Журнал Наш Современник №7 (2003)

Об этом “но”, как мне думается, нужно обмолвиться отдельно, и даже, может быть, впервые без привычного уныния и сетования на “не те времена”. У Вадима Кожинова есть такая мысль — об особой цикличности в истории России, где неизбежные периоды местничества, раздробленности являются не только временем незаметного “культурного и материального накопления” в частях, подготавливающим будущий расцвет целого, но и как бы страхуют великую русскую культуру от унификации и выхолащивания. Например, языковой расцвет русской прозы и поэзии в междуусобные 20-е годы минувшего века, обилие говорков и диалектов, устремившихся тогда на уже донельзя выхолощенные “среднелитературным” языком символизма поля русской словесности. Может быть, что-то подобное переживаем мы и сегодня, ведь, в конце концов, “нам не дано предугадать...”.

В альманахе помещены “рассказы хуторянина” (как определил их поджанр сам Александр Можаев). Их два, они совершенно цельны и закончены. Особенно первый, в котором изображена трагедия непрощения, протянув­шаяся через весь XX век, кажется, и до нашего времени. В рассказе Можаева она оканчивается: “расказаченный” некогда и намытарившийся по сибирям казак Иван Орлов, ныне просто “Орел”, известный всему хутору своей язви­тель­ностью дед, доживает до смерти своих люто ненавидимых обидчиц — бывших комбедовских активисток, сестер Чиканих, тоже уже старух. Он переживает их ровно на девять дней. Хуторяне не сомневаются, что в этом и возмездие, и явный перст свыше. И только душе ребенка (от лица которого и ведется рассказ) открыта однобокость такой земной “справедливости”. Впрочем, еще один человек в рассказе думает так же — это “размонашенная” (монастырь разогнали), но не обозлившаяся старенькая монашка Аксюта. Время действия, как вы понимаете, еще “колхозное”, светлое и густо­насе­ленное детство рассказчика.

*   *   *

Как вы думаете, можно ли рассказать и написать о Пушкине что-либо новое? Оказывается, можно. И именно литературоведческую статью москвича Владимира Марочкина “Некоторые уточнения к биографии А. С. Пушкина” я считаю главным событием первого выпуска литературного альманаха “Братина”. Прекрасно понимая, что в нем достаточно и хорошей прозы, и стихов, но памятуя, безусловно, и о том, что Пушкин-то — это “наше всё”.

И тем важнее знать о нем правду — не “горячую” и переперченную “прогулочную правду” абрамов терцев и подобных им торговцев скандалами, не лживую “правду” идеологической обслуги недавней власти, а подлинную и единственную правду, документированную письмами и стихами самого поэта, а также его ближайших друзей и современников.

“Что нам известно о жизни Пушкина?” — задается вопросом в самом начале своей статьи Владимир Марочкин. И отвечает: “Из школьных учебников лишь то, что “царские власти преследовали поэта”. Этот миф тиражируется уже полторы сотни лет...” И дальше автор на страницах альманаха убедительно и, подчеркиваю, документированно развенчивает этот миф. И Бог бы с ним, если бы просто “развенчивал”, мы уже так привыкли за последние двадцать лет ко всяческим “развенчаниям”, — Владимир Марочкин, не побоюсь сказать, возвращает нам Пушкина не только как драгоценнейший плод русского духа, но и как долгожданный и тщательнейше вынашиваемый плод созданной этим духом Русской Государственности, то бишь той самой “царской власти”!

Вот лишь несколько примеров. Первое “суровое гонение” — та самая “южная ссылка поэта”:

“На самом деле ни в какую ссылку Пушкина не ссылали. Даже официально это была командировка от Коллегии иностранных дел, при которой Пушкин состоял на службе...

Итак, Пушкину выдали тысячу рублей казенных денег на дорогу, и он отправился в путь. И похоже, что сам Пушкин был весьма доволен. Уже в первом своем южном стихотворении он пишет, что... буквально бежал из Петербурга:

 

Искатель новых приключений,

Я вас бежал, отечески края...”

 

Бегут чаще всего от наскучившего или причиняющего страдания. И у юного Александра были на то причины — и личные (несчастная любовь к Наталье Кочубей), и творческие. Правда, о последних радели больше его старшие товарищи.

Так, например, еще Батюшков в письме А. Тургеневу сетовал: “Не худо было бы его (Пушкина. — В. М. ) запереть в Геттинген и кормить три года молочным супом и логикою... Как не велик талант “Сверчка”, он его промотает, если... но да спасут его музы и молитвы наши!” Такого же мнения были и Карамзин с Жуковским. Именно им удалось склонить государя Александра Павловича отправить Пушкина в эту командировку. Тем более что в Петербурге к тому времени вокруг юного гения чаще стали мелькать не прежние веселые кутилы с эполетами, а “ожесточенно-мрачные” жрецы черепов и белых фартуков, сиречь масоны, готовившие России кровавую республиканскую баню. За душу гения началась борьба между взрастившим его Государством Российским и теми, кто хотел обратить талант поэта против этого Государства. Не будем забывать, что ни одна из более чем многочис­ленных в ту пору российских масонских лож не имела русского происхож­дения, а это значит, что за концы этих ниточек дергали “братья каменщики” из Европы, весьма напуганной невиданным доселе могуществом Российской империи.

И первой ласточкой их влияния на поэта стала написанная экспромтом, но с удивительнейшим рвением тут же растиражированная “братьями” ода “Вольность”.

Поэтому Пушкина не только командировали к морю, но и, разумеется, откомандировывали от новых “друзей”. И, как замечает В. Марочкин, стоило только собраться в Одессе “прежнему кругу” (Пестелю, Абрамову, Бурцеву и прочим “мрачно-ожесточенным”), как “Карамзин советует Александру Павловичу перевести Пушкина в Михайловское, где обычный пристав мог уберечь его от посягательств незваных гостей”.

