Помоги проекту - поделись книгой:
Вся жизнь их — подвиг неустанный.
Они, не пожалев сердец,
Сверкают темой для романа
И дали чести образец.
Их жизнь не промелькнула мимо,
Не затерялась вдалеке.
Их след лежит неизгладимо
На времени и моряке.
След замечательных побед, великих свершений, героических подвигов наших предков лежит на нас. Не посрамить его, осилить препятствия, осуществить предначертания великой судьбы — наш долг.
В конце книги приведу один немаловажный документ, написанный Святейшему Патриарху Московскому и всея Руси Алексию II в 1995 году.
В. ГАНИЧЕВ
Патриарх в беседе со мной поддержал это письмо, сказав: “Было бы замечательно, если бы наш флот и наши моряки получили такого небесного покровителя”.
Затем он еще раз объяснил, как тщательно, внимательно, в соответствии со всеми канонами, всегда рассматриваются такие вопросы в церкви. “Но будем надеяться, что это свершится”, — заключил он нашу беседу.
Пять лет неустанно работали священники Мордовской епархии, монахи Санаксарского монастыря, богословы Патриархии — все посвященные, православные люди. Собирались свидетельства, документы, факты проявления чуда. Святость Великого адмирала проявлялась все больше. И вот свершилось...
Великий воин-христианин Федор Федорович Ушаков ныне будет почитаться в месте упокоения, Санаксарском монастыре, земле Мордовской, Тамбовской, во всей России, на флоте нашем как ревностный служитель Бога, народа и православного Отечества, явивший собой пример воинской доблести, милосердия и христианского благочестия.
И.Ушаков • Морское сражение на севере в 1496 году (Наш современник N8 2001)
Иван Ушаков
МОРСКОЕ СРАЖЕНИЕ НА СЕВЕРЕ В 1496 ГОДУ
Недавно наша страна отметила 300-летие Российского Морского Флота. Совершенно справедливо его возникновение связывают с именем Петра Великого. Однако было бы ошибкой считать, что в допетровские времена Россия совсем не имела военных кораблей и всегда обходилась только сухопутными силами.
Об одной, нынче почти неизвестной, морской победе русского флота на Белом море нам напоминает географическое название залива “Губа Княжая” на юге Мурманской области.
Как появилось такое название? Во времена Новгородской феодальной республики князьям запрещалось приобретать земли в северных волостях, а после перехода новгородских владений к Москве в 1478 году все земли в Поморье, кроме монастырских, считались великокняжескими, и название “Княжая” по отношению к одному месту не могло возникнуть.
Происхождение названия “Княжая губа”, по-видимому, навсегда осталось бы загадкой, если бы не сочинение голландского купца Симона ван Салингена “О земле Лопии”, написанное на основе путевых заметок, которые он делал, путешествуя по Северу России.
Проезжая через селения Карельского Поморья, купец беседовал со многими старожилами края, в том числе со знатоком “истории Карелии и Лапландии”, “слывшим за русского философа”, монахом Феодоритом, жившим в Кандалакше. Местные люди рассказывали купцу, что довольно давно между Швецией и Россией происходила война, во время которой московиты (то есть русские) подчинили своей власти Карелию. И тогда короли Швеции и Норвегии отправили в Белое море “300 парусных судов, больших и малых, яхт и кораблей”, которые стали на острове Кузове, где находился еще в ту пору “старый замок, ими построенный”. Некоторое время спустя шведы и норвежцы “дали большое сражение... в заливе между Ковдой и Кандалакшей, где были жестоко разбиты русскими князьями, отчего эта бухта и получила название “Княжой губы”. Русские воспользовались тогда ненастьем: на море стоял “такой дождь, туман и мрак, что шведы и норвежцы стали почти как слепые”, остатки разбитого флота ушли к острову Кузову. У иноземцев кончался провиант, и они вынуждены были подписать на Кузове мирный договор: “с того времени Карелия мирно пребывала за великими князьями...”
