Журнал Наш Современник №1 (2003)

И деву гор. мой идеал.

И пленниц берегов Салгира...

 

Чьих — а может быть, чего? — пленниц?..

В опущенной строфе стиха “Кто видел край, где роскошью природы...” —

 

Приду ли вновь, поклонник муз и мира,

Забыв молву и жизни суеты,

На берегах веселого Салгира

Воспоминать души моей мечты?..

 

Третье. В письме К. Собаньской от 2 февраля 1830 года А. С. Пушкин писал:

“Среди моих мрачных сожалений меня прельщает и оживляет одна лишь мысль о том, что когда-нибудь у меня будет клочок земли в Крыму. Там смогу я совершать паломничества , бродить вокруг вашего дома, встречать вас, мельком вас видеть...” Случайных слов у Пушкина нет. Слово “паломни­чество” — “путешествие на поклонение “святым местам” наводит на мысль о каком-то конфессиональном заведении.

В 1933 году Т. Г. Цявловская читает название местности: “В Крыму”, в 1935-м — ставит знак вопроса. В примечании, в публикации 1933 года (Три письма к неизвестной. Звенья, т. 2, М.-Л., Academia, 1933, с. 215) пишет: “По слову Crimee (Крым) Пушкиным написано другое слово... По-видимому, здесь стоит название какого-нибудь крымского поселка или имения. Если удастся прочесть это название имения, то может продвинуться и вопрос о том, кто была его обитательница”. Считает, что первая буква названия — “М”.

М. Яшин писал о “греческом селении в Крыму Массандре”, о том, что “свыше восьмисот десятин земли с лесами, виноградниками и роскошным субтропическим парком” в Массандре князь Г. А. Потемкин-Таврический подарил Софье Витт, впоследствии Потоцкой, матери Я. О. Витта. У самого Витта имение — в Верхней Ореанде.

 

И — последнее: во втором письме 1830 года А. С. Пушкина к К. Собань­ской есть такие строки: “А вы между тем по-прежнему прекрасны, так же, как и в день переправы или же на крестинах, когда ваши пальцы коснулись моего лба...” (цит. по А. С. Пушкин. Собрание сочинений. 1977, т. 9, с. 291; выделено мною. — Л. В. ).

О крестинах сына Воронцовых Семена 11 ноября 1823 года писал М. Яшин (“Итак, я жил тогда в Одессе...” Нева, 1977, 2, с. 113). Что касается “перепра­вы”, то Т. Г. Зенгер-Цявловская перевела французское “traversee” как “поездку морем”. В “Летописи...” М. А. Цявловского “прогулка по морю” с К. Собаньской датируется очень широко: “1823 июль 3 — 1824 июль 30” (с. 393), то есть всем одесским периодом.

Воспользовалась французско-русским и русско-французским словарями под редакцией В. В. и Н. П. Потоцких (1970,1975 гг.). Слово “traversee” определено: “переезд, переправа”; “море” — “mer”, “морем” — “par mer”; “путешествие морем” — “voyage en mer” (или sur mer)”.

Итак, “переправа”. “Летопись...” Цявловского указывает только одну пере­праву за интересующий нас период жизни А. С. Пушкина: 2 июня 1820 года из Старочеркасска, переправа через Дон, на тракт Новочеркасск — Ставро­поль. То есть по дороге на Кавказ, в Крым...

 

“...переехала в Ореанду”

 

В журнале “Русский архив”, на протяжении ряда лет издававшемся видным деятелем русской культуры, пушкинистом, патриотом своей страны П. И. Бартеневым, в 1913 году были опубликованы “Воспоминания Каролины Карловны Эшлиман” (1, с.327—359), записанные В. Кашкаровым. Воспоми­нания содержат много небезынтересных сведений, в частности о нравах, а точнее безнравственности, “сильных мира того”. Их сегодня усиленно “отмывают”...

К. К. Эшлиман, уроженка Швейцарии, внучка некоего Маурера, занимав­шего “большую должность” при Наполеоне; дочь архитектора в Берне, что “по объявлению вызвался сопровождать испанского графа Ошандо де ла Банда в Крым, в Кореиз” к княгине А. С. Голициной. Затем он — автор “нескольких второстепенных построек в Алупке”, принятый М. С. Воронцовым в должность “казенного архитектора Южного берега Крыма”. Он — доверенное лицо Воронцова, последний “не стеснялся посвящать его в свои самые интимные дела” (с.331).