Борьба разворачивается нешуточная, но и “на кон” поставлено слишком многое. Итог этой “борьбы за душу поэта” станет очевиден уже в царствование другого государя — Николая Павловича, но что за итог! — “Капитанская дочка” и “Борис Годунов”, “Евгений Онегин” и “Клеветникам России”...

Однако это только еще “будет”, а пока, “чтобы поэт не утомился и ног не замочил”, делается распоряжение предоставить ему (“ссыльному”!) военный корабль для плавания из Кафы (Феодосии) до Гурзуфа, а также “по высочай­шему повелению, сначала Гнедич, а потом Вяземский лично наблюдают за тем, чтобы новые произведения поэта, присылаемые из “ссылки”, без промедления отдавались в набор и печать, а гонорар и авторские экземпляры своевременно отсылались в Бессарабию…”

Не имеет смысла дальше пересказывать исследование Марочкина — его нужно просто знать. Остановлюсь еще только на одном “скандальном” факте творческой биографии поэта. На кощунственной “Гавриилиаде”. Самым ярым сторонником пушкинского авторства этой рифмованной мерзости является советский пушкинист Н. Эйдельман. С чего бы? Ведь сам Пушкин написал следствию по этому делу: “Ни в одном из моих сочинений, даже из тех, в коих я наиболее раскаиваюсь, нет следов духа безверия и кощунства над религией. Тем прискорбнее для меня мнения, приписывающие мне произведения столь жалкие и постыдные”. А в частном письме и прямо возмутился: “...До прави­тельства дошла “Гавриилиада”... и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если кн. Дмитрий Горчаков не явится с того света отстаивать права на свою собственность”. Уж куда бы яснее! Нет, Эйдельман (и не он один) с какою-то маниакальной страстью пытается “удочерить” сию незаконнорож­денную поэмку Пушкину. Уж не рецидив ли это того “воспитания”, которое получали малолетние обитатели местечек, где раввины каждого иудея, проходившего мимо Православного храма и изображений Христа и Бого­родицы, заставляли плеваться в сторону христианских святынь, а за невыпол­нение такого “обычая” строго карали?

Об успехе этого “воспитания” говорит уже такой факт, что, несмотря на то, что сам поэт неоднократно опроверг приписываемое ему авторство “Гавриилиады”, во всех без исключения академических собраниях его сочи­нений и по сю пору она печатается как пушкинское произведение...

И тем не менее важнейшим выводом из исследования Владимира Мароч­кина оказываются не эти “сердца горестные заметы”, а то, что гений Пушкина, разумеется, Богодарованный нам свыше, мог созреть и развиться, а еще точнее — быть выпестован только в исторических условиях Российской империи.

 

Николай Наседкин • "Минус" Достоевского (Наш современник N7 2003)

Николай НАСЕДКИН

“Минус” Достоевского

(Ф. М. Достоевский и “еврейский вопрос”)

1

 

Считается, что Достоевский не любил евреев.

Мнение сложилось такое: он мог ненавидеть и презирать отдельных русских, но бесконечно любил русский народ; и, напротив, он уважал отдель­ных евреев, поддерживал с ними знакомство, но в целом еврейскую нацию считал погубительной для всех других народов и в первую очередь — для русского1.

Однако ж, вернее будет сказать, Достоевский гневался не на евреев, а на — “жидов”. Он очень четко разделял эти понятия и однажды, вынужденный к объяснению публично, печатно, подробно разъяснил позицию свою в данном вопросе. Об этом речь впереди, а пока стоит напомнить, что слово “жид” в прошлом веке, да и в начале нынешнего, употреблялось широко в обиходной речи, в газетах, журналах и книгах. У Пушкина: “Идет ли позднею дорогой // Богатый жид иль поп убогий...” (“Братья-разбойники”); “...Пожалуй, будь себе татарин, — //И тут не вижу я стыда; // Будь жид — и это не беда; // Беда, что ты Видок фиглярин”. (Из эпиграммы на Ф. Булгарина.)

У Гоголя: “— Перевешать всю жидову!.. Пусть не шьют из поповских риз юбок своим жидовкам!..

и толпа ринулась на предместье с желанием перерезать всех жидов.

Бедные сыны Израиля, растерявши всё присутствие своего и без того мелкого духа даже заползывали под юбки своих жидовок; но козаки везде их находили” (“Тарас Бульба”). У Тургенева был рассказ с названием “Жидовка”. (Точно так же озаглавил свой рассказ впоследствии Куприн.)

А вот уже и эпоха Чехова: “... захочу, говорит, так и кабак, и всю посуду, и Моисейку с его жидовкой и жиденятами куплю”; “...и трясется, как жид на сковороде” (“Происшествие”); “— Да и мне время идти к жидам полы мыть... По пятницам она моет у евреев в ссудной лавке полы...” (“Старый дом”); “...нет такого барина или миллионера, который из-за лишней копейки не стал бы лизать рук у жида пархатого...” (“Степь”).

Еще позже, у того же Розанова, понятие это встречается сплошь и рядом: “Но нельзя забывать практики всего этого “жидовства” и “америка­низма” в жизни...” (“Опавшие листья”); “Пела жидовка лет 14-ти, и 12-летний брат её играл на скрипке. И жидовка была серьезна...” (“Апокалипсис нашего времени”).

Короче говоря, слово “жид” (и производные от него) было для Достоев­ского и его современников обычным словом-инструментарием в ряду других, использовалось широко и повсеместно. В отличие, скажем, от нашего времени. Современный человек даже в словаре Даля, в этом кладезе всего русского языка, настольной книге писателей второй половины XIX века, не найдет отдельной статьи на слово “жид”. Мелькает оно лишь в качестве синонима к понятию “раввинист” — “иудей, еврей, жид, ветхозаветник, человек Моисеева закона”; да еще при расшифровке слова “кагал” как одно из его значений — “вся жидовская община, громада, мир”.