На основании сведений, содержащихся в записках Салингена, не удается установить дату “большого сражения” на Белом море и имена русских князей, участвовавших в нем. На помощь приходит Вологодско-Пермская летопись, которая под 1496 годом сообщает: “Того же лета, июня, посылал князь великий Иван Васильевич воевод своих князей Ушатых, Ивана Бородатого да Петра за море немец воевати каян, а с ими силы: устюжане, пермичи, двиняне, важене. И повоевавша землю ту, и взяша три бусы (корабля. — И. У. ) со всем на море, и половину приведоша, и приидоша воеводы великого князя поздорову со всеми силами октября”.
Может возникнуть вопрос: не о разных ли событиях идет речь в сообщении Салингена и в Вологодско-Пермской летописи? Не было ли какого-либо другого “большого сражения” на море — ранее или позже 1496 года?
Княжегубское сражение не могло произойти после 1496 года, так как вплоть до второй половины XVI века между Россией и Швецией существовали мирные отношения. Местные жители Салингену говорили о битве в Кандалакшском заливе как о событии далекого прошлого. Они не знали имен “русских князей”, и их рассказ носил характер исторического предания. Следовательно, если искать другое подобное морское сражение, то надо обратиться к более раннему периоду — эпохе борьбы новгородцев с “мурманами” (жителями северной Скандинавии). В русских летописях ХIII—XV веков есть упоминание и о других столкновениях на море, но происходили они не в Кандалакшском заливе и ни в одном из них не участвовали “русские князья”. К тому же не все сражения кончались успешно для русских. В 1320 году “Лука ходи на Мурманы, и немцы избиша ушкуи Игната Молыгина”. В 1419 году сражение произошло в Двинской губе; победу одержали поморы: “две шнеки мурман избиши, а инии убегоша на море”.
Вообще невероятно, чтобы дважды в истории Русского Севера, не очень богатой морскими баталиями, в “большом сражении” на море выступали “князья”. Это такая деталь, которая начисто исключает отнесение битвы в Кандалакшском заливе к другой дате, а не к 1496 году. Нет никаких сомнений в том, что сражение, о котором сообщает Салинген, и есть то самое, которое выиграли князья Ушатые.
Походу 1496 года, безусловно, предшествовала большая подготовка. В то время на Русском Севере не существовало каких-либо постоянных воинских формирований и государева флота. Для отпора неприятелю нужно было мобилизовать частные суда, на которых жители ходили на промыслы и торги, — ладьи, насады, карбасы, приспособить и оснастить их для дальнего пути и боевых действий на море, притом в таком количестве, чтобы флотилия могла успешно противостоять соединенным шведско-норвежским силам, состоявшим из трехсот парусников. Необходимо было собрать с обширных пространств малолюдного Севера четыре рати — на Двине, Baгe, Устюге и в Перми, снабдить их оружием, продовольствием и всяким снаряжением, обучить ополченцев владению оружием. Все это требовало определенного времени, немалых материальных затрат и многообразной организаторской деятельности руководителей похода.
Одновременно с морским походом в Каянскую землю — мероприятием крупного масштаба — в том же 1496 году с Двины в Данию отправилась с посольством Григория Истомы флотилия из четырех судов, которая, обогнув Кольский полуостров и Мурманский Нос, дошла до Тронхейма, откуда посольство продолжило путь по суше. Судя по рассказу Григория Истомы, для плавания по Ледовитому океану использовались небольшие суда, по-видимому, “двинские лодейки”: “чтобы не замедлять... своего пути”, русские мореходы не стали огибать полуостров Мотку (Рыбачий), они “с великим трудом перетащили на плечах через перешеек” суда и поклажу, благодаря чему сократили время поездки на несколько дней.
Поход князей Ушатых в 1496 году не являлся грабительским набегом. Как видно из летописного сообщения, победители взяли в бою морские суда и пленных, но ни словом не упомянуто о захвате какой-либо добычи — чужого добра.
Но если поход в Каянскую землю совершался не ради наживы, то какие же цели он преследовал?
Правительство Ивана III решало тогда важную политическую задачу — утверждало свои права на бывшие новгородские владения в Финляндии и Карелии. После присоединения Карелии к Московскому княжеству (1478 год) в Восточной Европе фактически возникло единое Российское государство, которое, сбросив монголо-татарское иго (1480 год), повело борьбу за возвращение отторгнутых Литвой и Швецией территорий.
