Журнал Наш Современник №12 (2002)

 

Сейчас надо быть сороконожкой, юлой, зубилом и отверткой, чтобы успевать в приобретениях самых банальных средств к существованию. Надо закрыть свою совесть на замок, быть мраморно равнодушным, скептичным, железным и нарочно глупым, когда кто-то тебе станет рассказывать о продажности и гибели всего на свете. Тогда выживешь. Не думай, что если ты отказался лгать, лгать и лгать с самого начала перестройки, менять пиджаки, перестал здороваться с негодяями откровенными и еле-еле переносить негодяев скрытных, если ты, благодаря своему поведению и стойкости и оплакиванию несчастий российских, спустился до нищеты, — не думай, что кто-то в минуту пробуждения “последней совести” скажет: “Да, кое-чем пожертвовал...” Наоборот, скажут: ну что ж, вот все и выяснилось: прозябает — значит, нет ума и способностей жить в царстве “равных возможностей” и свободы, а мы и в этой кутерьме доказали, зачем человеку дана голова...

 

Июль. Разложение верхов

Давно ясно, что безнравственность расползлась сверху донизу. Иногда думаешь: а есть ли у нашего начальства дети, внуки? Не оттого ли селевые потоки разврата так легко накрыли наши жилища, что партийное начальство, благополучно перешедшее в капитализм, любило тайные пикники, завоз девочек, смотрело пошлые видеофильмы, которые простому люду были недоступны? Вспомним секретные шепоты о том, что вытворяли порою блюстители социалистической нравственности. И потому они очень легко приняли дар нового мышления: пей, гуляй, обнажай чресла, забудь стыд и совесть.

В 1990 году меня вызвали в Кремль на встречу М. Горбачева с творческой интеллигенцией. Вошли мы во Владимирский зал. Появился в рядах Горбачев. Наш С. Михалков показал ему программку нового фильма “Бля”. На этой программке была нарисована непристойная сценка любви. “Да? — сказал Горбачев. — А я этого не знал”. Светила советского искусства весь вечер подмазы­вали идею Генсека о жуткой гнили эпохи застоя (“Мы с Шеварднадзе совещались и решили, что все прогнило”), Горбачев заигрывал с либералами (“Я сейчас читаю статьи Евтушенко”), и лишь один кинорежиссер С. Ростоц­кий “паниковал”: он по-детски взывал к правительству и общественности не допустить разложения. Тщетно. Передовая интеллигенция (цвет нации), все эти М. Ульяновы, А. Баталовы спокойненько уходили из Кремля. В голове было одно: отстоять свободу, поддержать “одного из самых великих реформаторов в истории человечества”.

Да, рыба гниет с головы. Вы посмотрите на их лица. Нy какая там духовность, какое напряжение чистой мысли?! Откуда им взяться. Они-то и дали ход всем нечистотам. Их интересует только власть в собственных руках. Душу насилуют, а власть молчит.

Давайте рассуждать так. Мы живем на Кубани. Каждую неделю газеты оповещают о присвоении звания заслуженного работника культуры группе лиц. В основном это номенклатура. Вы когда-нибудь читали их воззвания, крики, рассуждения о разливанном море пошлости, сатанинства, свального греха, умышленного напирания на потемки человеческой души? Схватили звания как надбавку к зарплате и помалкивают. Вот Управление городской культуры. Некогда бдительная напарница идеологов края. Она опекает законодательницу “парижских мод” на Кубани, выбирает деньги на шоу-концерты, приглашает рокеров на 200-летие города и т. п. Ее волнует нравственность в культуре? Почему не она, начальница, возвышает голос в защиту русских ценностей и самого бытия духовного наследия, а “Красно­дарские известия”? Да, да, почему не проскальзывает в угольное ушко добра, а появляется с улыбкой через широкие врата распада? Разве не могло начальство при любом рынке навести порядок в обществе книголюбов, в самой пepвoй точке, загоревшейся адским пламенем любви к распространению по земле кубанской размноженных типографией страшилищ и порно-девочек? Разве власть не способна была укоротить единственнoe государственное издательство в городе, заставить (и помочь) печатать не западную халтуру, а учебники для школ, исторические пособия по Кубани, книжки для казаков? Как мгновенно упали эти “просветители народа”! И тысячу, и сто тысяч раз повторю: да есть ли у них дети? да орошает ли их хоть капля сочувствия к людям, мимо которых они ходят в своем городе каждый день?