Но дело в том, что в очередном советском издании (репринтном!) 1955 года статья “ЖИД” была изъята как оскорбляющая национальное достоинство евреев и во всех последующих выпусках словаря Даля отсутствует. А вот еще в изданиях до 1935 года статья эта имелась, а тем более — в дореволю­ционных, и выглядела так: “Жидъ, жидовинъ, жидюкъ [-юка] м., жидюга об. собир. жидова или жидовщина ж., жидовьё ср. [стар. народное назва­ние еврея. // Презрит. название еврея.] Скупой, скряга, корыстный скупецъ. Еврей, не видал ли ты жида ? — дразнят жидовъ. [ Жидъ, жидъ — свиное ухо , пошлый, вульгарный способ дразнить евреев.]. На всякого мiрянина по семи жидовиновъ. Живи, что братъ, а торгуйся какъ жидъ. Жидъ крещоный, недруг примиреный да волкъ кормленый. Родом дворянинъ, а делами жидовинъ.

Жидовщина или жидовство [ср.] жидовски законъ, бытъ. Жидоморъ м., жидоморка ж. [ жидоморина об. пск, твер.] жидовская душа , корыстный скупецъ [скряга]. Жидовать, жидоморничатъ, жидоморить, жить и поступать жидомором . Жидюкать, -ся , ругать кого-либо жидомъ. Жидовствовать , быть закона этого. Ересь жидовствующих или субботников...”2. Ну и т. д.

Между прочим, аналогичные по семантической и лексической окраске слова “хохол” и “кацап” в “отредактированном” Дале остались.

В нынешних толковых словарях, хотя бы в том же Ожегове, искать слово “жид” бесполезно. И лишь в четырехтомном “Словаре современного русского литературного языка” Академии наук СССР поясняется, что: “ Жид — устар. простореч. Пренебрежительное название еврея. Переносн. Бранное. О скряге, скупце”.

В раннем письме Достоевского к брату Михаилу (1844 год) упоминается об оконченной им драме “Жид Янкель”, каковая, увы, как и другие упоми­наемые в переписке тех лет драматургические опыты писателя вроде “Марии Стюарт” и “Бориса Годунова”, словно в воду канула.

То и дело в ранних статьях Достоевского используются “еврейские” анекдоты. Например, в “Петербургской летописи” (1847) он, набрасывая портрет угодливого человека, льстеца, резюмирует: “И такой человек получает все, что хотелось ему получить, как тот жидок, который молит пана, чтоб он не купил товару, нет! Зачем покупать? — Чтоб пан только взглянул в его узелок, для того хоть, чтоб только поплевать на жидовский товар и уехать бы далее. Жид развертывает, и пан покупает все, что жидку продать захотелось...”3.

В молодости и даже в более поздние годы, уже в зрелости, Достоевский имел привычку в шутку сравнивать кого-нибудь с “жидом”, а бывали случаи, что сравнение такое относил он и к собственной персоне. Конечно, в основном — в частных письмах.

Такое нейтрально-благодушное отношение Достоевского к еврейскому вопросу присуще было ему и до каторги, и долгое время после неё. Более того, когда Достоевский после острога попадает в солдатскую казарму рядовым, он вскоре берёт под своё покровительство затюканного солдатика-еврея Каца, защищает его от насмешек и издевательств. В своих воспоминаниях, которые были опубликованы в сибирской газете “Степной край” в 1896 году, Н. А. Кац писал: “Всей душой я чувствовал, что вечно угрюмый и хмурый рядовой Дос­тоев­ский — бесконечно добрый, удивительно сердечный человек, кото­рого нельзя было не полюбить...”4.

Не касался автор “Мертвого дома” еврейского вопроса и первые годы, когда вернулся к активной творческой деятельности. И, между прочим, сразу надо подчеркнуть, что в художественном творчестве великого писателя-психолога этот самый пресловутый вопрос не ставится во главу угла. Среди его главных героев, как это ни странно, нет евреев. Вспоминается разве что “жидок” Лямшин, портной Капернаумов, да шорник из “Преступления и наказания”, мелкий “бес” в “Бесах” да Исай Фомич Бумштейн в “Записках из Мертвого дома” — “жидок”, который напомнил Достоевскому гоголевского жидка Янкеля (и, очевидно, напомнил также о собственном драматургическом замысле юности) и о котором писатель не мог вспоминать без добродушного смеха. Ещё бы: Исай Фомич всю каторгу потешал своей хитростью, дерзостью, заносчивостью и одновременно ужасной трусливостью. Жилось хитрому “жидку” в остроге лучше многих — “трудился” он там ювелиром и ростовщиком.

И еще в художественных произведениях Достоевского нередко встре­чается слово “жид” и призводные от него (что, повторимся, было естественным для всей русской литературы XIX века), да кое-где можно встретить, так сказать, попутные замечания, реплики в сторону о евреях. Так, в “Преступ­лении и наказании” Свидригайлов за несколько минут до самоубийства встречает пожарного-еврея, на лице которого “виднелась та вековечная брюзгливая скорбь, которая так кисло отпечаталась на всех без исключения лицах еврейского племени”.

Что же касается публицистики, то вплоть до 1870-х годов Достоевский еврейского вопроса в ней практически не касается. Имея собственный журнал “Время”, он всего лишь рассказал однажды (в № 10 за 1861 год) анекдот о жиде, который помогал мужику рубить дрова кряхтением и потом на основании этого заплатил за работу много меньше обещанного. А в № 9 за 1862 год и вовсе посмеялся над страхами газеты “День”, что-де евреям в России предо­став­ляется всё больше прав. В журнале же “Эпоха”, сменившем “Время”, об евреях и жидах и вовсе не было упомянуто Достоевским ни словечка.