Каянская земля в XIII—XIV веках находилась под властью Великого Новгорода и была хорошо известна русским, но в XV веке здесь стали господствовать шведы. Весной 1490 года шведские власти схватили в Нордборнии “много русских”, которые, по словам местного правителя, “под предлогом торговли” нарушили границу и ловили “лососей в северной части Ботнического залива... не только на восточном... но и на шведском берегу до Биюреклуббе” (скала на западном берегу Ботнического залива в приходе Шеллефтео). В двух милях от Улео (позднее — Улеаборг, ныне — Оу-лу; древнерусское — Овлуй) шведы “назначили место Турка, за которое русские не должны были переходить”. Как отмечает академик И. Х. Гамель, там же, “ на реке Улео, в четырех милях от Улео, находился камень, прозванный Русконкиви, в три аршина вышины и столько же ширины, на котором высечены были пограничные знаки: лев для Швеции, крест для России и молот для Лапландии”.
По приказанию королевского наместника Ганса Андерсена 20 русских за переход границы были повешены, а “остальные убежали к Белому морю”. Шведские власти обратились к населению Финляндии с призывом “восстать против России”. Шведы заняли восточную Финляндию и часть Карелии. В Белое море вошла военная эскадра, избравшая для базирования, судя по всему, один из Кузовых островов (получивший название “Немецкий Кузов”). Такова предыстория шведско-русской войны 1495—1496 годов.
Иван III, занятый до 1494 года войной с Литвой, не имел возможности сразу дать отпор шведской агрессии. Только весной 1495 года русские начали боевые действия на Балтике и в южной Финляндии. Осенью 1495 года они осаждали Выборг, но не взяли его. Особо ощутимые удары русские войска нанесли шведам в юго-западной Финляндии зимой 1495—1496 года, когда псковские, новгородские и московские воины “землю немецкую пусту учиниша и пожгоша и людей посекоша и в полном множество взяша”.
Летом 1496 года в борьбу вступает северная армия под командованием князей Ивана Федоровича и Петра Федоровича Ушатых, которая должна была изгнать шведов с территорий, принадлежащих прежде Новгороду Великому, и отбить у противника охоту к захвату русских владений на Севере. Эту задачу армия выполнила блестяще. Карелия надолго (до 1554 года) обрела мир. Население Каянии по реке Лиминге “биша челом за великого князя”, то есть просило о принятии его в российское подданство.
Сколько воинов из Поморья участвовало в походе на каян? Никаких сведений об этом в источниках не содержится. Известное представление о вооруженных силах Русского Севера дает разрядная книга, составленная в связи с походом 1499—1500 годов на Югру. Рать состояла из трех отрядов общей численностью 4041 человек, из них 1920 важан и пинежан находились под командованием князя Петра Федоровича Ушатого. По-видимому, в 1496 году ходило “за море немец воевати каян” не менее двух тысяч человек. Имеются указания, что помимо четырех ополчений, упомянутых в Вологодско-Пермской летописи, в походе на каян принимали участие еще и онежане.
В существующей литературе, начиная с 1838 года и до настоящего времени, нет правильного ответа на вопрос, каким путем шли войска князей Ушатых в Каянскую землю. Наиболее солидным исследованием, в котором рассмотрены события русско-шведской войны 1495—1496 годов, является монография К. В. Базилевича “Внешняя политика Русского централизованного государства”, удостоенная Ломоносовской премии первой степени. Но мнению К. В. Базилевича, войско князей Ушатых из устья Северной Двины следовало “морем акианом”, обогнуло Мурманский Нос, “вступило сначала в Лапландию, а затем — в Каянскую землю... проникло глубоко на север Финляндии и, возможно, достигло морского побережья в районе северо-восточного угла Ботнического залива”.
И. А. Голубцов, снабдивший монографию К. В. Базилевича картой “Война со Швецией в 1495—1496 гг. (за возвращение старых владений В. Новгорода)”, показал “предположительно” маршрут экспедиции князей Ушатых через “землю Лопи”: по реке Поной на Ловозеро, северную часть озера Имандра к верховьям реки Кемийоки и далее — к Ботническому заливу, в область “Девяти рек в Каянской земле”. Путь кружной, практически непроходимый (болотные топи, нагромождения камней, тундра и лесные дебри, водные преграды, полное бездорожье). Яснее ясного — русское командование не могло избрать подобный маршрут.