Я думаю, всех свели с ума деньги. Многим бывшим боссам (большим и малым) и не снились такие возможности: взятки, подношения, оклады, левые приработки, свободные безотчетные путешествия, бесконечные встречи с иностранцами, роскошные товары, вечная мутная вода в законах, небывалая зависимость обнищавших низовых деятелей культуры. Все заповеди чело­вечества — на Сенном рынке!

А души нет. И никого не жалко, ничего не хочется спасать, и не было Пушкина, Толстого, Чехова, Шолохова. Пушкин и Толстой — это пропаганда, к которой так же цинично относились и при партии.

И вот эти незатоптанные следы прежней демагогии превратились в следы снежного человека нынче.

Никто ни разу в Кремле и в Краснодаре не сказал о беде бездуховности и разложения. Даже местное министерство просвещения не завопило благим воем и не стало грудью на защиту детей.

Всем все равно. И когда наступят крутые перемены, то спрос будет с сильных мира сего: почему вы молчали?!

 

Помогал нашей ленивой студентке выбирать абзацы из трудов о Радищеве. Читал то, что и мне когда-то, студенту, совали. Боже мой, какая тоска, какая скука! Повеситься можно. Радищев — это такое наказание. А еще хуже читать этих литературоведов. Писали... — это какой-то кошмар. Бедная юность! Зачем ее травят книгами, в которых “ярким наглядным образом... нарисована картина... борьбы с царем как таковым...” Да, “как таковым...” В программе очень много было таких книг. И меня так учили. Спасли любимые писатели, а таких студенток, как Настя, кто спасет? Разве что лень. Радищева и ему подобных не читает никто, кроме преподавателей. Вся социальная литература XIX и ХХ веков противна студентам и прочему большинству так же. Искусства там нет или очень мало, а время недовольства царями давно прошло. В 60—70-е годы литературная борьба увлекала советских писателей, и в нашей среде повести и романы на эту тему (социаль­ную) читались с охотой. Но почти все станет скучным уже на днях.

 

— Приехал Солженицын домой, и никому не нужен. Потому что не пророк. Потому что белая Русь не болит в нем. Он ее не вспоминает, описал ее плохо, он советский писатель.

 

В какой-то мере мы все стали журналистами. “Время такое”, — уже отвечает мне вчера еще честный человек, а ныне пронырливый.

 

1996

Февраль. Как удивительно мы живем: говорим о возрождении и при этом не помним о людях, на мученические судьбы которых могли бы опереться порою слабой, порою расхристанной душой. Как мало мы знаем! Настал час внести в казачий синодик всех досточтимых станичников, бывших атаманов, героев войн и проч.

 

Возвращались уже на север, домой, пароход устало входил в Босфор; турецкие взгорья с копьями минаретов снова толкнули память в века погубленной Византии. С чуть тлеющим волнением, никому не заметным, взирал я вокруг. Опять Стамбул (Константинополь)! В какой стороне бессмертная Айя София? Четыре века назад очарованные красотой храма захватчики стали строить мечети в том же облике, и теперь издали не разгадаешь, где что.

На западном берегу пролива поднималась над городом Айя София, а через дорогу пожелала соперничать с ней мечеть. Зимний пасмурный день напускал на храм покров скорби и одиночества. Как стало жалко его! Будто увидел в плену близкого. Было боязно приближаться к святыне: сонмом праведников была замолена она когда-то. Она как будто кого-то ждала, кого-то верного посреди чужих. Жить поблизости (на другом берегу Черного моря) и так долго, через заборы атеистических лет, пробираться к земле, где русские мечтали основать Третий Рим, — это наказание, которого удостоились мы в XX веке.

Вспомнился мне тотчас К. Н. Леонтьев, с “глубиной и тонким благоуха­нием возвышенных чувств”, дышавший здесь так же, как под “дедовскими липами” в Калужской губернии. Гордый великий сын России, сколько раз шел он, как мы сейчас, к крыльцу византийскому! Еще была у него надежда на восшествие Третьего Рима. А ныне распято самое простое русское чувство.

Описать Святую Софию нельзя; надо войти в нее по холодным плитам, смириться и скрыть в своей душе чудный сон. Она кажется высокой, как небо; в ней купол и своды, и подземелья хранят славную историю Царьграда. “Воистину город сей выше слова и разума есть”, — произнес блаженный Андрей Критский. Две тысячи мраморных столбов подпирали храм, верхи и подножия их вмещали частицы Святых мощей. Украшенный золотом и драгоценными камнями Престол поставили на двенадцати серебряных столбах; рундук под трапезой, ступени и весь пол алтаря обложили чистейшим серебром. Долгота храма была в сто девяносто стоп римских, широта — сто пятнадцать, высота — сто восемьдесят.

Больше четырех веков никто из православных не молился в нем. В музейной пустоте прошли мы по камням, чувствовавшие следы самых великих богомольцев прошлого. Чтили когда-то на земле благое смирение. Нынче по глазам прихожан-экскурсантов заметил я, что переживание их постное и о святом храме знали они мало. Наверное, за века мы были здесь самыми чужими паломниками, не способными умиляться словами искавших веру русских послов. “Несть бо на земле лучшего исповедания и таковыя красоты в церкви, яко у грек...” Турчанка-гидша мешала своими механическими рассказами; в этом запустении с куполом “на ружейный выстрел” не было бы ничего вернее, как помолчать одному, остаться на ночь и пережить ужасное чудо разлуки с ветошным сокровищем, с камней, с мраморных плит и столбов снять посвежевшей душой “слезу теплую”, выйти на рассвете “рыдающе и плачуще” и где-нибудь в уголке почитать иноческие наперсные признания.

Задолго до пленения турками Константинополя европейские (всегда, конечно, “цивилизованные”) крестоносцы превратили Айя-Софию в лошадиное стойло, устроили оргии с женщинами, похитили святой Престол. Хваленая католическая Европа помогает убивать православие по сей день.

Ничего хорошего не пишут о Византии и наши демократы.

Но вот приехали из Москвы на казачий праздник русские патриоты, разложили в фойе газеты, каких не продают в кубанских киосках. Я купил “Радонеж”. Как увидел на первой странице снимок Св. Софии — рука сама потянулась. Есть еще в России родные издания! Страшная новость. Турецкое исламистское правительство решило отдать величайший православный храм под мечеть! “Мечеть Святая София будет действовать очень скоро, — заявил вице-премьер. — Это произведет некоторый шум, и в Греции, возможно, произойдет землетрясение”. Обессиленная Россия не подает голоса, да турки ее уже и не боятся.

В Святой Софии пять столетий поставлялись русские митрополиты. Святая равноапостольная княгиня Ольга первой крестилась в Царьграде. После киевского князя Владимира послы недоумевали, потрясенные красотой храма: на земле ли они, или уже на небесах. Нынче русские “челноки” толкутся в базарных рядах Стамбула и с тюками спешат к пароходу. О Софии, поди, и не слыхали.

Может, Господь пожалеет православие, и все кончится так, как в ясновидящем сказании. В Софии за маленькой дверцей есть старая служебная лестница, заваленная камнем. По преданию, в последние минуты боев за Константинополь совершалась в храме литургия; едва турки вломились в двери храма, священник снял с Престола Св. Дары и занес в маленькую дверцу. Оттуда много веков слышится какой-то шелест. Это, подсказывают прозорливцы, непрестанно поется молитва. И если в оный срок Святая София вернется в руки православных и возгласится Божественная литургия, скорбная дверца отворится и “последний иерей Нового Рима вынесет Чашу”.

Захолустьем Турции или великим царством предков будет в тот Божественный час Россия?

Кто в Отечестве думает сейчас об этом?

Мало таких.

 

1997

5 января. Торжество вступления Н. И. Кондратенко на пост губернатора. Он не поцеловал икону, которую поднес ему архиепископ Исидор (в дар), и про вековую икону из Запорожья тоже как бы забыл. Еще не скоро станем русскими.

 

8 февраля. Если прежняя власть признана поганой, а ее служители “коммуно-фашистами”, если все сатрапы идеологии и начальники сбежали в 1991 году из своих кабинетов, как крысы, а в октябре 1995-го попрятались по домам и в закоулках и если они же выползли со старым знаменем теперь (когда уже безопасно), то за что вдали от Москвы демократическая печать чествует их юбилей (“возраст зрелости и мудрости”) и подчеркивает их былое восшествие “в Коммунистическую партию” (с большой буквы, заметьте) не для карьеры, а “по велению сердца”, и поминается их “большая жизнь” не только в прошлом, но обещается такая же и в будущем? Удобно разорять страну, молчать при разделе империи, но неудобно отказать в поддержке бывшего своего шефа, упавшего в яму времени, — тем более что городок маленький, жизнь тесная и “на всякий случай” надо защитить частные капиталы вербовкой “противников”, которых “по-человечески” и по старому знакомству (пусть это учтут, когда что-то вдруг переменится) жаловали вниманием. Но главное — по-прежнему у тех и других не было в душе никакой идеи. Жить, жить, выживать! — вот и все. И успеть чего-то хватануть. А фиктивная идея — опять якобы “по велению сердца”. Все “опростоволосились”, а они уцелели.

 

11 февраля. Наверное, я и правда незлопамятный и беспечный. Я забыл, как на меня доносили, хотели уничтожить мое имя, как выламывали мне руки, и в этом хуторе, где мы живем (а это не город, а хутор), никто меня не посмел защищать. Годы прошли, грянули общие беды. Но как только я стал возражать жуликам и мошенникам, вся эта свора объединилась, и оказалось, что это... все те же. Уехать бы из этого хутора. Здесь каждый переживает обиду, оскорбления, несчастья по очереди и отбивается в одиночестве или почти в одиночестве и удивляется, что все молчат и не вступаются за него. Потом доходит очередь до другого, и он тоже молчит, ему все равно. А добродетель частная будет защищена от насильников броней тогда, когда все будут защищать добродетель общую. Этого-то и нет. Хуторские нравы укрепились прочно. Везде борьба, но неприличие здешней борьбы — ужасное. Никакой солидности. Никого не возмущает хулиганство в обращении с людьми. Пассивное, потерявшее нравственную стойкость общество тихо взирает на любое надругательство над человеком. Если б многие знали, за какие провинности когда-то не подавали руки! Что считали оскорблением, унижением достоинства... Нынче это покажется смешным. Но щепетильность в старом мире была удивительная. А нынче площадной мат в адрес человека, подтасовка, хулиганство даже в среде интеллигенции — заурядное дело. Привыкли. Не одни поссорившиеся не подавали друг другу руку, но и общество отторгало злодея и хама. Вот как было в России. Почитайте мемуары, старые газеты.