В своих воспоминаниях Эшлиман рассказывает, как “гонимая баронесса” Ю. Крюденер (1764—1824, умерла и схоронена в Крыму, в Карасубазаре), правнучка графа Миниха, проповедница “неохристианского учения”, противо­православного по своей сути, имевшая в свое время большое влияние на императора Александра I, переночевав в их доме в Шафгаузене, соблазнила и увела ее тетку Елену Яковлевну. Как затем вся семья перебралась в Коссе (Лифляндия), резиденцию Крюденер, позднее — в окрестности Петербурга, и далее — в Крым. Купили Мауреры “близ Бахчисарая, у деревни Азек, на берегу реки Альмы ...себе именьице. Здесь-то и встретились друг с другом мои родители” (с. ЗЗЗ).

Княгиня Анна Сергеевна Голицина (1779—1838, умерла в Симферополе, схоронена в Кореизе), “правая рука” Крюденер, организатор многочисленной колонии, в основном иноземных последователей, — урожденная Всеволжская. Родная сестра яркого представителя “золотой молодежи” Н. С. Всеволжского, приятеля (?) юного поэта. Внучка “того Всеволжского, который был один из пособников Екатерины Великой при восшествии ея на престол”. Своеобразная супруга камергера, адъютанта великого князя Константина Павловича князя Ивана Александровича Голицина (1783—1852). Во время венчания “эта очень странная женщина... держала в руках портфель, наполненный деньгами”. По окончании обряда вручила его супругу со словами. “Здесь, князь, половина моего приданого, вы возьмете это себе, а засим — позвольте с вами проститься и пожелать вам всего наилучшего: каждый из нас пойдет своей дорогой. И вы и я сохраним полную свободу действий”. Князь немедленно уехал...” (с. 329).

Есть ряд свидетельств, что Голицина не стесняла себя, ведя “крайне оригинальный и свободный образ жизни” в своем имении в Кореизе. Одеваясь по-мужски, “в длинный сюртук и суконные панталоны”, не расставалась с плетью, “которою собственноручно расправлялась с своими подвластными и даже окрестными татарами. Не только они, но исправники, заседатели и прочие трепетали перед деспотическою старухою. Она играла в Крыму роль леди Стенгоп, ездила верхом по-мужски, подписывалась в письмах La vieille des monts, что остряки переводили La vieille demon...” (Из воспоминаний баронессы М. А. Боде. РА, 1882, II, с. 124). Любила также “грозное имя La vieille du rocher” (княгиня Горная).

К. К. Эшлиман также свидетельствует, что, ничтоже сумняшеся, пристре­ливала и отправляла на свою кухню скот татар, а когда таврический генерал-губернатор Казначеев, в связи с многочисленными жалобами аборигенов, попробовал ее урезонить, без околичностей заявила ему: “Ты — дурак”. Пишут, что княгиня Голицина “имела большой авторитет и для высшего Одесского круга” (Архив Раевских. СПб, 1909, т. II, с. 226).

Княгиня Голицина, писала Эшлиман, “вообще отрицала брачное сожи­тельство между людьми”; способствовала разрыву четы Беркгейм (дочери Крюденер и ее мужа; об этом подробно — в воспоминаниях М. А. Боде); “собственноручно на конюшне жестоко порола плеткою своих провинившихся крепостных”. Одна из воспитанниц “умерла чахоткою, надорвав горло чтением княгине книг”; другую, соблазнив приданым — имением “Ай-Тодор”, “выдала замуж за управляющего Мейера”, имение же “продала князю Воронцову за 100 тысяч”.

Но при этом в гостиной у княгини Голициной лежало “Евангелие”, и каждого приходившего к ней княгиня заставляла прочитывать главу из Святого Писания” (с. 330). Составила и выпустила в 1824 году в Санкт-Петербурге “собственного сочинения справочный указатель по Новому Завету на французском языке” (Архив Раевских. СПб., 1909, т. II, с. 225).

Густав Олизар свидетельствовал: “В доме Голициной ...царила какая-то “таинственная аморальность”, цинизм доносительства и предательства сочетался с религиозным ханжеством и мистическими бреднями, ...зага­дочным было пребывание Циммермана, какие-то блуждавшие сироты...” (Литература славянских народов. Из истории литератур Польши и Чехосло­вакии. Изд-во АН СССР, 1959, вып. 4, с. 147, 186).

Вот как описывает Эшлиман знакомство А. С. Голициной и Каролины Собаньской, указав, что владельцем Верхней Ореанды, в соседстве с Кореи­зом, был граф Витт:

“Этот граф Витт увлек красавицу графиню Собаньскую. Она оставила мужа и переехала в Ореанду. Княгиня А.С.Голицина, узнав об этой истории, пришла в сильнейшее негодование:

— При первой же встрече с этой негодницей я плюну ей в морду! — заявляла она моему отцу и другим. Однако такого скандала не произошло. Увидев графиню Собаньскую, в такой мере была очарована ея необычайно привлекательной наружностью, что подошла к ней, обняла ее и поцеловала:

— Боже, какая же вы душечка! — сказала она ей.

С этого момента Анна Сергеевна не переставала благоволить к красавице соседке , и когда охладевший к ней Витт разошелся с Собаньской, ...княгиня приняла в ней горячее участие и энергично хлопотала за нее” (с. 338).

В частности, известно, что и ее преемница баронесса Беркгейм через князя А. Н. Голицина искала для С. Х. Чирковича, мужа Собаньской (после Витта), начинавшего “приказчиком в торговой конторе богатого купца Ризнича”, затем адъютанта Витта, “чиновника по особым поручениям”, полковника, наконец, “бессарабского генерал-губернатора” (Н. Н. Мурза­кевич. Автобиография. СПб., 1866, с. 136—139), места консула у ... всесиль­ного министра иностранных дел К. В. Нессельроде (Архив Раевских. СПб., 1909, т. II, с. 314).

А тогда княгиня Голицина даже распорядилась установить крест “на одной из скал Верхней Ореанды, так, чтобы он был виден из окон дома графа Витта.

— Поставьте его на горе, — сказала она моему отцу. — пусть он служит живым укором графу в его поведении и напоминает ему о дне Страшного Суда”. Граф Витт только “пожимал плечами” (с. 339; выделено мною. — Л. В. ).

Надо сказать, что “скромный сияющий крест” на “отдельной, почти отброшенной от прочей каменной массы, у проезжей дороги, скале Мегаби” описывался как “символ водворенного христианства” (Путеуказатель Южного берега Крыма. Одесса, 1866, с. 38).

К. Собаньская, напоминаю, оставила мужа в 1816 году, в 1819-м сошлась с Виттом. Так что летом 1820 года она могла жить в Крыму, в Ореанде, а значит, могла видеться с Пушкиным. “Колония” же переселилась в полном составе в 1824 году. В Крыму ли, в Петербурге ли имела место описываемая Эшлиман первая встреча Голициной с “соседкой”, мы не знаем.

Не сомневаюсь, что Пушкин знал княгиню А. С. Голицину по Петербургу, и это о ней он иронически пишет из Кишинева и Одессы А. И. Тургеневу в Петербург: “...а вдали камина княгини Голициной замерзнешь и под небом Италии” (7 мая 1821); “...но что делает поэтическая, незабвенная, конститу­циональная, антипольская, небесная княгиня Голицина? возможно ли, чтоб я еще жалел о вашем Петербурге” (1 декабря 1823); “целую руку ...княгине Голициной constitutionnelle ou anti-constitutionnelle, mais toujours adorable comme la liberte (конституционалистке или антиконституционалистке, но всегда обожаемой, как свобода)” (14 июля 1824).

Интересен еще один факт. В августе—ноябре 1837 года Голицина возила Ю. Беркгейм (дочь Крюденер, с которой у нее были особые отношения. — Л. В. ) в Вену для лечения. 18 сентября император Николай I, императрица, наслед­ник и великая княгиня Мария Николаевна посетили Кореиз. Но, как писал С. А. Юрьевич своей жене: “Хозяйка в отсутствии. Говорят, нарочно выехала за границу — видно, совесть не чиста ” (Архив Раевских. СПб., 1909, т. II, с. 357; выделено мною. — Л. В. ). Хотя причин для нечистой совести было, очевидно, много. Недаром и Беркгейм, оставив Крым, “стала вести самый загадочный образ жизни, скитаясь по всевозможным уголкам России, прекратив всякие знакомства и избегая встретить кого-либо из прежнего, брошенного ею мира. Имея виноградник в Крыму, она давала иногда о себе знать, но по большей части ее разыскивали при помощи всех возможных полиций” (там же, с.302).

Возможно, крымчанам будет интересна и еще одна из голицинской “стаи”, по характеристике Г. Олизара. Олизар, по свидетельству С. С. Ланда, вспоминал: “...совсем недавно при ней находилась и там же умерла неиз­вестная старая француженка, вся зашитая в шкуру, якобы была знаменитой госпожой Ламотт” (Литература славянских народов, с. 147). Согласитесь, “зашитая в шкуру” потрясает воображение.

К. К. Эшлиман также отмечала, что к княгине Голициной съезжались “многочисленные друзья, в их числе было много иностранцев. Между прочим, у нея долго гостила графиня Ламотт, сыгравшая такую позорную роль в известной истории с ожерельем несчастной французской королевы Марии-Антуанетты” (с. 329).

Ф. Ф. Вигель, упомянув о смерти баронессы Крюденер в 1824 году, пишет: “За нею скоро последовала привезенная Голициной одна примеча­тельная француженка Она никогда не снимала лосиной фуфайки, которую носила на теле, и требовала, чтобы в ней и похоронили ее. Ея не послушались, и оказалось по розыскам, что это жившая долго в Петербурге под именем графини Гашет, сеченая и клейменая Ламотт, столь известная до революции, которая играла главную роль в позорном процессе о королевском ожерелье” (Записки, ч. II, М., 1892, с 41—42).

Воспоминания баронессы М. А. Боде подтверждают, что, действительно, в доме Голициной жила “графиня де Гаше (de Gachet), рожденная Валуа, в первом замужестве — графиня де ла Мотт (de la Motte), героиня известной истории “Ожерелья королевы”. М. А. Боде рассказывает о стройной седой старушке среднего роста, носящей “бархатный берет с перьями”, с лицом умным, но не кротким, с “живыми блестящими глазами”, бойкой и увлекательной речью — “изящным французским языком”. Но она была “с своими спутниками насмешлива и резка, а с некоторыми бедными француженками своей свиты, которые раболепно прислуживали ей, повелительна и надменна без всякой деликатности”. Постоянны были обмолвки, таинственные намеки “о графе Калиостро, о разных личностях двора Людовика XVI, как о людях своего знакомого кружка”. Собиралась купить у отца Боде сад — “некогда Крымского хана, в нем были развалины Монетного двора, подземелье, которого передняя часть служила нам погребом, остальная же была завалена большими камнями, и народное предание говорило, что там ханский Арап сторожил сокровище. В развалинах мы находили старые монеты, кувшины. Вообще утверждали, что в подземелье зарыт клад”, но все попытки раскопок натыкались на возражения населения, вплоть до “бунтов”, отказа рабочих. Не сошлись в цене, как и в оплате предложенной Гаше роли компаньонки старшей Боде и учительницы младшей. Первую (цену за сад, а потом — домик) Гаше хотела поменьше, вторую (оплату) — побольше.

Боде также свидетельствует о запрете Гаше “трогать свое тело”: “...велела похоронить себя, как была; говорила, что тело ее потребуют и увезут, что много будет споров и раздоров при ее погребении”. Однако старая армянка — ее служанка, “обмывая ее после кончины ...заметила на спине ея два пятна, очевидно выжженные железом”. После похорон — “хоронили русский православный и армяноарианский священники” — слух дошел до Петербурга, от Бенкендорфа прибыл курьер “с требованием ея запертого ларчика, который был немедленно отправлен в Петербург”. Могила и “надгробный камень не тронут доныне”. Оказалось, пишет Боде, что это действительно была графиня Ламотт-Валуа, имя де Гаше она получила от эмигранта, за которого вышла замуж где-то в Италии или Англии, долго жила в Петербурге, в 1812 году приняла русское подданство. Встречалась с императрицей Елизаветой Алексеевной и императором Александром I, открылась только последнему, который якобы “обещал тайну и защиту”.

Заканчивает Боде так: “Участь этой женщины покрыта непроницаемою завесою; она исчезла, как исчезло знаменитое искусительное ожерелье, причина ея падения, одна из причин смерти несчастной королевы Марии-Антуанетты. Писатели долго будут говорить о Жанне Валуа, и никто не догадается искать на безвестном кладбище Старо-Крымской церкви ея одинокой могилы!” (с. 129).

Из записок Храповицкого “По поводу воспоминаний баронессы Боде” (там же, с. 130—132) узнаем, что “графиня де ла Мотт (р. в 1756) — женщина развратная, по отцу своему Сен-Рени происходившая от одного из незаконных сыновей короля Генриха II Валуа”, действительно присвоила и продала в Англию “бриллиантовое ожерелье редкой красоты, ценою почти в 2 миллиона ливров”, которое изготовили “около 1784 года придворные ювелиры” для Марии-Антуанетты. В биографиях Ламотт указывается, что она будто бы “умерла в Англии в 1791 году, бросившись из окошка после ночной оргии”.

Заметки Храповицкого свидетельствуют, что А. Дюма в своем романе “Ожерелье королевы” (1848) достаточно точно воспроизвел детали интриги. “Враги королевской власти, — пишет в заключение Храповицкий, — зная твердый характер Марии-Антуанетты, обрадовались случаю набросить тень на ея честное имя. Дело вышло похожее на наш процесс Веры Засулич, судебные прения клонились не столько к обличению преступников, как служили поводом к разным оскорбительным для власти намекам”. Храповицкий также иронизирует, вспоминая, что англичане просили у нас Крым для использо­вания его для ссылок, вроде Мыса Доброй Надежды, “благо оно поближе”; о словах Екатерины II по поводу колонистов Южной России: “С’est un tas de canailles” (“Это — куча каналий”). Увы нам...

Однако ничего себе компания для племянницы и воспитанницы Венского салона графини Розалии Ржевуской, которая была дочерью княгини Любомирской, гильотинированной на Гревской площади в Париже вместе с королевой Марией-Антуанеттой! Вместе с матерью, будучи еще девочкой, пробыла Розалия Ржевуская несколько месяцев в тюрьме (В. Белоусов, с. 58). Очевидно, что автограф Марии-Антуанетты, украшавший коллекцию Каролины Собаньской, урожденной Ржевуской, — от тетки.

 

Вместо заключения

 

Если допустить, что в имени Эльвина сочетание “Элленора — Каролина”, то похоже, что знакомство поэта с К. Собаньской произошло не в феврале 1821 года в Киеве, а раньше. Может быть, даже еще в Петербурге.

В Крыму же он был короткое время “счастлив разделенной любовью” (М. Гер­шензон. Мудрость Пушкина. М., 1919, с. 196).

Почему в конце письма о крымских впечатлениях (А. А. Дельвигу, декабрь 1824 г., черновик) поэт приписал: “Пожалуйста, не показывай этого письма никому, даже и друзьям моим...”? Интересно, что впоследствии (1826) это письмо будет адресатом, с согласия автора, опубликовано в “Северных цветах” и считается предназначавшимся к печати. В собрании сочинений дается не в томах писем, а в разделе “Воспоминания и дневники” (т. 7, М., 1962, с. 280—282). Что изменилось за один год? Но это был 1825 год...

Как не вспомнить А. А. Ахматову, которая, говоря о приеме антитезы: “Не посвящал друзей в шпионы” в черновой строфе (XIV—XV) 2-й главы “Евгения Онегина”, пишет, что это означает: “Кто-то ...посвящал друзей в шпионы и не уважал в других решимость мнений, красоту гонимой славы, талант и правоту сердца, т. е. не уважал его — Пушкина и его же, друга, посвящал в шпионы, т. е. распускал слухи о том, что Пушкин шпион.

Укор жестокий и кровавый, и этого ...Пушкин до смерти не забыл и не простил. Здесь очень пахнет Собаньской , которая, заметая следы, могла сказать, что в чем-то виноват Пушкин, в то время как это была ее работа” (Неизданные заметки А. Ахматовой о Пушкине. Вопросы литературы. 1970, 1, с. 158—206; выделено мною. — Л. В. ).

М. А. Цявловский свидетельствовал, что рукой Собаньской написаны “донесения Витта о слежке за декабристами”, что она “была... не просто авантюристкой, а самым ревностным провокатором, доносчиком, агентом III отделения” (Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. М., Изд-во АН СССР, 1951, т. 1, с.171).

В письме Дельвигу поэт также пишет: “В Юрзуфе я жил сиднем ...” (выде­лено автором. — Л. В. ). Зачем подчеркнул он? А затем: “В двух шагах от дома рос молодой кипарис; каждое утро я навещал его и к нему привязался чувством, похожим на дружество...”

Вспомнились “почтовые ящики” — дупло дуба в “Дубровском”, в “Барышне-крестьянке”, бесконечные рисунки деревьев в рабочих тетрадях...

И еще в нем — о фонтане в Бахчисарае: “К* поэтически описывала мне его...”, а также, похоже, — “ключевые слова”: “или воспоминание самая сильная способность души нашей, и им очаровано все, что подвластно ему?”.

Эта же мысль — в письме Дельвигу 23 марта 1821 года, в письме Вибельман Пушкину 26 декабря 1833 года.

Кстати, Алексей Берестов, герой “Барышни-крестьянки” (20 сентября 1830, Болдино) привлекает наше внимание “черным кольцом с изображением мертвой головы”, адресом “его писем” (“А.Н.Р.” — Александру Николаевичу Раевскому? — Л. В. ), выделенным автором. Но более всего интересна “иллюстрация” (Рабочие тетради, т. VII, ПД 841, л. 81 об., рис. 2). Первая строчка повести звучала: “В одной из южных губерний наших”. На рисунке вслед женщине глядят трое мужчин. Профиль среднего, похоже, — авто­портрет, в третьем — сходство с А. Мицкевичем. Если первый — изображение А. Яблоновского или В. Лихарева, чьи портреты нам пока неизвестны, то нет сомнений, что и женщина, и — “двуликий Янус” — К. Собаньская. Двойной женский профиль несет определенное сходство. И это еще раз засвидетельст­вует, что М. А. Цявловский ошибался, считая, что “...ни Пушкин, ни Миц­кевич ...не подозревали, перед какой женщиной они преклонялись” (там же). Попервоначалу разумеется, но позднее... Однако это самостоятельный фрагмент нашей темы.

В августе 1999 года почти весь материал, предлагаемый вашему вниманию, был предложен к публикации, но, по независящим от автора причинам, не был опубликован. В октябре 1999 года я познакомилась с рукописью одесского исследователя А. С. Говорова “Пушкин и Каролина Собаньская в Крыму, в Одессе и в Петербурге” (1964 г., Пушкинский Дом РАН, Санкт-Петербург, регистрационный номер 97,3/75, 48 стр.). А. С. Говоров считал, что Пушкин познакомился с Собаньской в 1820 году в Гурзуфе (с. 2). С нею связывал стихи “Дорида”, “К Дориде”, “Нереида”, “Буря”, многие другие — более 30 произведений. Писал, что она — “амазонка, спутница верховых поездок по окрестностям Гурзуфа” (с.19).

В 1825 году А. С. Пушкин напишет:

 

На небесах печальная луна

Встречается с веселою зарею,

Одна горит, другая холодна.

Заря блестит невестой молодою,

Луна пред ней, как мертвая, бледна.

Так встретился, Эльвина, я с тобою.

 

...Не дает покоя это “затмение луной” того, о ком — в некрологе: “Солнце русской поэзии...”.

А в выпущенных строках из Главы четвертой “Евгения Онегина” (опубли­кована в январе 1828-го) после уже цитированных нами (“Женщины”) про­читаем:

 

...Пустая красота порока

Блестит и нравится до срока.

Пора проступки юных дней

Загладить жизнию моей!

Молва, играя, очернила

Мои начальные лета.

Ей подмогала клевета

И дружбу только что смешила,

Но, к счастью, суд молвы слепой

Опровергается порой!..

 

В 1835 году Пушкин вспомнит в стихах “В мои осенние досуги...” “и келью и харем”, определений им не найдет, стихи останутся незавершенными...

10 ноября 1836 года А. С. Пушкин напишет Н. Б. Голицину в Артек из Петербурга: “Как я завидую вашему прекрасному крымскому климату: письмо ваше возбудило во мне множество воспоминаний всякого рода. Там колы­бель моего “Онегина”, и вы, конечно, узнали некоторых лиц” (выделено мною. — Л. В. ).

Увы, нам их узнать трудно. Недаром так много гипотез о предмете “крымской любви” поэта. Но — возможно. И мне видится главным препятст­вием на пути к истине страх “запятнать” образ поэта. Как будто это возможно сделать! Хотя не исключаю и совершенно иного.

Юрий Кириенко-Малюгин • "Я бегу от помрачений..." (Наш современник N1 2003)

Юрий Кириенко-Малюгин

“Я бегу от помрачений...”

 

О чем шумят

Друзья мои, поэты,