В историко-географических исследованиях последнего времени предполагается и другой вариант пути: русская рать под водительством князей Ушатых шла морем на судах “вокруг Кольского полуострова до северного побережья Финмаркена (может быть, до побережья Варангерфьорда в устье Печенги. — И. У. ) и оттуда двинулась по суше через тундру и лесотундру на юг, к побережью Ботнического залива в Каянскую землю”.
В чем причина, что крупные и серьезные ученые допускали совершенно очевидные ошибки в определении маршрута похода князей Ушатых в Каянскую землю? Их вводила в заблуждение приписка к сообщению об этом походе, сделанная в Архангелогородском летописце: “А ходили с Двины морем Акияном да через Мурманский Hoc”.
Исследователи считали, что данная фраза относится к походу князей Ушатых. Но здесь текст летописи искажен. Составители и переписчики летописей иногда делали неоправданные перестановки и сокращения текста, объединяли под одним годом разнородные сведения, допускали пропуски и описки. Ученым приходится сопоставлять материал одних летописей с другими, выяснять степень достоверности записей.
На “разительную ошибку” в определении маршрута рати князей Ушатых обратил внимание еще в 1865 году академик И. Х. Гамель, который высказал, на мой взгляд, правильное предположение, что сообщение о плавании “через Мурманский Нос” (Нордкап) “вероятно, должно относиться к поездке Истомы...” К сожалению, замечание И. Х. Гамеля не попало в поле зрения позднейших исследователей.
Учитывая цель похода и основываясь на сведениях Салингена о морском сражении “русских князей” в Белом море, можно прийти к заключению, что флотилия князей Ушатых, выйдя с Двины, направилась кратчайшим путем — вдоль Летнего берега Белого моря, мимо Соловков — к поморскому селению Kемь, которое, по всей видимости, служило опорным пунктом русских сил на Карельском берегу. Отсюда, по изысканиям И. П. Шаскольского, “по реке Кеми и нескольким oзерам” шел торговый путь “в бассейн реки Улео”. По этой водной системе, надо полагать, и пролегал маршрут русских войск к упоминаемым в Архангелогородском летописце рекам Овлую, Снежной, Сиговой, Сальной и другим, где предстояло князьям вести боевые действия.
Высадив и отправив в Каянию пешую рать, русская флотилия заняла позицию где-то недалеко от “Немецкого становища на острове Кузове”. Скорее всего, на острове, ныне именуемом “Русский Кузов”. Русские следили за передвижением вражеских судов и ждали удобного момента, чтобы нанести удар противнику. Они настигли шведскую флотилию в узкой губе “между Ковдой и Кандалакшей” и “жестоко разбиля” неприятеля. Воины князей Ушатых взяли “на море” три шведских корабля “со всем”, что на них было, и пленных.
Географическое название “Княжая губа” не только указывает место “большого сражения”, но и запечатлело на века славную победу , одержанную русским флотом над шведскими захватчиками в конце XV века, — событие, фактически еще не освещенное в исторической литературе.
В.Маслов • Стать сыновьями (Наш современник N8 2001)
Виталий Маслов
Стать сыновьями
В тот год не только море Карское, но даже Баренцево застыло так, что кромка припая отодвинулась от Новой Земли к Канину и Медвежьему, а белые медведи из-за этого настолько оголодали, что, как потом сообщалось, у застреленного хозяина арктического желудочный и прочий тракт не просто ссохся, но аж срослось все за ненадобностью. Но это потом сообщили, а на практике было так.
Полярная военная станция — два длинных одноэтажных строения, состыкованных буквой “Г”, углом на северо-запад, западной стеной — к морю. Антенное поле с мачтами — почти рядом и аэродром поодаль. Служебные помещения — в одном здании, жилье и столовая — в другом. Во дворе, если всмотреться в беспробудную полярную ночь, порядок, впрочем, не то чтобы полный. Конечно, пустых бочек тут нет, их даже и в самую лютость скатывают и складируют-штабелируют по-над морем. Но громадные ящики из-под аппаратуры прямо тут, между подъездами на сугробе, — с той стороны тропы и с другой. Может, они даже и нароком тут: чтоб, торопясь на службу или на обед, когда примется пурга весь мир сотрясать, крутить и на попа ставить, с тропы случайно не соступить и не заблудиться: двигаясь вслепую в пурге на четвереньках, склона почти не замечаешь, и не раз случалось, что и самый опытный не только в тундре оказывался, но даже и на льду морском...