 

Все большую настороженность, раздражение и порою возмущение вызывают у меня люди, объявившие себя патриотами. Патриотов страдающих, истинных очень мало, а к ним примазались типы старой номенклатуры, и вот их номенклатурный патриотизм, подкрашенный афоризмами о России и русском народе, прославляет в основном ту гнилую среду со связями и рабоче-товарищескими отношениями. Они выручают друг друга, формально находясь порою в “разных лагерях”, они в культуру тянут давно знакомых проходимцев, лодырей, бездарей и, достигая криками негодования Кремля, молчат о лихоимстве и воровстве друг друга. Пользуясь бедствием настоящих патриотов, они на время заманивают их к себе, козыряя их именами и авторитетом, но это только на время. И они неискренни с ними. Как только грянет их номенклатурная победа, они отвернутся и позволят мстительным негодяям отделить от своего фальшивого патриотизма неугодных и вспомнить прежние правила кулуарной расправы. При любых режимах они здравствуют и притворяются защитниками “добра и света”. В провинции, в селе и в городах, где люди живут теснее и больше о ком-то знают, вся подлость общественного мгновения выпирает еще острее. Все заметней. Я не могу читать местных газет. Лучше их не видеть. Номенклатурная родня и ее давнишние выдвиженцы и слуги засидели полосы, как мухи. Ничего не изменилось. Во лжи и безнравственности измарались местные писатели. Они всегда были хуторскими, из камышовых зарослей, из болота. “У нас есть писатели, — говорил А. С. Хо­мяков, — которые смотрят на культуру как на дикость. Вот все по-настоящему дикое им кажется нормальным”. Такова и интеллигентная публика. Продажный, с мыльной совестью поэт пишет о благородстве. Гоголь плачет по этому городу.

 

В самый разгар банкета он вдруг исчезал, а когда уходят тайком, то кажется, что брезгуют. Жена не любила, если он приходил поздно. Слишком часто это повторялось. Такая работа. Сколько раз посылали с адресной папочкой куда-нибудь на Кавказ, в Сибирь. Много было раньше застольных праздников. А теперь он сбегает незаметно, высидеть банкет ему трудно. И в этот вечер он ушел после того, как трое встали и пропели “Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин”. Песня прозвучала как поминальная по великой стране. Какую-то политическую ерунду всегда пишут в газетах о седых людях, переживших войну. Все так понятно тому, в ком нет предрассудков, кто не попался на удочку политиков. В коридор вышли покурить журналисты, и один сказал:

— Может, какой-то молодой человек из казачьего хора будет потом рассказывать деткам своим. Скажет: “Они пели о Сталине, потому что не захотели в ту рыночную разруху при Ельцине забывать себя, пели о себе больше — были когда-то молодыми, одни воевали, другие видели войну в своем селе мальчишками, встречали победителей, привыкли жить и чувствовать свою великую державу и не могли в самом подлом и страшном сне представить, что держава будет гибнуть на их глазах при небывалой растерянности всего народа, смятого в один миг какой-то “адской машиной”, и при молчании тьмы-тьмущей пузатых генералов, хоронивших свою армию”. Что случилось? Как все вместе смогли разом потерять всяческое достоинство, отдать в руки “членов президиума”, проходимцев, политиков сауны и лакомой вольности “западных кругов” золотое царство спокойствия? Какая тоска! Они поют, а я думаю, — может, это поют последние. Молодежь этого не чувствует. Человек, не купленный политикой, нормальный человек, переживший во времена Сталина и раскулачивание, и битву за Москву, и послевоенный голод, и карточки на хлеб, и ссылку в тюрьму за три колоска пшеничных, не злится на Сталина — что это? Что сие значит? А это значит, что ему подсунули такую “справедливость”, которая убила его наивные надежды, и он увидел, что вырубают не делянки в лесу, а валится весь лес. И попробуй докажи ему, попробуй напомнить ему доклад Хруща о культе личности и репрессиях. Новые репрессии приняли другой вид, и репрессирована вся страна, и страны уже нет. Все бывало в нашей истории, но чтобы стояли от края до края заводы, чтобы миллионы не получали зарплату, чтобы Америка указывала нам и составляла расписание чуть ли не движения трамваев по нашим улицам и чтобы без единого выстрела отдать столько земель, где лежат кости предков, чтобы генерал оставил в Чечне тысячи русских пленных и в Малом театре за кулисами совал из своего кармана 10 тысяч долларов “на поддержку”, и эти подарки национальный русский театр принял, — нет, это в голове не укладывается! Но, может, все убьют и разложат до такой степени, что и этот казак из хора забудет троицу за столом, и всякое старое горе забудется. Смотри, они опять обнялись и уже пятый раз начинают эту песню о Сталине. Посмотрел бы на них тот артист, который “с вдохновением играл” маршала Жукова в кино.

— Да он уже давно превратился в мерзавца, — сказал другой и кинул сигарету в ведро.

— Может, всегда таким был.

— Одно полезно — время раскрыло всех.

А тот, кто ушел с банкета пораньше, лишив себя звания завсегдатая торжеств и юбилеев, налил дома в рюмочку водки и, вспомнив обнявшуюся троицу, пропел в душевном согласии с ними “Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет”.

По телевизору болтал одно и то же премьер Черномырдин (“Будем делать! И надо делать! Я убежден...”), и не было в его словах ни правды, ни убеждения.

Пропала Россия.

 

— Сегодня был в роще на книжном толчке. Мало привозят хороших книг. В основном ужасы, порнография, знахарство, магия, долларовые жития политиков. Но там торгует один парень, у него кое-что бывает замечательное. О Риме, Греции француза Гиро. По русской истории Иловайский, Косто­маров, Татищев. И недорого.

— В Москве богаче выбор и цены дешевле. Сюда не везут.

— Уже и в провинции русская интеллигенция окосматилась западными куделями. А эти вороватые буржуи! Мне в подписном магазине сказала Таня: “Богатые у нас великих книг не покупают, покупают бедные”.

— Ты звонишь, а я читаю сейчас о монахе, старце Сампсоне. Это христианское чтение “Надежда”, издано в Германии в восемьдесят пятом году. Старец из богатого рода ушел в двенадцатилетнем возрасте в монастырь, а тут и революция. Иподьяконствовал в двадцатом году будущему патриарху Алексию I. А потом тюрьмы, ссылки, умер в семьдесят девятом году в Москве. Среди нас жили святые, а мы что знаем? На ночь так успокаивает такое чтение. В России никогда не бывает потерянным все до конца, и сейчас так же, только либералы замалчивают это, им невыгодно, они на Америку работают, а мы тоже хороши, лезем с ними в дискуссию, вместо того надо бы просто показать величавость и преданность веками не исчезающих в стране чудных праведных близких людей, в коих неистребима душа России. Молитва не очищает, говорит старец, если при этом не каяться. Я думаю, новый губернатор потому не поцеловал икону при “короновании” в Законодательном собрании, что не хотел казаться (как некоторые демократы), еще не готов, может, к смирению, какое наверняка есть в душе у его матушки, и это правильно, зачем подыгрывать? Всему, может, свой час. Нужна абсолютная чистота сердца.

— Время отлучило от Бога и хороших людей.

— Да старец говорит (вот у меня книжка в руках): “Богопознание невозможно приобрести книгами, а только молитвенным деланием, плачем и воплем”. А все-таки обидно — какое горе случилось с русским народом, раньше сам государь молился и христосовался, а сейчас как будто стесняются, и по-прежнему, когда стоит кто-то рядом с священником (ну, президент с патриархом) — два мира стоят, тяжело смотреть. Трагедия. Вот старец говорит: “Кто не молится — от духа сокрушенна и смиренна — горох кидает о каменную стену”.

— Ты как молишься?

— Что спрашиваешь грешника! Когда читаю святые книги, лью слезы, а человек все же светский, все еще светски-советский — так скажем. Ведь притворяться на миру — это тоже грех. По шесть часов пел молитвы старец с монахом. О старце Иоанне Кононове рассказывает: “Как он любил все отдавать! От него прятали и сахар, и соль, и крупу. Все отдавал. Книжки отдавал, иконы. Была такая любовь”. Иоанн сидел двенадцать раз. Под Ставрополем служил после войны. Недалеко от нас. А нам что-то советские журналисты не сообщали. Теперь один скоморох пера (недавний блюститель крайкомовской веры) чуть ли не в рясе выступает на первой полосе в день святой Пасхи: “светлый день, это наш светлый день”. И ты, братец, ходишь в Пушкинскую библиотеку жевать чужие журналы, которые субсидирует американец Сорос.

— Надо знать, что пишется.

— Возьми у меня лучше эту книжку.

— Мне поздно такие книжки читать.

— Ты меня всегда злил. Ну я не знаю по тихости и доброте более русского человека в городе, чем ты, а все же ты бабушку свою забыл.

— Испорченный литературой, наверно.

— Все мы увлекались кое-чем. А заметил, какая у нас власть? Со свечами в церкви стоит всю ночь на Рождество, храм Христа Спасителя строит ударно, но пять лет даже не заикается о морали в обществе: честь, совесть, достоинство, правда похоронены навсегда, отправлены на аукцион “Сотсби”. Как будто и детей нет, и не надо никого после социализма воспитывать.

— Губернатор Кондратенко сказал в редакции: “Пишите правду и только правду”.

— В другой газете его тотчас обсмеяли. Дует ветерок, повсюду побаиваются крутых мер. Даже светлый костюм губернатора кажется им красным. Нахапали!

— Может, наведет порядок.

— С кем? Уже столько подмоченных. Если не колупнуть эту трехэтажную особнячную верхушку, то чего уж терзать “челночные” ряды? После того, как народ проголосует и волею своей изберет начальство, разыгрываются по всем смачным углам карточные сеансы. Ставки большие — протолкнуть “своих людей” поближе к трону, всунуть крапленые карты, умело перетасоваться в колоде. Только телефонные провода и стены слышат, какие шекспировские диалоги ведут кланы, целые стада, жаждущие не упустить нечто и подкормиться еще раз, пристроиться к власти и на всякий случай заложить все мины для переворота. Что они — об общем благе думают? Не-ет, они думают о себе. Примазаться и обмануть. Сокращение штатов? Сделаем так подло, что все взвоют и проклянут Кондратенко. Как будто это не мы, а он делает. Они с ревностью вырывали слухи, попозже читали сообщения о том, кого куда назначили. Не будет ли там своей руки? Ну и конечно, они тоже за “спасение Кубани”. А уж России — тем более. Наворовав, поддержав всех предателей, они теперь будут заявлять из своего подрывного бункера: “Народ должен знать, дайте отчет”. А до этого молчали и не требовали. Не тот человек пришел к власти — вот и все.

— Откуда ты все знаешь?

— Из жизни беру. Не завидую ни губернатору, ни мэру — тяжелый крест. У обоих много врагов. Позавчера еще оба испытали всю, так сказать, прелесть человеческого предательства, обмана, трусости, мимикрии, и вот кое-кто из тех же самых появляется бить себя в грудь — я всегда был ваш! За пазухой у каждого карьериста и золотаря своей вонючей жажды сотни приемов. Слюни “гражданской позиции” потекут с их губ. Уже в течение января кинутся к губернатору ходоки, лягут на его стол письма, записки, затеребят звонками: “Примите меня”. Будут и горькие достойные просьбы. Но как важно сразу разгадать ухищрения и отмести их поближе к свалке. Под видом отзывчивости на провозглашенный лозунг “давайте спасать Кубань все вместе” вылупятся такие мародеры политики, что всякий лозунг выгорит мгновенно.

— А что ж делать?

— Должны же у нас, наконец, сделать выводы из провала прежней советской власти (провалом своим погубившей страну): несчастье экономике, армии, спокойствию, культуре, всей современной истории принесли как раз те “верноподданные”, которые домогались доверия, близости и сочувствия с особым тайным цинизмом и первыми предавали идею, землю свою и покровителей (само собой) в переломные закулисные дни.

