинает Пушкин.
В оде дан синтетический портрет Павла и Александра, и Александра больше, чем Павла.
Я привожу запись Пушкина от 2 августа 1822 г.:
«Царствование Павла доказывает одно: что и в просвещенные времена могут родиться Калигулы. Русские защитники самовластия в том несогласны и принимают славную шутку г-жи де-Сталь за основание нашей конституции: En Russle le gouvernement est un despotisme mitigé par la strangulation. (Правление в России есть деспотизм, ограниченный удавкою) (Пушкин, т. VI, стр. 24).
Дети, которые гибнут у самовластительного злодея, – это дети Романовых.
Дочери Павла умирали в 1795 г., в 1801 г., в 1803.
Дочери Александра умирали в 1800 и в 1808 г.
То, что стихотворение написано в 1817 году, для меня вообще мало вероятно. Оно звучит, как более позднее.
Тут я должен прибавить еще одно обстоятельство, важное для датировки.
28 декабря 1818 г. умерла сестра и любовница Александра – Екатерина Павловна. Известие об этом было получено в России 11 января.
Это было большим горем Александра.
Образ Калигулы связан не только с Павлом, но и с Александром, потому что Калигула был убийцей своего отца и мужем своей сестры.
Упоминание о стихах на «Вольность» мы находим в письме Карамзина от 19 апреля 1820 г. В это время гибель Екатерины Павловны была очень свежа, и мне кажется, что стихотворение написано в начале 1819 г. и «жестокая радость» Пушкина имеет точный адрес.
Все это Пушкин превосходно знал. В 1824 г. он записывает свой воображаемый разговор с Александром I.
Привожу запись этого разговора и обращаю внимание, что в нем говорится о каких-то пушкинских обвинениях, которые направлены против личной правды и чести царя.
Вот разговор:
«Когда б я был царь, то позвал бы Александра Пушкина и сказал ему: “Александр Сергеевич, вы прекрасно сочиняете стихи”. Александр Пушкин поклонился бы мне с некоторым скромным замешательством, а я бы продолжал: “Я читал вашу оду
Здесь Пушкин устами Александра говорит о «сбивчивости» оды, причем «сбивчивость» – это обвинение, и обвинение политическое.
Александр обвиняет Пушкина в том, что нарушена «личная правда и честь в царе».
Пушкин знал цену своей «сбивчивости», хитрил с дядей и был откровенен в воображаемом разговоре с Александром I.
Пушкин не оправдывается и ссылается только на «Руслана и Людмилу».
Я заранее извиняюсь перед пушкинистами, если у меня в цитатах неверно поставлены кавычки и прямые скобки, теория которых сейчас так хорошо разработана, но мне кажется несомненным, что традиционное восприятие «Вольности» – правильно, и несколько поколений не ошибалось, когда вкладывало в них отвергаемое Б. В. Томашевским толкование.
Ода «Вольность» политически направлена прямо против Павла и Александра, написана она так, чтобы была возможность оправдываться и ссылаться на сбивчивость.
II
Что же делать с примечанием о дяде?
Примечание о наполеоновской порфире сделано для того, чтобы через легкомысленного сплетника дать цензурный вариант и сбить смысл следующей строфы, представляющей эмоциональный центр всего произведения.
Строфа снабжена чертами, которые позволяют ее отнести к Наполеону. Она так и поставлена, но она осмысливается следующей строфой, и это сделано поэтом сознательно.
В оде «Вольность» начало оды построено почти из отвлеченных политических понятий.
Середина оды дает конкретное описание и по контрасту становится центром всего стихотворения.
Сбивчивость в строфе возникает благодаря тому, что пейзажный фон поставлен после нее, а не перед ней, и не подчеркнут переход к России.
Наоборот, ироническое примечание, говорящее о дяде, подчеркивает безобидность предыдущей строфы.
Пушкинское примечание отводит смысл стихотворного отрывка от его прямого политического звучания, в то же время не отменяя его.
Иронический смысл примечания, я думаю, для всякого ясен.