Дима-радиометрист, второй год службы, по кличке Вторая Зима, в кресло перед радаром, смеясь, усадил напарника своего по вахте: “За семь минут успею! Потом — ты!” — и направился на кухню чаевничать. Настроение было отличное. Это для начальства — для отчетов — служба на островах сверхтяжелая, а им, рядовым: тепло и светло, кормят, книг — знай выбирай да читай... Сегодня ветра большого нет, от подъезда до подъезда через сугроб — сорок шагов, не одеваться стать, — шапку на макушку и — за дверь!..
И случись: в десятке шагов от столовой с разлету угодил в темноте в гору лохматую: солдат со свету — слепой, медведь из темноты — зряч. Попало лапой, но не зацепило. Вихорем обратно! А там — еще один медведь!
Пересказать это невозможно: лишь с неделю тому назад сам Дима — Вторая Зима разбивал ящик этот, крышку отворачивал, передатчик вытаскивал, тару пустую по тропе на сугроб тянул, и вот — сиганул в этот ящик и крышку захлопнул, — окантовка железная жгучая в голой руке: не возьмешь!.
— Парни!
Неотзывчива полярная ночь! Наверное, потому и медведи белые — молчаливы.
Ящик еще не успел врасти в сугроб и — покатился по насту, придавленный сбоку медвежьей лапой, пока не уперся в другой ящик, уже едва торчавший из-под снега, и — не перевернулся вниз крышкой.
— Парни!
Нет, тут, в ящике, его не возьмешь! Тара — в два пальца толщиной и из таких досок — ни сучка в них! Ради этого — чтоб ни сучка! — представители военпреда на лесозаводах. Не подобный ли случай военпреды имели в виду?
От рук окантовочную полосу железную вместе с кожей оторвал, за столь же обжигающий пистолет ухватился: а вдруг все-таки разломается ящик? А может быть, выстрелить в тень лохматую?! Но можно ли? Красная книга! Десять раз за зиму командиры говорят об этом: лишь при крайней необходимости! Книга — красная, а необходимость — крайняя ли?! Ведь должен же его напарник спохватиться, ему ж самому на камбуз на чай хочется — ждет не дождется!.. Затрещал ящик, поволокли Митьку, впервые он, Вторая Зима, поехал на, так сказать, транспортном средстве мощностью в две медвежьи силы. Попытался взвести, на изготовку взять пистолет и понял: слишком долго рассуждал, руку на пистолете не разжать, в тень косматую не выстрелить.
Он оказался прав: кинулись его искать, и остался живой. Уши, руки и ноги просто обморозил, но то место, где был пистолет к телу прижат, одним мороженым куском так и вывалилось, до кости.
Вот тогда-то, спасая Вторую Зиму, медведя, о котором шла речь в самом начале, и застрелили. Что же до поведения попавшего в беду солдата, то скажу лишь: так нас тогда воспитывали... Книга, повторяю, Красная, а случай — и вправду, оказалось, как бы не крайний...
В ту же самую неделю в другом конце Карского моря стоял в припае — той зимой все Карское было — сплошь припай! — стоял в припае самый мощный в мире ледокол, атомный, за ним в канале — несколько судов грузовых, — можно сказать, бездельничали — не без угрозы для собственной безопасности. Из-за того лишь только, что белые медведи после полного запрета на отстрел перестали обращать внимание на ракетницы: если даже в него шарахнешь, отойдет немного, подумает и вернется. Под кормой ледокола — чистой воды полынья, прожекторы с двух портов в глубь морскую уставились, клетка водолазная в редком снежном потоке над водой раскачивается. Надо сломанную лопасть винта сменить, со сломанной — и ход не тот, и дейдвуд вала разбить можно, но не спустишь водолаза, пока медведи рядом, они ведь и под водой напасть не постесняются. И так — сутки, еще сутки... А ведь капитан знает, во что обходится каждый час простоя. Не считая даже, что еще и караван стоит...