И какой резкий перелом произошел с ним позже, когда он возглавил газету-журнал “Гражданин” и начал свой “Дневник писателя”. Уже в 3-м номере редактируемого им “Гражданина”, этого “органа реакционного дворянства” (“Советский энциклопедический словарь”), Достоевский в статье “Нечто личное” поднимает капитальнейший вопрос — о положении простого народа после “перестройки” 1861 года. “Экономическое и нравственное состояние народа по освобождении от крепостного ига — ужасно . Падение нравственности, дешёвка, жиды-кабатчики, воровство и дневной разбой — всё это несомненные факты, и всё растет, растет...”.

А затем, вновь и вновь возвращаясь к этой теме, писатель настойчиво привлекает внимание высших слоев общества, внимание интеллигенции к тому, что он считал величайшим злом времени — народ спаивают, народ развращают. Летом 1873 года случился большой пожар в селе Измайлове под Москвой. Комментируя сообщения газет, Достоевский с негодованием пишет в “Гражданине”:

“Всё пропито и заложено в трактирах и кабаках!..

И это в подмосковном известном селе! Всё исчезало в нашем фантастическом сне: остались лишь кулаки и жиды да всем миром закаба­лившиеся им общесолидарные нищие. Жиды и кулаки, положим, будут платить за них повинности, но уж и стребуют же с них в размере тысячи на сто уплаченное!..”.

Но наиболее полно, развернуто и недвусмысленно свои опасения, свое понимание развития событий в стране и обществе Достоевский изложил в статье “Мечты и грезы”, опубликованной в № 21 “Гражданина” за 1873 год в рамках “Дневника писателя”:

“...Народ закутил и запил (после освобождения. — Н. Н. ) — сначала с радости, а потом по привычке. Есть местности, где на полсотни жителей и кабак . Настоящие, правильные капиталы возникают в стране, не иначе как основываясь на всеобщем трудовом благосостоянии её, иначе могут образоваться лишь капиталы кулаков и жидов. Так и будет, если дело продолжится, если сам народ не опомнится; а интеллигенция не поможет ему. Если не опомнится, то весь, целиком, в самое малое время очутится в руках у всевозможных жидов . Жидки будут пить народную кровь и питаться развратом и унижением народным, но так как они будут платить бюджет, то, стало быть, их же надо будет поддерживать...”. И далее Достоевский, верный себе, своим мечтам и своей наивной вере, восклицает пророчески, что-де народ “найдет в себе охранительную силу, которую всегда находил . Не захочет он сам кабака; захочет труда и порядка, захочет чести, а не кабака!..”. Как видим, прошло уже сто с лишним лет после выхода этой статьи, а пророчество писателя пока не сбывается.

Сам Достоевский не пил, вино считал отравой, а пьянство болезнью и потому, может быть, особенно близко к сердцу принимал всё более распро­стра­няющийся запой русского народа, всё более усиливающееся господство зелена вина в повседневной жизни людей. Естественно, что в газете-журнале “Гражданин” кроме статей самого редактора на эту злободневную тему помещалось немало материалов и других авторов. Сейчас трудно узнать, какую редакторскую правку вносил Достоевский в эти статьи, но иногда он вставлял свои примечания прямо в журнальный текст. Так, в № 3 “Гражда­нина” за 1873 год была опубликована статья некоего Н. “Общество для противу­действия чрезмерному распространению пьянства”. И вот к фразе из статьи о том, что очень много пьяниц в Одессе и “всё это есть произведение евреев-кабатчиков”, Достоевский делает очень характерную сноску-реплику: “От себя прибавим, что все кабатчики неевреи, право, стоят кабатчиков евреев”.

Достоевский как бы подчеркивает: он не юдофоб, он — реалист.

2

 

Продолжая выступать против пьянства и спаивания народа в “Гражданине”, а затем и в собственном “Дневнике писателя”, Достоевский в конце концов сопрягает эту тему с другой, ещё более для себя капитальнейшей.

В записной тетради 1875—1876 годов, где накапливался материал для очередных выпусков “ДП”, появляется латинское выражение, которое станет ключевым во многих последующих статьях писателя, затрагивающих еврей­ский вопрос: “Народ споили и отдали жидам в работу, status in statu”. “Государство в государстве” — вот как определял главную опасность распрост­ра­нения и упрочения “жидов” и “жидовствующих” в России Достоевский.

Легко проследить, как в подготовительных записях, заметках кристалли­зуется, оттачивается мысль писателя, обрисовывается и проясняется тема, тревожившая его. “ Главное. Жидовщина. Земледелие в упадке, беспорядок. Например, лесоистребление...”; “Очищается место, приходит жид, становит фабрику, наживается...”; “Земледелие есть враг жидов”; “Вместе с теми истреблять и леса, ибо крестьяне истребляют с остервенением, чтоб поступить к жиду”; “Колонизация Крыма . Правительство должно. Кроме того, что укрепит окраину. Не то вторгнется жид и сумеет завести своих поселенцев (не жидов, разумеется, а русских рабов). Жид только что воскрес на русской земле...”; “Ограничить права жидов во многих случаях можно и должно. Почему, почему поддерживать это status in statu. Восемьдесят миллионов существуют лишь на поддержание трех миллионов жидишек. Наплевать на них...”.

Все эти пометы, мысли Достоевского связаны с широкой полемикой в тогдашней прессе о хищнической, как сказано в примечаниях к 24-му тому Собрания сочинений писателя, деятельности предпринимателей-евреев в России. Достоевский внимательнейшим образом читал газеты и журналы.

И вот, накопив материал, в июньском выпуске “Дневника писателя” за 1876 год Достоевский вступает в разгоревшуюся полемику со своим словом: “Вон жиды становятся помещиками, — и вот повсеместно кричат и пишут, что они умертвляют почву России, что жид, затратив капитал на покупку поместья, тотчас же, чтобы воротить капитал и проценты, иссушает все силы и средства купленной земли. Но попробуйте сказать что-нибудь против этого — и тотчас же вам возопят о нарушении принципа экономической вольности и гражданской равноправности. Но какая же тут равноправность, если тут явный и талмудный status in statu прежде всего и на первом плане, если тут не только истощение почвы, но и грядущее истощение мужика нашего...”.

А в следующем, июльско-августовском, выпуске “ДП” Достоевский развивает, уточняет свою мысль, и фрагмент этот в свете сегодняшнего дня, когда борьба вокруг Крыма между русскими, украинцами и татарами разгорелась с новой силой, получает дополнительное звучание, дополни­тельный смысл. В 1876 году, о чем мало кому ныне известно, впервые встал вопрос о выселении татар из Крыма. Как водится, газеты зашумели. Достоев­ский горячо и откровенно высказывает свою точку зрения: “...“Московские ведомости” проводят дерзкую мысль, что и нечего жалеть о татарах — пусть выселяются, а на их место лучше бы колонизировать русских согласятся ли у нас все с этим мнением “Московских ведомостей”, с которым я от всей души соглашаюсь, потому что сам давно точно так же думал об этом “крымском вопросе”. Мнение решительно рискованное , и неизвестно еще, примкнет ли к нему либеральное, всё решающее мнение. Вообще если б переселение русских в Крым (постепенное, разумеется) потребовало бы и чрезвычайных каких-нибудь затрат от государства, то на такие затраты, кажется, очень можно и чрезвычайно было бы выгодно решиться. Во всяком ведь случае, если не займут места русские, то на Крым непременно набросятся жиды и умертвят почву края...”.

Достоевский в сентябрьском номере “Дневника” еще подливает масла в огонь: “Русская земля принадлежит русским, одним русским, и есть земля русская, и ни клочка в ней нет татарской земли. Татары, бывшие мучители земли русской, на этой земле пришельцы...”.  Впрочем, тут же, рядом, Достоевский замечает, что русские, отвоевав в свое время свободу от ига, не притесняют татарина и его веру. И ничего “противотатарского” нет в этих словах. Есть утверждение права русских на свою землю.

Ни оппоненты, ни читатели-современники так и не увидели строк писателя оставшихся в подготовительных материалах: “Я столько же русский, сколько и татарин. Не воюю ни против татар, ни против мусульманства...”. И следом: “Ведь всё равно на Крым бросят(ся), если не мы, так жиды...” Притом, стоит отметить, что Достоевский не заблуж­дался, не обманывал себя, не считал, что выражает мнение большинства. Он как раз подчеркивал и для самого себя в записных тетрадях, и в публикуе­мых статьях, что опасность, которую ясно видит он, осознают немногие. “А над всем мамон и жид, а главное, все им вдруг поклонились”.В советском литературоведении принято подчер­кивать, что Достоевский не принимал наступающего капитализма, воцаряю­щейся власти денежного мешка, мамона, но ведь у Достоевского, надо помнить, олицетворением всего этого был “жид”, еврей-предприниматель и торговец.

К слову, насчет “я столько же русский, сколько и татарин” стоит привести одно казусное мнение, о котором сам писатель так никогда и не узнал: в ЦГАЛИ известным достоевсковедом С. В. Беловым были обнаружены мемуары неизвестного офицера, который служил на петербургской гауптвахте как раз в то время, когда редактор “Гражданина” Достоевский отбывал арест 21—23 марта 1874 года. Так вот среди прочих там есть и такие строки: “Я тогда почему-то думал, что Достоевский из жидов. С наружности он, что ли, на них походил...”5. Наверняка Фёдор Михайлович в гробу перевернулся!..

Из записных тетрадей писателя видно, что ещё одна — общегосударст­венная — проблема занимала, тревожила, привлекала его внимание. В начале января 1876 года он узнает из газет о страшной катастрофе на Одесской железной дороге, в которой погибло много новобранцев, доставляемых к месту службы. Сам писатель очень часто оказывался в роли пассажира, состояние железных дорог российских знал не понаслышке. В причинах катастрофы он не сомневается ничуть, и виновники для него ясны: “Крушение поездов с вагонами (рекрутов) есть дело государственное, а не одних только акционеров той дороги, где происходит несчастье. тут совсем и не о акционерах дело, а просто о нескольких торжествующих жидах, христианских и нехристианских, вот этих-то я не могу перенести, и мне грустно. Дороги, да ведь это дело народное, общее, а не нескольких жидишек и не нескольких статских и тайных советников, бегающих у них на посылках Черт возьми! Никогда ещё ничего подобного не было на Руси! Самовольство жидов доходит до безграничности!..”.

Почему-то публично, в “Дневнике писателя”, Достоевский о состоянии железных дорог и о “жидах”-акционерах, наживающихся на них, так и не выступил, но, судя по всему, когда-нибудь намеревался это сделать. Недаром в следующей записной тетради, спустя долгое время, узнав, что в институт инженеров путей сообщения поступило 60 воспитанников из раввинских училищ, он язвительно и одновременно с горечью помечает: “И известие прослушали мухи, медовые мухи — путей сообщения полно жидками: — Всё цестными еврейциками. Status in statu. Я готов, это прямая обязанность христианина. Но не status in statu надо усиливать, сознательно усиливать...”.

Одним словом, своих “антижидовских” взглядов Достоевский не скрывал, высказывал их предельно откровенно. К слову, понятия-термины “юдофоб” и особенно “антисемит”, так широко распространившиеся сейчас, очень уж неточны, приблизительны и двусмысленны, если помнить семантику слов. “Юдофоб” дословно — боящийся евреев (латинское iudaeus — еврей, греческое phobos — страх); “антисемит” — человек, относящийся враждебно к семитам, то есть к древним вавилонянам, ассирийцам, финикийцам, иудеям и к современным арабам и евреям...

Ни то ни другое к Достоевскому не подходит, он был именно — “антижид”, откровенный ненавистник “жидов”, воздвигающих, по его мнению, своё status in statu в России.

3

 

Тем более откровенен-открыт был Достоевский в частной переписке.

Здесь он и вовсе не стеснялся в выражении своих чувств, затрагивая наболевшую тему. Слово “жид” в его ранних письмах всегда упоминается в саркастическом, усмешливом тоне, а позже — с всё более и более возрастаю­щей враждебностью.

Почти в каждом письме к жене (которая полностью разделяла его убеж­дения) из-за границы, куда он выезжал лечиться, Достоевский изливает свою желчь: “Сосед мой — русский жид, и к нему ходит множество здешних жидов, и все гешефт и целый кагал, — такого уж послал Бог* соседа...”; “Один, ни лица знакомого, напротив, всё такие гадкие жидовские рожи...”; “...и всё подлейшие жидовские и английские рожи...”.

А в 1879 году, во время очередного своего пребывания в Эмсе, Достоевский из письма в письмо живописал Анне Григорьевне горестную и пронизанную ядом повесть-эпопею на свою любимую тему. В послании от 26 июля — зачин: “Вещи здесь страшно дороги, ничего нельзя купить, всё жиды. Здесь всё жиды! Даже в наехавшей публике чуть не одна треть разбогатевших жидов со всех концов мира Затем все остальные русские имена в большинстве из богатых русских жидов. Рядом с моим № живут два богатых жида, мать и её сын, 25-летний жидёнок, — и отравляют мне жизнь: с утра до ночи говорят друг с другом, громко, долго, беспрерывно и не как люди, а по целым страницам (по-немецки или no-жидовски), точно книгу читают: и всё это с сквернейшей жидовской интонацией, так что при моем раздражительном состоянии это меня всего измучило...”.

В письме от 30 июля “раздражительный” Достоевский продолжает жаловаться жене: “3-е приключение с жидами моими соседями . Четверо суток как я сидел и терпел их разговоры за дверью (мать и сын), разговаривают страницами, целые томы разговора , а главное — не то что кричат, а визжат, как в кагале. Так как уже было 10 часов и пора было спать, я и крикнул, ложась в постель : “Ах, эти проклятые жиды, когда же дадут спать!” На другой день входит ко мне хозяйка и говорит, что её жиды призывали и объявили ей, что много обижены, что я назвал их жидами , и что съедут с квартиры. Я ответил хозяйке, что и сам хотел съехать, потому что замучили меня её жиды . Хозяйка испугалась угрозы ужасно и сказала, что лучше она жидов выгонит жиды же “хоть и не перестали говорить громко, но зато перестали кричать, и мне пока сносно...”.

Из следующего письма мужа Анна Григорьевна узнаёт, что “жиды”-соседи уже значительно меньше беспокоят её больного нервного супруга, а ещё через несколько дней Федор Михайлович с облегчением и великой радостью сообщает о том, что мучениям его приходит конец — “жиды”, его несносные соседи, выезжают на следующей неделе. То-то праздник наступает и покой! Право слово, так и кажется, что если бы в соседях у Достоевского были бы не “жиды”, а, предположим, русские, немцы или папуасы и болтали бы и визжали точно так же сутки напролет, он переносил бы это легче, не так бы изводился и свирепел.

Пресловутый еврейский вопрос Достоевский затрагивает-обсуждает в письмах и к таким разным людям, как товарищ юности врач С. Д. Яновский, публицист и писатель, бывший соратник по “Гражданину”, а затем сменивший Достоевского на посту редактора, В. Ф. Пуцыкович, член Государственного совета, а затем и обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев... Особенно знаменательно в этом ряду писем послание Пуцыковичу из Старой Руссы от 29 августа 1878 года, в котором Достоевский высвечивает новый “капиталь­ный” аспект в еврейском вопросе. Незадолго перед тем в Петербурге на Михайлов­ской площади революционером-народником Кравчинским был прилюдно убит шеф жандармов Мезенцов. Автор “Бесов” формулирует свое мнение:

“Пишете, что убийц Мезенцова так и не разыскали и что наверно это ниги­лятина. Как же иначе? убедятся ли они наконец, сколько в этой ниги­лятине орудует (по моему наблюдению) жидков, а может, и поляков. Сколько разных жидков было ещё на Казанской площади, затем жидки по одесской истории. Одесса, город жидов, оказывается центром нашего воюющего социализма. В Европе то же явление: жиды страшно участвуют в социализме, а уже о Лассалях, Карлах Марксах и не говорю. И понятно: жиду весь выигрыш от всякого радикального потрясения и переворота в государстве, потому что сам-то он status in statu, составляет свою общину, которая никогда не потрясётся, а лишь выиграет от всякого ослабления всего того, что не жиды...”.

И, конечно же, смысл этих строк углубляется, если вспомнить одну из самых последних записей Достоевского в записной тетради 1881 года, где он делает окончательный для себя вывод: “Жид и банк господин теперь всему: и Европе, и просвещению, и цивилизации, и социализму. Социализму особенно, ибо им он с корнем вырвет христианство и разрушит её цивили­зацию. И когда останется лишь одно безначалие, тут жид и станет во главе всего. Ибо, проповедуя социализм, он останется меж собой в единении, а когда погибнет всё богатство Европы, останется банк жида. Антихрист придет и станет на безначалии...”.

Рядом с этой записью Достоевский ставит свой любимый латинский знак “заметь хорошо” с тремя восклицательными знаками — “NB!!!”. Вероятно, он хотел в одном из последующих выпусков “Дневника писателя” поднять эту проблему. Не успел.

Итак, разрушительные, враждебные русскому народу и всему миру направления деятельности “жидов” Достоевский видит во всём: и истребление лесов, погубление почвы, и спаивание народа, и вредительская монополия в промышленности, финансах, на железной дороге, и подготовка разруши­тельной социальной революции... А как же — литература? Ну, конечно же, и в этой области Достоевский чувствовал “сильный запах чеснока”. И не могло быть иначе у человека, живущего литературой, видящего в ней весь смысл своего существования.

Отрывочные пометки в рабочих тетрадях свидетельствуют, что проблема эта волновала Достоевского всерьёз, и здесь он видел “жидовские” козни: “Журнальная литература вся разбилась на кучки. Явилось много жидов-антрепренёров, у каждого жида по одному литератору . И издают”; “Жиды, явится пресса, а не литература”. Но наиболее полно свои взгляды на данную проблему Достоевский изложил в одном поразительном по откровенности и тону письме.

В феврале 1878 года писатель получил послание от некоего Николая Епифановича Грищенко, учителя Козелецкого приходского училища Черниговской губернии, в котором тот, жалуясь на засилье “жидов” в родной губернии и возмущаясь, что пресса, журналистика держит сторону “жидов”, просил Достоевского “сказать несколько слов” по этому вопросу. И вот автор “Бесов” совершенно незнакомому человеку тут же в ответном письме распахивает всю свою душу, откровенничает донельзя:

“Вот вы жалуетесь на жидов в Черниговской губернии, а у нас здесь в литературе уже множество изданий, газет и журналов издаётся на жидовские деньги жидами (которых прибывает в литературу всё больше и больше), и только редакторы, нанятые жидами, подписывают газету или журнал русскими именами — вот и все в них русского. Я думаю, что это только ещё начало, но что жиды захватят гораздо ещё больший круг действий в литературе; а уж до жизни, до явлений текущей действительности я не касаюсь: жид распростра­няется с ужасающей быстротою. А ведь жид и его кагал — это всё равно, что заговор против русских!

Заступаются они (“либералы”, и в частности из журнала “Сло­во”. — Н. Н. ) за жидов, во-первых, потому, что когда-то (в ХVIII столетии) это было и ново, и либерально, и потребно. Какое им дело, что теперь жид торжествует и гнетёт русского? Для них всё ещё русский гнетет жида. А главное, тут вера: это из ненависти к христианству они так полюбили жида; и заметьте: жид тут у них не нация, защищают они его потому только, что в других к жиду подозревают национальное отвращение и ненависть. Следова­тельно, карают других, как нацию...”.

Нельзя не обратить внимание на замечание Достоевского в скобках, что-де “жидов” в литературу прибывает всё больше и больше. В современной ему русской литературе среди заметных писателей как раз не было практически евреев, кроме разве что небезызвестного поэта и переводчика Петра Исаевича Вейнберга, “Гейне из Тамбова”, родного дедушки убийцы Столыпина Мордки Богрова, печатавшего в некрасовском “Современнике” “Записки еврея”, да знаменитого Якова Брафмана, автора “Книги кагала”. Это уже к концу ХIX века в журналистику и литературу действительно стало прибывать всё больше и больше представителей еврейской нации, чтобы занять в русской литературе ХX века, уже в советской литературе, домини­рующее положение. Видимо, Достоевскому и впрямь был присущ дар провидца. Но если бы его письмо к Грищенко (или аналогичное выступление в “Дневнике писателя”) было опубликовано при жизни автора, оно бы вызвало недоумение у многих современников; упрочило бы слухи о его болезнях и спровоцировало бы волну обвинений в крайнем шовинизме.

Достоевский и сам это понимал. В том же письме к Грищенко он замечает попутно, что стоит только повести речь о потребностях, нуждах, мольбах своей, русской, нации, как “либералы” тут же обвинят тебя в шовинизме. И в одной из последних записей-заметок к намечаемому “Дневнику” он то ли с сарказмом, то ли с горечью усталости размышляет: “ Жиды . И хоть бы они стояли над всей Россией кагалом и заговором и высосали всего русского мужика — о, пусть, мы ни слова не скажем: иначе может случиться какая-нибудь нелиберальная беда ; чего доброго подумают, что мы считаем свою религию выше еврейской и тесним их из религиозной нетерпимости, — что тогда будет? Подумать только, что тогда будет!..”

Сарказм писателя имел под собой веские основания — и спустя десяти­летия после его смерти один из таких “либералов”, гражданин мира В. В. Набоков, к примеру, безапелляционно заявлял: “Нужно сказать, что Достоевский испытывал совершенно патологическую ненависть к немцам, полякам и евреям, что видно из его сочинений”6.

Следуя логике автора “Лолиты”, Достоевский, “породивший” старика Карамазова, Свидригайлова и им подобных героев, испытывал “патологи­ческую ненависть”, скорее всего, — к русским.

4

 

Да, Достоевский прекрасно сознавал — что тогда будет.

Ему уже приходилось объясняться, оправдываться по поводу своего неприкрытого “антижидовского шовинизма”. Слишком видную роль в общест­венной жизни России стал он играть в последние годы жизни, каждое слово его, каждый поступок вызывали резонанс в образованных кругах. Так, к примеру, писательница и общественная деятельница В. П. Леткова-Султанова вспоминала, как молодежь конца 70-х годов прошлого века реагировала “на Достоевского”: “В студенческих кружках и собраниях постоянно раздавалось имя Достоевского. Каждый номер “Дневника писателя” давал повод к необуз­дан­нейшим спорам. Отношение к так называемому “еврейскому вопросу”, отношение, бывшее для нас своего рода лакмусовой бумажкой на порядоч­ность, — в “Дневнике писателя” было совершенно неприемлемо и недопус­тимо: “Жид, жидовщина, жидовское царство, жидовская идея, охваты­вающая весь мир...” Все эти слова взрывали молодежь, как искры порох...”