Очевидно, здесь нужно поговорить о пушкинских примечаниях вообще, потому что весь спор не может быть разрешен простым сличением черновиков и вариантов.
Возьмите «Евгения Онегина».
В первой главе есть две темы: тема о герое поэмы и тема о судьбе поэта, мечтающего о перемене участи.
Идут не отступления от основной темы, а проводятся фугой обе темы.
Острота основной биографической темы ослаблена примечаниями.
У Пушкина в главе I «Евгения Онегина» идет тема о стремлении поэта бежать из своей страны, чтобы принять участие в революционной борьбе за освобождение Греции.
Эта тема замаскирована примечаниями. Основной сюжет со всеми его подробностями пародиен.
Двупланность лежит в самой основе произведения.
Этот обиняк делается из стихов и примечаний.
В строфе второй Пушкин пишет:
И тут же закрепляет примечанием: «Писано в Бессарабии».
В восьмую строфу входит упоминание о ссыльном Овидии Назоне, причем указано, что он сослан в Молдавию. Примечание, которое тут дано, обогащает читателя лишними подробностями об Овидии и носит пародийный характер ученого примечания. Оно уменьшает совпадение второй и восьмой строф, вернее – подчеркивает это совпадение и в то же время отводит его в другое русло.
Примечания идут дальше, переосмысливая текст и снижая «Евгения Онегина». С темы бала входит тема ножки; в тему разлуки входит тема моря. Все отступление заканчивается строфою, в которой последние две строчки зарифмованно закругляют тему о женских ножках.
В конце главы Пушкин переходит к прямому разговору с читателем.
В строфе о Петербурге есть место об Евгении Онегине, который оперся на гранит. Рисунок Пушкина указывает нам точно место: он стоит перед Петропавловской крепостью, рядом с ним стоит Пушкин; эпиграмма, которая сохранилась от Пушкина, еще раз подчеркивает Петропавловскую крепость. Строфа законспирирована двумя цитатами, описывающими те же места в Петербурге. Приведен Муравьев:
Это – ложная улика, гранит переосмыслен в примечании, а строфы идут своей дорогой.
В Петербурге перекликаются часовые. Пушкин думает о Торквато Тассо. Потом в следующей строфе переходит к адриатическим волкам. Упоминается Байрон (лира Альбиона). И кончается переходом на будущее время. Появляется тема – Италия.
В пятидесятой строфе Пушкин переходит на признание:
К этой совершенно откровенной строфе дано два обиняка. Это – последние две строки, переводящие все на обычное поэтическое общее место, и примечание об Африке.
К стиху «Брожу над морем, жду погоды» дано примечание: «Писано в Одессе». Оно переводит намерение в картину. Пушкин как будто бы увидал и написал.
Об Африке дано огромное примечание, с биографией Ганнибалов. Оно дает ложный адрес. Само по себе оно интересно, но оно отводит тему побега, дает другой мотив, тоску по какой-то второй родине, что уже политически безвредно.
Здесь вещь построена на колебании смысла: поэт то договаривает свою основную мысль до конца, то снова скрывает ее.
Пушкинские описания всегда просты, прямы, состоят как бы из одного прямого называния вещи. В то же время они широки.
С этим связано и постоянное отталкивание Пушкина от современной ему описательной бальзаковской прозы.
Конечно, у Пушкина, как гениального писателя, есть и другие методы восприятия действительности.
В «Евгений Онегине» есть места совершенно нового восприятия вещи, – например: полусонный Онегин едет домой. Петербург дан перечислением, как бы темами для картин, он приготовлен для иллюстрированного издания, гравюры как будто будут заказаны в Париже.
Пока построение идет так: «Встает купец, идет разнощик», и вдруг оно осложняется. После совершенно общей фразы: «Проснулся утра шум приятный», идет простейшая фраза: «Открыты ставни», и после нее другое отношение к вещи: «Трубный дым столбом восходит голубым».
Это – то восприятие, за которое будут бороться импрессионисты.
Обычный дым – коричневый. Зимний, утренний, солнцем освещенный – голубой.