И дело прошлое, скажу: не из-за страха перед законом стояли, а потому что справедлив, считали, закон, потому что он — за судьбу нашей Арктики, за наше будущее. И атомный флот, великолепный мирный атомный флот великого государства, олицетворял это будущее.
Ныне, десятилетия спустя, когда врут на него (чем безопасней становится для вралей, тем бессовестнее врут), я обязан сказать: атомоходцы-первопроходцы были достойны этого будущего. В то время, когда в книгах об атомном флоте самым распространенным знаком был восторженно-восклицательный, я не написал ни строчки во славу этого родного для меня флота — было и без меня кому это сделать. Теперь же, когда бывшие аллилуйщики стали сплошь — хулители, когда стало хлебным делом — поливать грязью флот мой и Родину мою, душа моя созрела, чтобы сказать наконец открыто и обязательно — любовное слово об атомных первенцах и о людях, с кем посчастливилось мне разделить молодость. Для кого было понятно и естественно: к Арктике нужно относиться бережно, она — легко ранима, здесь быстро затягивается только канал за кормой. В то время, когда в других океанах для других судов было еще обычным дождаться выхода в океан, чтобы наконец от скопившегося мусора — за борт! — освободиться, на атомном флоте, на каждой ледокольской корме уже стояли, уже дымили утилизаторы — наподобие исторических буржуек. Много караванов провел Арктикой атомоход “Ленин”, пусть скажут моряки с судов ведомых, видали ли они на льду вдоль канала хоть ветошинку, хоть самую малую черновинку? Разве лишь иногда встанет в канале на попа льдина многолетняя неохватная и ляжет снова, воду перевалом на себя вскинув, и забегают на этой льдине по-над снегом чистейшим в лужицах голубоватых угольно-черные головастые рыбешки-сайки, именуемые ныне тресочкой полярной... Окажись на льду под бортом, к примеру, тряпка — какое было бы пятно на репутации атомохода-кормильца!.. Как свидетель утверждаю: отечественный атомный флот по сравнению с любым другим флотом — угольным, дизельным — был в эксплуатации в Арктике наичистейшим. Но стремились к еще большему, разговор уже шел о так называемом тепловом загрязнении, — мол, не воздействует ли на природу Арктики тепло, выделяемое ледоколами?..
Мерзко видеть, как бегут, словно капитулирующие безоговорочно, что оставляют после себя на местах прежнего расположения наши вооруженные формирования — на островах ли, на арктических ли побережьях. Да и чего ожидать? Людей не щадят, пощадят ли природу!
Вот рядовая, даже маленькая, даже малюсенькая недальняя застава, всего лишь 6 человек базировалось на ней, да и то лишь в разгар навигации. Новенький, поставленный лишь недавно, почти не работавший радиолокатор — очень дорогой. Что от него? В кустах — неохватные трубки электронные, одни уже взорваны, другие, в кустах, целы пока. Вокруг станции — множество разбитых аккумуляторов, и щелочных и кислотных, да так разбиты — словно трактора по ним ездили и разворачивались на них. От мощного дизель-генератора — остов, дыры на местах, где приборы измерительные стояли. По полу вокруг генератора — битых стекол хруст. На вышке, где был пункт наблюдательный с антенной локаторной над нею, — дверь, хлопающая по арматуре, — одна дверь, будки уже нет, и звон — не набатный, а похоронный: многометровый ребристый кусок драгоценного мощного волновода, раскачиваясь на ветру, стучит по железным ногам вышки... А что на месте бывших больших гарнизонов! Положение такое — уже не надо ни закрывать глаза, ни напрягать воображение, ни падать в траву: какие татары и монголы?! Мудр и провидчив Николай Михайлович Рубцов: иные татары и монголы у нашего времени, он знал, о чем предупреждал нас. Благословенна земля, рождающая таких поэтов. Но трагична судьба земли, которая не слышит своих поэтов. Никакой супостат не натворил бы того, что понаделали с оглохшей страной современные оккупанты... Читаю книгу “Осиротевшие берега” — о том, что увидел сегодня автор на легендарном полуострове Рыбачьем... Прощайте, скалистые горы... Уж как ни аккуратно автор пишет, словно жалея наши души, вроде едва-едва замечает, щадит, а я вижу за этим не только то, что с Рыбачьим содеяно, всю страну нашу вижу, и стынет душа: да когда же мы наконец услышим: “На подвиг Отчизна зовет!”, когда наконец откликнемся?..