— Многие благополучно отсиделись, переждали опасность в кустах.

— Отмыли свои “красные” пятна и вылезли — я с вами, я с вами!

— Ох, ты и рубишь!

— Ну а как же? Губернатор полетел в Москву выбивать пенсии, забрать из бюджета законные кубанские фонды, а в Краснодаре перманентные революционеры рады будут, если он вернется с пустыми руками. Народу хуже? 82 процента “за”? Плевать! Есть шанс создать сразу же немощный образ власти, поколебать ее. Такое ощущение, что они готовы выписать из Турции своего демократического султана, но лишь бы не кубанец, у которого болит душа. Турецкий, но демократ! Не прошло и десяти дней, а им уже хочется нового губернатора.

— Денег все равно нет.

— На выборы найдут. Коробок из-под ксерокса много. Вообще, что дурака валять? Или нету в крае следственных бригад, прокуроров, офицеров ФСБ? Неужели они не знают, как проехать на окраину к особнякам и, поиграв на втором этаже с хозяином в бильярд, спросить вдруг: “А на какие деньги вы это построили? Покажите нам справочку”. — “Пойдемте выпьем по рюмочке”. — “Да нет, мы не пьем. Справочка нужна”. И кого они наказали за бюджетные деньги, пущенные на выборы сверх нормы? Все время слышу, директор совхоза увольняет рабочих, зарплату не выдает, а сам с семьей летит отдыхать на Канарские острова, и сколько хозяев разоренных колхозов купили своим детям в Краснодаре квартиры! Власть не знает, как их взять за одно место?

— В селе вообще никакой правды не добьешься. Все боятся, молчат. Выгонят — работы искать негде.

— Но уже все ясно. Протест на уровне 82-х процентов. При чем здесь “красный пояс”? Люди все сказали. С первых дней ковырять новую власть могут только предатели своего народа.

— Тебя обвинят в тенденциях 57-го года.

— Глупости. Благослови нас, Господь, не стрелять, но кто-то уже заслужил поглядывать на мир через решетку не конторы или офиса, а тюрьмы.

— Я тебе как позвоню — только расстрою тебя. Ты заводишься.

— А везде все говорят одно и то же. Еще похлеще. И фамилии называют, а мы с тобой — нет.

— Боишься, подслушают?

— Ничего я не боюсь. Одного только — даже той жизни, которая во многом нам так не нравилась, уже не дождаться. К чему пришли? И нечего жаловаться только на вождей. Все мы виноваты. Мне позвонили: “Вы смотрите “Час пик”? Там актер Пороховщиков та-акое говорил”! Ну, говорил. А он ведь в конце 80-х годов был вместе с разрушителями. Что теперь мне его слезы? Из старинного рода, а не понимал, в какую сторону потащили его старинную Россию. И таких миллионы. Вот теперь локоть-то и не укусишь. Что-то случилось с русским народом. Потому и зарплаты нет, что свою русскую гордость потеряли. Господи, прости меня, я сам русский, но это так. Звони.

— Я приду к тебе взять Ключевского “Добрые люди древней Руси”, хочу перечитать.

— Дам с удовольствием. Обнимаю.

 

Ноябрь. Долой всю эту бесполезную публицистику! Отдохнуть от нее... И я взял папку с другими листами... Я забыл уже, что когда-то мечтал написать о том, о сем художественное.

Как чужое читал первые строчки. Это мои строчки.

“Как же он упустил ее!? Как птичка с колышка, как бабочка с цветка вздрогнула она и скрылась...”

“Что это я сегодня так обостренно живу с утра? Такое ощущение, что меня кто-то близкий предал...”

“Котик Вачнадзе был князем и приехал в Екатеринодар из Грузии, из Царских колодцев...”

Это все начала рассказов, которыми мне некогда было заняться. Писал очерки для казаков и ни разу не закричал: “Долой всю эту публицистику!”