Здесь Пушкину понадобилось колоритное восприятие. Это элемент созревания нового жизнеотношения, нового видения вещей.
Но если говорить про всю систему романа, то вещи у Бальзака описываются, а у Пушкина называются.
Имена существительные несутся стихом.
Пушкинская многопланность – глубокое свойство его поэзии и прозы.
Отсутствие сложной образности, на котором Пушкин настаивает, прямое называние предмета у него положено в основу его поэтики потому, что образность достигается сложным соотношением смысловых планов.
Окружение Пушкина
В «Истории одного города» Салтыков-Щедрин так описывает поведение глуповцев после очередного их усмирения.
Градоначальник Бородавкин после того, как настал час его триумфа и все пали среди площади на колени, сказал:
«– Хорошо. Теперь сказывайте мне, кто промеж вас память любезнейшей моей родительницы в стихах оскорбил?
Стрельцы позамялись; неладно им показалось выдавать того, кто в горькие минуты жизни был их утешителем; однако, после минутного колебания, решились исполнить и это требование начальства.
– Выходи, Федька! небось! выходи! – раздавалось в толпе.
Вышел вперед белокурый малый и стал перед градоначальником. Губы его подергивались, словно хотели сложиться в улыбку, но лицо было бледно как полотно и зубы тряслись.
– Так это ты? – захохотал Бородавкин и, немного отступя, словно желая осмотреть виноватого во всех подробностях, повторил: – так это ты?
Очевидно, в Бородавкине происходила борьба. Он обдумывал, мазнуть ли ему Федьку по лицу, или наказать иным образом. Наконец, придумано было наказание, так сказать, смешанное.
– Слушай! – сказал он, слегка поправив Федькину челюсть; – так как ты память любезнейшей моей родительницы обесславил, то ты же впредь каждый день должен сию драгоценную мне память в стихах прославлять, и стихи те ко мне приносить!» (М. Е. Салтыков (Щедрин), «История одного города», Л., 1935, стр. 109).
Б. М. Эйхенбаум в примечаниях к изданию «Истории» в «Школьной библиотеке классиков» (ОГИЗ, 1935 г.) говорит:
«Последние слова наводят на мысль, что Щедрин имеет здесь в виду отношение Николая I к Пушкину. Когда Пушкин вернулся в 1826 году из ссылки, Николай I заявил ему: «Довольно ты подурачился, надеюсь теперь будешь рассудителен, и мы больше ссориться не будем. Ты будешь присылать ко мне все, что сочинишь, отныне я сам буду твоим цензором» (стр. 257).
Дальше Б. М. Эйхенбаум приводит вольные стихи Пушкина о Екатерине, которые могли оскорбить память «родительницы» Бородавкина – царя.
Я, со своей стороны, считаю, что это место действительно относится к Пушкину, но здесь охарактеризован Салтыковым не столько поэт, сколько общество, его выдавшее головой.
История эта трагична, и никем, кроме Салтыкова, до сих пор не описана.
Пушкин в своей борьбе с Александром I надеялся не на поддержку друзей, а на поддержку общества. В этом и состоял его писательский профессионализм, его гордая независимость.
Он писал в 1824 г. А. И. Казначееву:
«Я жажду одного, – независимости; мужеством и настойчивостью я, в конце концов, добьюсь ее» (Переписка, т. I, стр. 115; подлинник написан по-французски).
Пушкин, как это отметил в своей статье А. М. Горький, гордился тем, что в журналах о нем пишут больше, чем об Александре I.
Он чувствовал себя представителем всего народа.
В надежде на общественное мнение, понимая это слово в самом широком смысле, Пушкин часто старался выиграть время, считая, что история – его союзница.
Друзья не понимали позиции поэта и не знали, что он видит через их головы.
4 августа 1825 г. князь П. А. Вяземский писал Пушкину из Ревеля в село Михайловское (Сочинения Пушкина, изд. Академии наук, Переписка, под ред. Д. П. Саитова, СПБ, 1906, т. 1, стр. 251–252).
Друг уговаривал Пушкина, он писал:
Поделиться книгой: