Журнал Наш Современник №2 (2004)

И все это время брат никогда не забывал Аркадия. В те годы в Ломоносове существовала промартель, где работали слепые люди, изготовлявшие какие-то несложные бытовые предметы. Костя, встречая на улицах мужчин в черных очках, неуверенно простукивающих палками края тротуаров, внимательно присматривался к ним. А вдруг... А вдруг Аркадий все-таки выжил, и он узнает сейчас в ком-то из них знакомые черты.

А Аркадий действительно “всем смертям назло” остался жив, и пути двух народных мстителей пересеклись еще раз. Как-то в середине 70-х годов Константин неожиданно получил письмо из Белоруссии от пионеров дружины имени Бориса Петрова. Юные следопыты просили его рассказать о героических действиях партизанской бригады номер два и о его, заместителя командира бригады по разведке, личных подвигах. Брат ответил им, что рассказывать ему о себе нечего, — мол, воевал, как считал нужным, а посоветовал ребятам разыскать, если, конечно, тот жив, настоящего героя, в ту пору их сверстника, Аркадия Барановского. Каково же было его удивление, когда он читал полученное от следопытов второе письмо: “У нас большая радость. Мы отыскали героя, о котором вы нам писали”. К письму прилагался и адрес Аркадия.

Завязалась переписка. Вот что написал Аркадий Константину: “...Когда меня доставили в госпиталь, мне нужна была срочная операция, но врачи были в сомнении — вряд ли выживу и перенесу наркоз. Меня осмотрел хирург и сказал, что хотя я серьезно истощен кровью, зато сердце исключительно крепкое. Остатки правого глаза мне удалили сразу же... Через три недели сделали другую операцию, потом еще одну...”.

Строки из другого письма: “...Вы спрашиваете, какие я имею награды? Стыжусь я отвечать на этот вопрос. Я даже вам солгал, Константин Павлович, что у меня есть медаль партизана Великой Отечественной войны. Нет ее у меня. Но я за это не обижаюсь, потому что некогда было в то время этим заниматься...”.

Забегая вперед, надо сказать, что впоследствии Аркадий Филиппович Барановский получил не только причитающуюся ему партизанскую медаль, но и все положенные от государства льготы.

Весть о переписке двух бывших партизан и о том, как они нашли друг друга, достигла редакции газеты “Известия”. На ее страницах был опубли­кован большой очерк, вызвавший целый поток писем от читателей в адреса А. Ф. Барановского и К. П. Федорова. А вскоре они оба получили приглашение в Москву на Центральное телевидение, где предполагалось сделать о них передачу... Поднимаясь по лестнице в указанный в его пропуске павильон, Константин увидел сидящего на подоконнике невысокого, в темном костюме человека с черной повязкой на правом глазу. Внезапно больно коль­нуло сердце. Аркадий? А тот уже по-мальчишески ловко соскочил с подокон­ника, стремительно подошел к нему: “Константин Павлович! Наконец-то...”

Они оба, вытирая покрасневшие глаза, делились друг с другом событиями прожитых лет, когда вышедшая из дверей павильона сердитая редакторша в досаде уставилась на них: “Господи, вы уже вместе?! Вы же все испортили! Мы планировали показать зрителям внезапную вашу встречу, ведь в этой-то внезапности — вся соль передачи!”

Ну, в чем там “соль” — судить телевизионщикам. Для них же обоих главным было — снова увидеться, поговорить о жизни, повспоминать, понимая друг друга с полуслова, о прошлом...

...Вторая мировая война. Или — Великая Отечественная... С того давнего памятного дня 22 июня, перевернувшего жизнь не только каждого человека, каждой нашей семьи, но и всей страны, даже в какой-то степени — мира в целом, прошло более шести десятилетий. Уверена — для многих людей, судьбы которых коснулась в той или иной мере война, день Победы над страшным фашизмом является самым светлым, самым большим и радостным праздником на земле. Таковым он был всегда, таким есть, таким останется для меня и для моих братьев, пока мы живы и пока память способна хранить все пережитое.

“Фронтовики, наденьте ордена”, — обращаюсь я словами песни в этот день к Константину и Ивану. И они послушно извлекают из шкафов, снимают с плечиков свои старомодные, с залоснившимися от времени лацка­нами пиджаки с рядами орденских планок и медалей на груди, пригладив на висках редкие седые волосы, усаживаются, торжественно-смущенные, за празднично накрытый стол. В последний раз мы собрались в доме Константина — сейчас он живет в Петродворце, — после неизбежных “военных” воспо­минаний (в такой день они — обязательны!) решили снова послушать давнее “говорящее” письмо, присланное когда-то Косте Аркадием. На старый, извлеченный из кладовки, теперь уже тоже давно вышедший из моды магнитофон поставили пленку с записью. Бобины с тихим потрески­ванием закрутились, раздался далекий, слегка измененный техникой голос: “Дорогой Константин Павлович...” После сердечных поздравлений с праздником Великой Победы и последующих затем пожеланий “жить и не тужить еще лет сто”, а также здоровья, счастья и успехов во всем и везде, — после этого голос Аркадия произнес: “А таперь (по-белорусски), таперь, дорогой Константин Павлович, мой старший внук сполнит для вас песню...” Громко, словно это было рядом, раздались звуки знакомой мелодии, и звонкий мальчишеский голос, мгновенно — в который уже раз! — заставив сжаться сердце, запел:

 

…Орленок, орленок, товарищ крылатый,

Ковыльные степи в огне...

К концу исполнения песни в мелодию часто и не очень впопад стали вдруг вплетаться посторонние — резкие, словно бы металлические звуки. Помню, при давнем, первом прослушивании мы подосадовали: испорчена пленка, что ли? Оказалось — нет. После завершения песни Аркадий Филиппович разъяснил ситуацию: “Извиняйте, дорогой Константин Павлович, за лишние шумы во время пения. Это мой младший внук пытался аккомпа­нировать брату — стучал молотком по тазу...”.

Жизнь продолжается.

 

Михаил Назаров • Россия накануне революции и февраль 1917 года (Наш современник N2 2004)

МИХАИЛ НАЗАРОВ

Россия

накануне революции

и Февраль 1917 года

 

Свержение российской монархии в феврале 1917 года и в западной, и в советской историографии принято оправдывать “вековой отсталостью” России и “тяжким гнетом царизма”, который довел “бесправный и голодный” народ до свержения “ненавистного режима”. Факты, однако, свидетельствуют и об ином облике России накануне революции, и об иных революционных силах — совсем не народных.

В частности, партия большевиков в антимонархической Февральской революции участия не приняла и даже не ожидала ее. Известно публичное заявление Ленина в январе 1917 года в Швейцарии, что он не рассчитывает дожить до грядущей революции, но что ее увидит молодежь*... Состоявшуюся вскоре революцию Ленин, знавший слабость подпольных революционных сил в столице, верно расценил как результат “заговора англо-французских импе­риалистов” (в “Письме издалека” от 8.3.1917). И другой коммунистический вождь, Г. Зиновьев, писал в 1923 году, что большевистская партия “не сыграла решающей роли в Февральскую революцию, да и не могла сыграть, потому что рабочий класс был тогда настроен оборончески”**. По признанию того же Зиновьева на XI съезде РКП(б), численность партии к моменту Февральской революции составляла лишь около 5000 человек***, к тому же ее вожди находились в эмиграции.

Однако, прежде чем рассмотреть движущие силы Февраля, сначала покажем царскую Россию, “которую мы потеряли”, в тех же материальных социально-экономических категориях, в которых ее критикуют противники.

 

 

Социально-экономическое

развитие России накануне революции

 

Нередко для доказательства культурной, правовой и экономической “отсталости” дореволюционной России приводят примеры из середины, а то и начала XIX века. Действительно, в те времена было много неприглядного. Однако к началу XX века и тем более к 1913 году (последний год перед войной) в России произошли огромные изменения в сторону всесторонне развитого правового государства*.

Прежде всего отметим, что благодаря реформам Александра II и политике Александра III с 1890-х годов начался небывалый подъем российской экономики. Этому способствовали также введенные в 1891 году протек­ционистские таможенные тарифы, защищавшие отечественного произво­дителя. Вместо притока импортных товаров это дало приток иностранных капиталов для организации производства на месте; к 1914 году они составили 1,8 млрд рублей. Даже “Большая советская энциклопедия” признала: “В России иностранный капитал функционировал принципиально иначе, чем в странах колониального и полуколониального типа. Основанные с участием иностранных капиталовладельцев крупные промышленные предприятия являлись неразрывной частью российской экономики, а не противостояли ей”**.

В 1897 году была введена устойчивая золотая валюта, покупная способ­ность которой не поколебалась в дальнейшем даже в годы войны (один рубль все время равнялся 2,16 немецкой марки и 0,51 доллара США). До начала Мировой войны в обычном обороте имели хождение золотые и серебряные рубли, а более удобные бумажные деньги без ограничений разменивались на золото. В 1913 году золотой запас России более чем на 100% покрывал бумажные деньги (тогда как у главных военных противников, Германии и Австро-Венгрии, золотое покрытие составляло лишь около 50%). Важную роль дирижера для хозяйства страны играли кредиты Государственного банка, финансировавшего ключевые отрасли, важные для общего экономического роста, и кредиты также государственных — Крестьянского (с 1882 г.) и Дворянского (с 1885 г.) — банков.

Среднегодовые темпы роста российской экономики на протяжении целой четверти века превосходили  развитие всех других развитых стран, составив 8% в 1889—1899 гг. и 6,25% в 1900—1913 гг. (снижение темпа объясняется войной с Японией и попыткой “первой революции”). Причем успешно развивались не только производство металлов, нефти, леса и прочего сырья, но и самые передовые отрасли: химия, электротехника, машиностроение (например, с 1909-го по 1913 год производство двигателей внутреннего сгора-ния выросло на 283,5%), авиастроение (достаточно назвать самые мощные в мире самолеты “Витязь” и “Илья Муромец”, созданные в 1913—1914 годы конструктором И. И. Сикорским).

Резкое сокращение импорта в годы Первой мировой войны (были перерезаны главные пути ввоза через Черное и Балтийское моря) еще больше побуждало русских промышленников развивать отечественное машино-строение. Несмотря на войну, российская экономика продолжала расти: по сравнению с 1913 годом она составила в 1914 году 101,2%, в 1915 — 113,7%, в 1916 — 121,5%.

С 1880-го по 1917 год было построено 58 251 км железных дорог, ежегодный прирост составил 1 575 км. Количество перевозимых грузов ежегодно увеличивалось на 7%. Пароходный торговый флот за десять довоенных лет увеличился на 32,1%, его грузоподъемность на 41%. (Для сравнения: за такое же время при советской власти, с окончания гражданской войны до 1956 года, железных дорог было построено 36 250 км с ежегодным приростом в 955 км. Вообще из-за страшной разрухи в годы гражданской войны СССР достиг дореволюционного уровня экономики лишь к 1930-м годам.)

Сельское хозяйство накануне революции также показало заметный прирост: только за 1908—1912 годы (благодаря столыпинской реформе) в сравнении с предыдущим пятилетием производство пшеницы выросло на 37,5%, ячменя — на 62,2%, овса — на 20,9%, кукурузы — на 44,8%. Россия стала главным мировым экспортером зерновых: в годы хорошего урожая (например, в 1909—1910 годы) их вывоз составлял 40% мирового экспорта, в годы плохого урожая (1908 и 1912 годы) уменьшался до 11,5%; в 1913 году — 30% (8,1 млн тонн).

С 1900 по 1913 годы экспорт русских товаров возрос в 2 раза (хотя преобладала продукция сельского хозяйства), все эти годы значительно превышая ввоз. В 1913 году было вывезено товаров на сумму в 1,52 млрд рублей при ввозе на 1,37 млрд рублей (в предыдущие годы разница была еще больше). Вследствие положительного торгового баланса происходило постоянное увеличение золотого запаса страны (он составил 1,7 млрд рублей накануне Мировой войны — третий в мире).

Рост денежных вкладов в сберкассы и банки увеличился с 2,24 млрд рублей в 1900 году до 5,27 млрд в 1914 году — что свидетельствует об улучшении материального положения населения (заработная плата за это время возросла в 2—3 раза) и о лучших возможностях инвестиций из внутренних, а не иностранных средств. По данным английского историка Н. Стоуна, доля иностранных капиталовложений в России сократилась с 50% в 1904 году до 12,5% накануне Мировой войны*, потому что росло конкуренто­способное отечественное производство (хотя и финансисты, близкие к мировой закулисе, возможно, знали о предстоящей войне и ее главной цели, заблаговременно выведя свои капиталы).

Правда, общая (внешняя и внутренняя) государственная задолженность России выросла с 6,63 млрд рублей в 1902 году до 9,04 млрд в 1909 году — из-за дорогостоящей войны с Японией и долгосрочных кредитов на постройку железных дорог. Но в дальнейшем, до начала Мировой войны, она неуклонно уменьшалась и в количественном, и особенно в процентном отношении к объему государственного бюджета, ибо гораздо быстрее увеличивались доходы государства. В 1913 году государственный долг составлял 8,85 млрд рублей при расходах бюджета в 3,4 млрд (у Франции, например, государст­венный долг тогда составлял 12,2 млрд при гораздо меньшем бюджете в 2 млрд; у Германии долг был сравним с российским: 9,5 млрд рублей при бюджете в 4,5 млрд).

На обслуживание внешнего долга России в 1913 году уходило лишь 5,4% бюджетных расходов, на обслуживание внутреннего долга — 7,1%. Тогда как на производительные инвестиции в государственный сектор направлялось 32,7% бюджета (плюс 2,9% в частный сектор), на оборону 28,5%, на административный и полицейский аппарат 8,7%, на просвещение 4,3%. Доходы бюджета возросли с 1,7 млрд рублей в начале 1900-х годов до 3,4 млрд в 1913 году, причем госбюджет был бездефицитным.

Правда, даже в 1913 году основной отраслью российской экономики было сельское хозяйство (оно давало 55,7% дохода). По объему промышленного производства Россия занимала только пятое место в мире (США — 35,8%, Германия — 15,7%, Великобритания — 14%, Франция — 6,4%, Россия — 5,3%). Однако Россия постоянно увеличивала эту долю благодаря опережающим темпам развития, а по концентрации производства (доле крупных современ­ных предприятий) вышла даже на первое место в мире**.

При этом Россия являла собой редкий в то время образец многоукладной экономики, когда частный сектор сочетался с кооперативным (к началу 1914 года было 30 тысяч кооперативов с числом членов свыше 10 млн человек) и с мощным государственным сектором хозяйства, который задавал тон (ему принадлежали две трети железных дорог, рудники, паровозостроение, военные заводы). Это значит, что национальный продукт в меньшей степени, чем на Западе, присваивался верхушечным частным капиталом, а служил всему государству и обществу. До 60% госбюджета составляли доходы государственного сектора экономики, затем — таможенные пошлиы и т. п.; прямые налоги (с земли, недвижимости и капиталов) составляли только 8%; прогрессивно-подоходный налог, в отличие от западных стран, отсутствовал.

Часто в доказательство “низкого уровня жизни” дореволюционной России сравнивают с Западом только социально-экономические показатели офи­циальной статистики “на душу населения” (зарплату, потребление и т. п.). Но ведь уровень жизни зависел и от плохо учитываемого статистикой нату­рального хозяйства, очень распространенного в России, и от неучитываемой крестьянской торговли на базарах и ярмарках — то есть в действительности потребление было гораздо выше*. С другой стороны, в России уровень жизни определялся не только материальными критериями, но и русской нестя­жательной культурой труда, довольствующейся необходимым для жизни достатком (тогда как на Западе важнее максимальная денежная прибыль), и тем, как народ распоряжается своим материальным достатком (русский центр всегда оказывал помощь окраинным народам, тогда как западные империи лишь извлекали прибыль из своих колоний). Разные народы могут считать для себя первоочередными разные потребности (биржу или церковь). Но можно ли, например, насельников монастыря считать отсталыми потому, что у них “нулевое душевое потребление” мяса?

Согласно рассматриваемой статистике, средние доходы населения в западных странах были в два-три раза выше, чем в России, но и средние цены на продовольствие, основные необходимые товары, квартиры — в два раза выше. Приведем сравнительную таблицу** нескольких специально рассчитанных показателей уровня жизни квалифицированного рабочего (исходя из средних зарплат и цен) в трех разных государствах, из которой можно видеть, что кое в чем дореволюционная Россия почти не уступала даже современным странам:

 

                   Товар                   Стоимость товара в минутах труда

 

                                             Россия        СССР                ФРГ

 

                                             1913           1976                 1976

Хлеб пшеничный 1 кг            18 мин          20 мин             15 мин

Мясо (говядина) 1 кг             61 мин        144 мин           105 мин

Молоко 1л                           11 мин          21 мин               8 мин

Масло 1 кг                          153 мин        260 мин             63 мин

Сахар 1 кг                            46 мин          65 мин             10 мин

Яйца 1 шт.                           2,3 мин         9,7 мин            1,7 мин

Обувь мужская 1 пара     1000 мин 2164 мин 569 мин

 

 

Разумеется, эта таблица учитывает доходы только промышленных рабочих на основании их зарплаты в 1913 году: в среднем около 2 рублей за 9-часовой рабочий день в европейской части России. У сельскохозяйственных рабочих официальные заработки были на 30—50% ниже, однако у них были и нату­ральные доходы, включая питание. Доходы самих крестьян трудно учиты­ваемы, особенно в натуральном хозяйстве, однако в денежном пересчете они, судя по всему, должны были превышать зарплату наемных сельско­хо­зяйст­венных рабочих.

Уровень жизни включает в себя и отдых: число нерабочих (воскресных и праздничных) дней в России было почти в два раза больше, чем в западных странах, и социальное страхование рабочих, которое в России было введено к 1912 году (раньше Запада), и другие законы по охране труда, о которых тогдашний президент США У. Х. Тафт публично заявил: “Ваш Импе­ратор создал такое совершенное рабочее законодательство, каким ни одно демократическое государство похвастаться не может”.

Вообще, что касается “душевых показателей”, то огромная территория многонациональной Российской империи (из 165 млн подданных русские составляли только 67%, православные 69%) с очень различным экономическим и культурным уровнем населения, разными обычаями и потребностями, разными природными условиями и действительно отсталыми окраинными народностями — давала худшие, чем в густо заселенной и более однородной Западной Европе, средние данные на душу населения по многим показателям развитости. Как, например: уровень грамотности, транспортная сеть и качест­во дорог, распространение телефонов, потребление электроэнергии и т. п. В сельском хозяйстве урожайность ухудшал и более суровый климат России. А как, например, в торговле с Германией сравнивать цифры экспорта и импор­та ржи в 1912 году без учета того, что немецкое правительство косвенно субсидировало свой экспорт?

Не может быть и общего стандарта относительно “непомерных душевых расходов” на оборону: у одних стран в этом меньше необходимости, у других больше, — но оборона необходима как одна из важнейших потребностей государства. Разумеется, Российская империя с ее общей длиной сухопутных и морских границ в 65 тысяч верст требовала гораздо больших расходов на оборону (в 1913 году — 28,5% бюджета), что совсем не означало, что она исповедует “милитаризм”. Например, война на Дальнем Востоке России обходилась гораздо дороже, чем близлежащей Японии, которая начала эту войну, получив безразмерный кредит от главы американского финансового мира Я. Шиффа (страстного ненавистника России).

Поэтому лучше сравнивать не средние показатели на душу населения (каковыми демократы по сей день доказывают отсталость российской монархии в сравнении с западными странами), а мощь и потенциал Российской империи как государства.

В области народного просвещения и образования также происходили быстрые улучшения. В начале XX века грамотными были лишь 25% населения — но это опять-таки в среднем по империи; в крупных городах европейской России число грамотных достигало 50%; а среди молодежи еще больше; причем тогда грамотность для женщин считалась необязательной — и это ухудшало средние цифры; мужское же население имело гораздо более высокий процент. В 1908 году было введено всеобщее бесплатное начальное обучение и ежегодно открывалось 10 000 начальных школ (уже в 1911 году их насчиты­валось более 100 000, из них 38 000 церковно-приходских), в результате чего к 1922 году неграмотность молодых поколений должна была исчезнуть. (В 1920 году, по советским данным, 86% молодежи от 12 до 16 лет умели читать и писать, и научились они этому до революции, а не в годы гражданской войны.) Гимназии имелись во всех уездных городах, чем не могли похвастаться многие европейские страны. В отношении же среднего и высшего образования женщин (тогда оно еще не считалось само собой разумеющимся) Россия шла впереди Западной Европы: в 1914 году имелись 965 женских гимназий и Высшие женские курсы (факти­чески университеты) во всех крупных городах.

Накануне войны в России было более ста вузов со 150 000 студентов (во Франции тогда же — около 40 000 студентов). Многие вузы в России создава­лись соответствующими министерствами или ведомствами (военным, промыш­­ленно-торговым, духовным и т. п.). Обучение было недорогим: например, на престижных юридических факультетах в России оно стоило в 20 раз меньше, чем в США или Англии, а неимущие студенты освобождались от платы и получали стипендии.

О качестве же российского научно-технического образования свидетельст-вуют успехи науки. Достаточно назвать такие всемирно известные имена, как Менделеев, Павлов, Сеченов, Мечников, Тимирязев, Пирогов, изобретатель радио Попов... Впоследствии попавшие в эмиграцию русские ученые и инженеры высоко ценились во всех странах и отличились там множеством достижений мирового значения, например, в области телевидения (Зворыкин), вертолетостроения (Сикорский), химии (Ипатьев), социологии (П. Сорокин). Даже “Большая Советская энциклопедия” признала: “Для дальнейшего развития науки в стране огромное значение имело то, что за последнее десятилетие перед Великой Октябрьской социалистической революцией уровень науки был очень высок”*.

Причем все эти успехи России следует оценивать с учетом беспримерного роста населения: от 139 миллионов человек в 1902 году до 175 миллионов в 1913 году (среднегодовой прирост в 3,3 млн человек). Наиболее многодетными были русские крестьянские семьи. Такой рост населения создавал некоторые проблемы с малоземельем и безработицей, однако при огромных российских просторах их можно было разрешить (что и начал активно делать Столыпин). Тогда Россия занимала третье место в мире по численности населения после Китая (365 млн) и Индии (316 млн), находясь, однако, на гораздо более высоком уровне социально-экономического и культурного развития.

Известный французский экономист Эдмон Тэри прогнозировал: “…насе­ление России к 1948 году будет (около 344 млн человек) выше, чем общее население пяти других больших европейских стран”; “Если у больших европейских народов дела пойдут таким же образом между 1912 и 1950 годами, как они шли между 1910 и 1912, то к середине настоящего столетия Россия будет доминировать в Европе как в политическом, так и в экономическом и финансовом отношении”**.

В чем Россия уже доминировала — это в области культуры . Одним из “чудес света” назвал французский поэт Поль Валери русскую культуру конца XIX — начала XX века. Даже если подобные оценки были чисто светскими (еще большим чудом была культура Православия как таковая), нужно признать, что светская русская культура именно потому привлекала внимание, что она во многом питалась православной традицией, внося ее чистую струю в мутные потоки современности. Даже если западный мир не сознавал этого, именно отблесками православной традиции обращали на себя его внимание классики русской прозы (Достоевский, Толстой, Чехов, Бунин) и поэзии (Блок и символисты); во всем мире славилась русская музыка (Чайковский, Мусоргский, Римский-Корсаков, Рахманинов, Гречанинов, Стравинский) и связанные с нею сценические искусства (Шаляпин, Собинов, Павлова, Кшесинская, труппа Дягилева); русские художники (Нестеров, Васнецов, Кустодиев). Жанр русского “толстого журнала” был уникальным в Европе и по объему, и по разнообразию тематики (всего в 1914 году выходило 916 газет и 1351 журнал на 35 языках народов империи)...

Всего этого не могли отрицать противники дореволюционной России, но они пытались противопоставлять эти достижения “реакционному” государст-венному строю, как будто не при нем произошел этот расцвет культуры... Мог ли все это создать режим, который западные историки часто именуют “полицейско-бюрократическим”?

Американский советолог Р. Пайпс написал об этом целую книгу, выводя особенности последующей репрессивной системы большевиков из царской России и бездоказательно утверждая, что именно в начале XX века царское правительство даже “провело ряд пробных мероприятий, шагнувших за пределы полицейского режима и вступивших в еще более зловещее царство тоталитаризма”. При этом в одном месте автор утверждает, что уже “в начале 1880-х годов в царской России наличествовали все элементы полицейского государства”, а в другом месте признает, что с 1867 по 1894 годы, в основном “во времена консервативного царствования Александра III, к распространению было запрещено всего-навсего 158 книг... Из 93 565 260 экземпляров книг и периодических изданий, посланных в Россию из-за границы в одно из десятилетий конца XIX века, было задержано всего 9 386... Цензура в Российской империи была скорее досадной помехой, чем барьером на пути свободного движения идей”***. В 1872 году царская цензура даже разрешает издать перевод “Капитала” К. Маркса.

Признаем: бюрократия нередко становилась тормозом для улучшений. Но в какой другой стране бюрократия лишена своих типичных недостатков, описанных еще Гоголем? (Заметим, однако, что разоблачительная пьеса Гоголя “Ревизор” была впервые поставлена в правление “реакционного” царя Николая I и заслужила его одобрение, тогда как в Германии она была запрещена до 1918 года.) При огромных размерах и многонациональном составе России централизованная бюрократическая система была необходима и неизбежна.

Тем не менее даже Пайпс признает, что число российских чиновников в “бюрократическом” XIX веке было “пропорционально раза в три-четыре меньше, чем в странах Западной Европы”*. Менделеев, пораженный посеще­нием Лондона, приводит данные на 1906 год: полицейских в Лондоне на душу населения в 10 раз больше, чем в Петербурге; тогда же во Франции на государственном бюджете было 500 000 чиновников (не считая “выборных”), тогда как в гораздо большей России — только 340 000 (с “выборными”)**. Накануне Первой мировой войны в России было в  семь раз меньше поли­цейских на душу населения, чем в Англии, в пять раз меньше, чем во Франции. Впрочем, и преступность в России была значи­тельно меньшей, чем в Западной Европе (по данным “Британской энцикло­педии” за 1911 год)*** :

 

 Число осужденных в 1905—1906 годы

 

Страна                              Всего                          На 100 000 населения

     

Россия                                114265                                       77

США                                   125181                                     132

Великобритания                  183683                         429

Германия (1904)                 516976                                     853

 

Эта статистика в основном отражает преступность накануне указанных дат. В последующие годы число осужденных в России увеличилось вследствие революционных волнений, но для мирного времени приведенная картина показательна.

В ходе реформ часть казенной бюрократии постепенно заменялась земским самоуправлением, которое было воссоздано в 1864 году и особенно развилось в эпоху П. А. Столыпина. В компетенцию земств входили вопросы благоустройства, транспорта и строительства дорог, попечения о развитии местной промышленности, здравоохранения, социального обеспечения, народного просвещения, благотворительности, ветеринарной и противо­пожарной служб, мелиорации и прочие местные дела. Руководство осуществ­лялось выборными всесословными мини-парламентами — губернскими и уездными земскими собраниями, избиравшими свои исполнительные ор­ганы — земские управы. Все земские работы самофинансировались путем обло­жения налогами богатых владельцев (в 1913 году было собрано 375 млн руб­лей); крестьяне всем пользовались бесплатно. (Ничего подобного, например в демократической Франции, тогда не было.)

Активность земств дала поразительные результаты в области строи-тельства и организации начальных школ, ремесленных училищ, гимназий, курсов сельских знаний, библиотек, больниц. Именно земства уже до рево­люции “создали в царской России такую грандиозную систему социальной медицины, подобной которой не существует нигде”, — писал в эмиграции в 1926 году бывший революционер, затем “консервативный либерал” П. Б. Струве. Это подтверждал швейцарец Ф. Эрисман: “Медицинская организация, созданная российским земством, была наибольшим достижением нашей эпохи в области социальной медицины, так как осуществляла бесплатную меди­цинскую помощь, открытую каждому, и имела еще и глубокое воспитательное значение”****.

Кроме земского самоуправления в России существовало церковное самоуправление, самоуправление  крестьянских общин, а также других сословий: дворянства, купечества, мещан; традиционное казачье само-управление; самоуправление университетов и адвокатуры; эффективно действовали самоуправляющиеся кооперативы и артели во всех отраслях хозяйства, культурные и научные общества.

В ходе преобразований повышалась и общая правовая культура общества. Судебная реформа 1864 года сделала суд гласным и равным для всех сословий, с состязательной защитой и возможностью обжалования, с несменяемостью и независимостью судей. В особо важных случаях привлекались присяжные заседатели как общественная совесть (впрочем, эта форма суда не всегда была удачна, ибо истина не определяется голосованием. Так, нельзя одобрить оправдание присяжными террористки В. Засулич, стрелявшей в петербург­ского генерал-губернатора Трепова в 1878 году...).

В целом можно сказать, что благородные традиции русского суда были основаны на традиционном христианском разделении между грехом и грешником (бороться против первого, жалеть второго), что вызывало восхи­щение у многих иностранцев. Так, английский профессор Смайльс, проведший в России пять лет специально для изучения новой русской юриспруденции, писал: “Во всем мире и во все времена не было такого гуманного, культурного и беспристрастного суда, как русский. Суд присяжных с его традиционными правами подсудимого, с его неслыханной, кристальной человечностью существует только в России”*.

Экономическое, социальное и культурное развитие в России начала XX века подтверждали многие западные ученые. Так, и проф. Эдинбургского университета Чарльз Саролеа писал в своей работе “Правда о царизме”: “Одним из наиболее частых выпадов против Русской Монархии было утверждение, что она реакционна и обскурантна, что она враг просвещения и прогресса. На самом деле она была, по всей вероятности, самым прогрес­сивным правительством в Европе... Легко опровергнуть мнение, что русский народ отвергал царизм и что революция застала Россию в состоянии упадка, развала и истощения... Посетив Россию в 1909 году, я ожидал найти повсюду следы страданий после Японской войны и смуты 1905 года. Вместо этого я заметил чудесное восстановление, гигантскую земельную реформу... скачками растущую промышленность, приток капиталов в страну и т. д. ... Почему же произошла катастрофа?.. Почему Русская Монархия пала почти без борьбы?.. Она пала не потому, что отжила свой век. Она пала по чисто случайным причинам...”**.

Заключая этот обзор социально-экономического развития России, можно сказать, что в начале XX века у нее были шансы стать для всего мира воочию вселенским Третьим Римом в его современном варианте, сочетающем экономическое развитие, социальную справедливость и истинную веру. Многие современники-очевидцы также недоумевали, почему сокрушилась мощная Россия, и приводили доводы: если бы Царем была проведена такая-то реформа, если бы были арестованы такие-то революционеры и масоны-заговорщики, если бы в Петрограде нашелся один верный полк, если бы такой-то белый генерал пошел не налево, а направо... Если бы, наконец, западные демократии “вовремя рассмотрели суть большевизма”... Насколько же случайны были эти причины? Для удобства анализа разделим их на внутренние и внешние.

 

Внутренние причины революции

 

“Крестьянский вопрос”. В числе внутренних причин многие историки выделяют запоздалость его решения — поскольку именно крестьяне состав­ляли основной состав населения и российской армии. Вопрос серьезнейший, поэтому стоит напомнить его историю.

Сколько на Западе публикуется обличений по поводу крепостного права, просуществовавшего в России примерно два с половиной столетия до 1861 года! При этом часто ссылаются на русскую художественную литературу (хотя она всегда предпочитала максималистские нравственные требования к власти и даже с преувеличениями, но не приукрашивание). Однако надо учесть, что закрепощение русских крестьян произошло в самом конце XVI века в виде их прикрепления к земле (в 1597 году отменили их право менять работодателя), и это воспринималось тогда как часть необходимого для всех православного послушания: Россия, обороняясь от множества врагов, выходила к своим жизненно важным геополитическим рубежам, и тогда жертвенно служить государству были обязаны все, каждый на своем месте — и крестьяне, и дворяне (они за военную службу получали поместья без права передачи их по наследству), и сам Царь.

Более всего ужесточению нашего крепостного права позже поспособство­вали “великие европеизаторы” Петр I и особенно Екатерина II. Поместья стали наследственными, к тому же был совершенно изменен смысл крепостного права, когда в 1762 году дворяне были освобождены от повинности служения, получив крестьян в личную собственность — этим нарушилось прежнее понятие справедливости. Это произошло именно вследствие европеизации России нашими монархами-западниками, поскольку в таком же несправедливом виде крепостничество задолго до России было из соображений экономической эксплуатации введено во многих европейских странах, в частности в Германии, откуда и было перенято Россией в новом виде.

Показательно, что русское выражение “крепостное право” изначально означает именно прикрепление к земле; тогда как, например, соответствую­щий немецкий термин Leibeigenschaft означает совсем иное: “полная личная собственность”. (К сожалению, в переводных словарях эти разные понятия даются как равнозначные.) В германских землях отмена крепостного права происходила в 1810—1820 годы и завершилась лишь к 1848 году. В “прогрессивной” Англии и после отмены крепостного права бесчеловечное отношение к крестьянам наблюдалось повсеместно, например в 1820-е годы крестьянские семьи тысячами изгонялись с земли.