Достоевскому приходилось выслушивать подобные мнения и от молодежи, и от “либералов”, и от товарищей по перу. Получал он письма и в поддержку своей позиции от простых, так сказать, читателей “ДП” (так, некий москвич в течение года прислал ему три письма с призывами и дальше “вести беспощадную борьбу с евреями”), но больше стало приходить писем от самих евреев, желающих вступить с писателем в диалог, оспорить его утверждения и выводы. Сохранилось, к примеру, шесть писем к Достоевскому от А. Г. Ковнера, литератора, а на момент переписки и арестанта (присвоил, служа в банке, 168 тысяч рублей), наполненных полемикой с автором “ДП” и его взглядами. Послания эти были насыщены философскими рассуждениями и автобиогра­фи­ческими исповедальными подробностями. Между прочим, этот Аркадий (Авраам-Урия) Ковнер за несколько лет до того, будучи фельетонистом газеты “Голос”, из номера в номер критиковал и издева­тельски высмеивал только что появившийся тогда “Дневник писателя”. Скорей всего, именно автора этих фельетонов в первую очередь имел в виду Достоевский, когда объяснял читателям в очередном выпуске номера “Гражданина”, почему он не отвечает на эти злобные нападки: “Во-первых и главное: не отвечать же всякому шуту?”. В контексте же нашей темы интересны те фрагменты из переписки великого русского писателя, бывшего каторжника, с малоизвестным литера­тором-евреем, арестантом, если можно так выразиться, действующим , в которых затрагивается еврейский вопрос. На первые два послания Ковнера Достоевский отвечает подробнейшим письмом, и в частности пишет:

“Теперь о евреях. Распространяться на такие темы невозможно в письме, особенно с Вами . Вы так умны, что мы не решим подобного спорного пункта и в ста письмах, а только себя изломаем. Скажу Вам, что я и от других евреев уже получал в этом роде заметки. Особенно получил недавно одно идеальное благородное письмо от одной еврейки (Г. В. Брауде. — Н. Н. ), подписавшейся, тоже с горькими упреками. Я думаю, я напишу по поводу этих укоров от евреев несколько строк в февральском “Дневнике” . Теперь же Вам скажу, что я вовсе не враг евреев и никогда им не был. Но уже 40-вековое, как Вы говорите, их существование доказывает, что это племя имеет чрезвычайно сильную жизненную силу, которая не могла, в продолжение всей истории, не формулироваться в разные status in statu. Сильнейший status in statu бесспорен и у наших русских евреев. А если так, то как же они могут не стать, хоть отчасти, в разлад с корнем нации, с племенем русским? Вы указываете на интеллигенцию еврейскую, но ведь Вы тоже интеллигенция, а посмотрите, как Вы ненавидите русских, и именно потому только, что Вы еврей, хотя бы интеллигентный. В Вашем 2-м письме есть несколько строк о нравственном и религиозном сознании 60 миллионов русского народа. Это слова ужасной ненависти, именно ненависти, потому что Вы в этом смысле (то есть в вопросе, в какой доле и силе русский простолюдин есть христианин) — Вы в высшей степени некомпетентны судить. Я бы никогда не сказал так о евреях, как Вы о русских. Я все мои 50 лет жизни видел, что евреи, добрые и злые, даже и за стол сесть не захотят с русскими, а русский не побрезгает сесть с ними. Кто же кого ненавидит? Кто к кому нетерпим? И что за идея, что евреи — нация униженная и оскорбленная. Напротив, это русские унижены перед евреями . Но оставим, тема длинная. Врагом же я евреев не был. У меня есть знакомые евреи, есть еврейки, приходящие и теперь ко мне за советами по разным предметам, а они читают “Дневник писателя”, и хоть щекотливые, как все евреи за еврейство, но мне не враги, а, напротив, приходят...”.

Нет, недаром Достоевский нашел время и силы на это длинное много­страничное письмо. Он понимал, что пришла пора объясниться. Действи­тельно, невозможно долгие годы, имея такой авторитет, такое влияние на oбщество, без последствий кричать об угрозе status in statu, о закабалении русской нации и даже всего мира нацией “жидовской”. И ещё нюанс: Ковнера то ли тюрьма исправила, то ли время, но злобный тон его фельетонов времён “Голоса” сменился на уважительный и почтительный тон частных писем к автору “Дневника писателя”. Однако ж не все евреи выдерживали такой подобающий тон в переписке с великим романистом и публицистом, вероятно, кое-кто опускался до прямых угроз. Судить об этом можно хотя бы по эпизоду, воссозданному в письме гимназиста из Витебска В. Стукалича, написанном в конце марта или начале апреля 1877 года. Этот юноша из разряда задумывающихся русских мальчиков, не по годам серьёзный и начитанный, некоторое время состоял с автором “Бесов” в интенсивной переписке, лично с ним встречался по приезде в Петербург. Так вот, после такой встречи гимназист пишет в своём письме ещё из Петербурга, перед отъездом домой, по горячим следам: “...Когда Вы шутя сказали, что жиды просто убьют Вас, у Вас в глазах мелькнуло странное выражение; Вы как будто ожидали посмотреть, какое впечатление произведут на меня Ваши слова, не приму ли я их серьёзно, чтобы таким образом судить, возможно ли что-либо подобное. У меня действительно мелькнул испуг на лице, но это оттого, что мне сделалось страшно за Вас. Неужели, мелькнуло у меня, Вы до такой степени мнительны? Ведь это, пожалуй, что-то вроде помешательства Пишут же они только к Вам потому, что известен им Ваш адрес. Если же еврей прочтет ругательную статейку в газете или журнале, к кому ещё обратиться?..” Как видим, Достоевский ещё пытался шутить на эту опасную тему, но серьёзное, необходимое объяснение с раздраженной публикой и “потенциальными убийцами” явно назрело.