Нет, мы не выживали в Арктике, мы жили! Молодость светлую я там оставил и ни капельки не жалею об этом. Мы жили Арктикой, мы берегли ее — для себя. Для правнуков. Позволю себе вспомнить.
Не диво ли — песцы в сотне миль от ближайшего берега, на льду, где для них, кажется, и корма-то никакого нет...
И тем не менее это диво — у нас под бортом.
Не сами песцы сюда пришли, медведи их привели. Добудет медведь нерпу, распотрошит, сам поест, семью, если она с ним, накормит — ничего вроде от нерпы не останется. Но так только самому хозяину Арктики кажется. А песец невелик, ему и кроха со стола хозяйского — обед, песец на месте медвежьей трапезы не один день прокормится.
Или вот бросил кто-то банку сгущенки. Долго возился медведь, так старался — аж помялась банка. Наконец понял, что из нее больше ничего не возьмешь, отвернулся, пошел прочь. И как ринутся сразу к банке песцы, да в драку!
И столько в тот раз зверья вокруг нас собралось, выйдешь на палубу — словно в зоопарк удивительный попал. Одних медведей в пределах видимости до восьми штук, случалось, насчитывали, а песцов!.. Осень была еще не поздняя, песцы не до конца вылиняли, у каждого какая-то примета: то хвост черный, то ухо не совсем еще побелело, то по спине темная полоса.
Медведи — народ не компанейский. Где один, туда другой не подойди!
Вот лежит неподалеку от борта михаил-одиночка, сыт сегодня он и едой, и впечатлениями. И вот еще двое идут, вместе. “Ну,— говорим, — весело под бортом будет!”. Наш одиночка поднимается на задние лапы, оборачивается к тем двоим и угрожающе ревет. Те останавливаются. Потом начинают кружить на месте, вроде бы спорят. То один, то другой на задние лапы встают, в нашу сторону смотрят. И наконец, изменив первоначальный маршрут, идут в обход ледокола, по кругу, и приближаются к судну с другого борта.
Иное дело — песцы. Кинь одному косточку — все тут как тут!
— Этого чернохвостика другие боятся!— говорит кто-то про песца с невылинявшим хвостом и кидает на лед гостинец, стараясь, чтобы попал гостинец именно чернохвостому.
— Не скажи!— слышится в ответ. — Вон тот, с подпалиной на боку, сейчас покажет твоему чернохвостику!
И верно, подбегает песец с подпалиной, и чернохвостого от борта как ветром сдувает.
Глядишь на ссоры, на забавы веселых зверьков, и все, что за долгие и темные полярные плаванья легло в душу холодом и тяжестью, начинает как бы давать трещины. Оттаиваешь, отходишь, и кажется, что ночь полярная вокруг не такая уж и неуютная, не такая уж и беспросветная.
Надо сказать, что полярная ночь тоже ведь делится на дни и ночи: календарные, так сказать, дни и настоящие ночи.
В окружении песцов и медведей простояли мы день.
А ночью, когда на судне стихло, в душе одного матроса — не хочу его назы-вать, — высокого матроса, красивого, всплыло при виде песцов совсем не то, что у других моряков всплывало. Поднялось в его душе нечто мерзкое, шапочное, как бы в трещине посреди океана вместо зеленовато-голубой воды дерьмо показалось... В кусочек рыбы, какие кидали мы песцам днем, этот матрос тайком, воровски, крючок рыболовный замаскировал.
Спит ледокол. Вот-вот четырехчасовую ночную вахту будить — самый сладкий глубокий сон. И вдруг всех, чьи каюты по левому борту, крик вскочить заставил — жалостный, раздирающий душу, почти детский...
Вахтенный штурман на левое крыло выбежал, распахнул иллюминатор, развернул прожектор вдоль по борту, содрогнулся: кто-то невидимый песца к ледоколу тянет. Зверек кричит, упирается, но рука — ни руки, ни лески не видно, лишь тень от лески на снегу, — рука эта неумолима. А из пасти зверька падает на лед, застывая, дорожка черная.
Поделиться книгой: