Встречи с амурским тигром

Той тигрице шел восьмой год, и все это время ее жизнь омрачал медведь. Заклятый враг. Верзила. Могучий и наглый. Осенью, основательно зажирев, он был раза в два тяжелее владычицы здешней тайги. Да и в другое время года уверенно перетянул бы ее на весах, окажись те здесь.

Эти силачи, в общем-то, избегали встреч, благо каждый мог жить независимо, строго за свой счет и собственным трудом. И в самом деле: зачем тигрице любимые медвежьи корма — ягоды, орехи и желуди, а тем более травы, коренья, букашки да червяки? И в той же мере удивлялся хозяин тайги: кругом полно сытной благодати, собирай ее спокойно и ешь в свое удовольствие… Так нет же, ей непременно подавай мясное, да еще посвежее и с кровинушкой…

Но временами их интересы перекрещивались. Бывало это в неурожайные на главные медвежьи корма годы, когда верзила мог выжить главным образом за счет добычи кабанов. Тех самых, до которых была так охоча владычица. Которая ими жила постоянно, потому что они испокон веку оказывались незаменимым кормом. А кабанов тех на двух любителей обильно и вкусно поесть доставало не всегда, потому что водилось их в глухих дебрях Сихотэ-Алиня то неисчислимо много, то на пределе исчезновения. И особенно недоставало их верзиле, значительно уступавшему в охотничьем мастерстве непревзойденной полосатой охотнице.

И потому медведь в те голодные осени, наголодавшись в их листопадном месяце, бесцеремонно увязывался за соперницей ходить по ее следам, подбирая то, что не съедено или брошено. Но случалось, пытался и отобрать чужим трудом добытое. Однако дело ограничивалось лишь взаимными угрозами, ревом и пугающими агрессивными бросками.

По-настоящему они сражались несколько лет назад. Тигрица тогда была моложе и легче, но и сильно оголодавший верзила оказался далеко не в боевой форме. Медведь напирал на грубую силу, суперкошка же ту силу обарывала ловкостью и верткостью. Ему никак не удавалось схватить ее и погибельно стиснуть, она же не могла забрать в свою пасть толстую и лохматую вражью шею или вспороть брюхо… Измутузили они тогда друг друга, искусали и подрали, обзавелись пожизненными глубокими боевыми шрамами… Надолго повергли в страх все живое между тайгой и небом… Но разошлись непобежденными. Разошлись, чтобы больше не сходиться. У каждого хватило благоразумия самому себе признаться, что собственная гибель в тот почти роковой час была вполне вероятной и совсем близко. В другом сражении, случись оно, мог оказаться победитель, но лишь один. Он или она.

Этот зарок труднее было соблюсти верзиле, потому что ему все же приходилось иногда голодать, и оказывался какой-никакой, но выход из положения — в нахлебничестве. Унижений при этом он не испытывал, потому что совесть в медведе всегда и всюду замещалась нахальством и нечистоплотностью повадок, предопределенных природой. Хозяевами такие оказываются нередко. О них можно говорить следующее: сила есть — зачем совесть?

Тигрица же от века была горда и независима, как и положено таежной владычице. Что, впрочем, свойственно всем тиграм. Толстобокого хозяина тайги она не боялась. В своих владениях она вообще никого не боялась. Однако на рожон никогда не лезла, потому что была осмотрительной и благоразумной. Медведь же частенько проявлял обыкновенную трусость. И когда в свои сроки к заневестившейся тигрице приходил ее могучий супруг, косолапый покидал свою обширную вотчину, отлично зная, что время тигриных брачных радостей недолгое, и этот ничем не связанный муж как появлялся внезапно, так и исчезнуть мог в любой час любого дня. Знал он это по себе, потому что и сам в определенное время года становился женихом, принимая у себя соседних косолапых гулен. На время.

Один выводок наследников великолепия, мощи и бесстрашия тигрица благополучно взрастила, воспитала и научила жить по законам тигриного естества. Народились те котята в начале зимы, когда верзила уже залег в берлогу, а к весне они стали ходячими, и мать увела их в такие забуреломленные дебри, куда и медведи забираются редко. Ну а почти годовалых тигрят любому врагу уже не поймать, потому что были они в том возрасте быстры и ловки, к тому же проворно лазали по деревьям. А в свои сроки та молодежь, повзрослев и научившись жить собственным трудом, разошлась, как и положено, в поисках свободного таежного угла для самостоятельной жизни. Законы естественного бытия суровы, но мудры. Каждый должен существовать в собственном доме. Бездомные лишены права оставлять потомство и иметь семью, а без этого какой же смысл жизни?

…Трагедия разыгралась после рождения тигрицей второго выводка. Появились три несмышленыша летом, к осени они изрядно подросли и окрепли, однако далеко от логова не отходили. Мать еще кормила их молоком, но уже надолго уходила на охоту, велев детям терпеливо ждать ее возвращения с добычей, чтобы приобщить их к мясному.

Пришла та осень полуголодной. Медведи, подобрав все орехи и желуди в сентябре, уже с октября принялись упорно гонять кабанов, давили и пожирали друг друга. А верзила опять увязался за тигрицей. Несколько раз он выходил по ее следам к логову, и она яростно его отгоняла. Тигрят потом переносила и переводила в запасное жилье, но медведь и там их находил. И снова оба ревели и ярились на всю тайгу — от одного края горизонта до другого, воздерживаясь все же от применения своего смертоносного оружия.

Она в те дни была не в лучшей боевой форме, потому что быстро растущие детеныши вместе с молоком высасывали и ее силу. К тому же больше обычного требовалось энергии для того, чтобы охотиться и ловить ставшего очень осторожным копытного зверя. Кабанов же оказалось совсем мало, потому что летом их нещадно перекосила свиная чума. И оттого тигрице приходилось долго искать и трудно добывать пропитание, нередко далеко от материнского гнезда. А медведь оставался в теле и в силе, еще не растратив кое-какой жир от недавнего благополучия.

Наглость медведя тигрицу бесила, защита детей требовала действенных мер. Самоотверженная мать понимала, что в решительном сражении может и победить врага, но с гораздо большей вероятностью — погибнуть. Не собственной смерти она боялась, а того, что с нею на верную смерть обрекались малые неумехи с родной кровью и собственным наследием.

Тигрица знала, что за дальним перевалом, во владениях ее молодой дочери, живут не столь агрессивные медведи, и решила переселиться туда на опасное время, пока не наступят крепкие морозы и многоснежье. Тогда ее преследователю останется выбирать одно из двух: или околеть от голода и холода, или залечь в берлогу в ниточно тонкой надежде дотянуть до весны.

Спланировала она перевести тигрят за день-другой, а переселение начать завтра. Теперь же ей надо было уйти, чтобы пока не поздно «прибрать» два дня назад добытого и недоеденного подсвинка. И ушла, хотя, как никогда прежде, уходить не хотелось.

Убежала она утром, возвратилась в полдень. Возвратилась, чтобы увидеть скорбные останки съеденных медведем детей — хвостики, лапки, обрывки шкурок…

Она не скулила и не корчилась в душевных страданиях… Она «взяла» след ушедшего убийцы и бросилась за ним в единственном стремлении: догнать и наказать. Пусть даже ценою собственной жизни. Более того, она была почти уверена, что битву не ей выиграть. И все же пошла, не испытывая какого-либо страха.

Она настигла его, сыто почивавшего в просторном кедровнике на кабаньем гайне. Лежал он на спине, блаженно обронив лапы на тугое редковолосое брюхо.

Осиротевшая и жаждавшая мщения тигрица увидела врага загодя. В иное время она бы заявила о себе рыком, как бы предупреждая и объявляя: «Иду на вы!» Теперь же, чувствуя вражье превосходство, она решила использовать фактор внезапности и, подобравшись к медведю на дистанцию уверенного прыжка, на первом же — когтями вспорола его сытое брюхо. И лишь потом мстительно огласила тайгу и небо ревом.

Она могла бы не продолжать тот поединок, потому что понимала: враг обречен, он сам себя доконает, запутавшись в собственном нутре. Но она жаждала завершенного мщения и в этой жажде забыла о благоразумной осторожности. И это ее погубило, потому что обреченный верзила в свои предсмертные мгновения изловчился и ухватил огромной пастью тигриное горло, и мертвой хваткой навечно стиснул могучие челюсти. Потом их не могли разжать даже сильные промысловики, неожиданно вышедшие через несколько дней на место таежной трагедии.

О чем она думала в последние минуты, нетрудно догадаться. В ней туго сплелись печаль матери, потерявшей детей, и удовлетворенная жажда мщения, собственная боль и благостный дух погибельно распоротого вражьего брюха. А в гаснувшем сознании мелькали яркие, но быстро тускнеющие и растворяющиеся в пустоте небытия видения: мать и сестра, друг и тигрята. Бесконечная череда удачных охот… И этот пожизненный враг.

И все же непереносимое удушье последних минут исказило ее лик страданием… Я видел его потом и тоже страдал.

Здравствуй, амба!

Сихотэ-Алиньский заповедник организовали еще в тридцатых годах, и в первую очередь — ради охраны тигра, едва не исчезнувшего в Амуро-Уссурийском регионе в смутные годы первой четверти двадцатого века.

Полосатого зверя в заповеднике действительно опекали, и потому уже через два десятка лет встреча с ним, как говорится, лоб в лоб на таежной тропе была вполне реальной.

Молодой лесник, он же егерь, Гена Галкин, дотошно изучавший повадки тигра, мечтал о том мгновении, когда он сойдется с ним в упор и, нимало не теряя себя от страха, приветливо скажет: «Здравствуй, амба! Давно хочу тебя увидеть!» И тихим осенним днем такая встреча состоялась.

На крутом повороте наторенной зверовой тропы они столкнулись в пяти-шести метрах. Так получилось, что в тот памятный день Гена был без оружия, и потому сначала, вполне естественно, изрядно оторопел. Однако через несколько растянувшихся секунд он взял себя в руки и взволнованно, сбивающимся голосом поприветствовал невозмутимо уставившегося на него суперкота — ну в точности так, как мечтал: «Здравствуй, амба! Давно хочу тебя увидеть!..»

Всесильный и грозный ничего, разумеется, не ответил, а спокойно прилег прямо на тропе, преградив тем самым движение человека вперед. И, похоже, приготовился с интересом понаблюдать за загадочным и коварным двуногим существом, коим, можно предполагать, тоже давно интересовался.

Гена, не давая волю страху, решил, что самым благоразумным будет потихоньку ретироваться задним ходом, не упуская опасного зверя из виду, но и не глядя ему прямо в глаза. С достоинством отступив за поворот тропы, он увидел раскидистый маньчжурский орех и медведем-древолазом взлетел на него. Но дерево, оказавшись по своей молодости хлипким, закачалось под тяжестью человека и прогнулось. Парень очень даже правильно сообразил, что могучий и ловкий зверь при желании шутя стряхнет его с этого ореха, и потому спрыгнул, чтобы сменить позицию. Наблюдая за его маневрами, тигр стал подходить тихим пружинистым шагом, приседая и вытянув голову почти параллельно земле.

Росший поблизости дуб показался Геннадию более надежным убежищем, и он, проворно забравшись на спасительную высоту, улегся, довольный, в его могутной развилке. Царственный зверь между тем подошел к этому дереву, постоял, с любопытством задрав башку, и… улегся тут же, внимательно взирая на человека.

Что оставалось делать пленнику в осаде, которая вполне могла быть долгой? Достал он полевой дневник и принялся записывать в него по минутам поведение опасного конвоира и свои переживания и мысли в те минуты… Уже час минул, и другой растворился в напряженном ожидании… Затекли Генины ноги и руки. А тигр лежит себе, явно не намереваясь прерывать наблюдение. Вскоре и подремывать стал, нахалюга.

Тем временем дело стало подвигаться к вечеру. Принялся осажденный кричать во всю силу духа, надеясь, что услышит его на кордоне, в километре от места происшествия, другой егерь-лесник, догадается о неладном и поспешит на помощь. Тот крики эти и засек, однако решил, что забавляется по молодости беспечный друг или этаким манером оповещает о своем возвращении.

А Гене было не до забав. В поисках освобождения из тигриного плена он стал чиркать спички и бросать их на рыжую бестию. Но огоньки те гасли. Тогда Гена поджег вырванный из дневника и сложенный в самолетик листок и запустил его в желто-черную полосатую цель. В тигра самолетик не попал, а сухая трава и палый лист занялись пламенем, угрожающе набиравшим потрескивающую силу… Зверь спокойно отошел в сторонку, а вот Гена подумал о куда более тревожном: в эту пору осенней сухости пожар в заповедной тайге и самого его на дубе запросто поджарит, и принесет непоправимые бедствия. Отчаянно решив, будь что будет, он спрыгнул с дерева и стал энергично тушить уже пышущий жаром огонь.

С трудом ликвидировав пламя и переведя дух, Гена осмотрелся: всего в каких-нибудь полутора десятках метров сидит, гад, на собачий манер, раскрыв белозубую пасть и вывалив язык. Попробовал двинуться в сторону речки — зверь несколькими прыжками преградил ему дорогу. И несчастному ничего не оставалось, как вскочить на тот же дуб и снова улечься в крепкой развилке на пятиметровой высоте.

Отыскивая исчезнувшего вдруг из поля зрения амбу, он осматривал каждое дерево, каждый куст, каждую гущу кустарников, чувствуя, что тигр где-то здесь, совсем рядом. Он заметил его сразу всего — от головы до хвоста! Тот лежал в тени вздыбленных корней большого свалившегося кедра, всего метрах в двадцати. И невозмутимо разглядывал человека, лишь чуть-чуть пошевеливая черным кончиком хвоста.

Тигр был слишком самоуверен. Он прекрасно чувствовал, что человек наполнен страхом, и наслаждался властью над ним. В мозгу Гены этаким чертиком замельтешил вопрос: «Может, тут неласковая моя судьбинушка?» А когда тигр, высоко подняв голову, засверлил пленника пронизывающим взором, он элементарно затрясся. Но взяв себя в руки, принял единственно верное решение: пока не поздно, слезть с дуба, мчаться к речке и одолеть ее в надежде, что тигр в воду за ним не последует. А тропой на другом берегу развить максимальную скорость в сторону кордона. С ором. С угрозами супостату. Ведь не тронул же, когда стал тушить пожар. Ну а в крайнем случае можно вскочить на другое дерево.

Тайга есть тайга, мало ли что… Гена давно научился сопротивляться страху. Бывало, волосы на голове топорщились, коленки подрагивали и к горлу нечто подкатывало… Но он не выпускал себя из рук, всегда контролировал свое поведение. Теперь же он держался только потому, что пребывал в уверенности: взрослому тигру по деревьям лазать не дано.

А тигр между тем встал, блаженно потянулся, глубоко проседая на вытянутых вперед лапах, сладко зевнул, как бы демонстрируя устрашающую глубину пасти и смертоубийственные зубы… И преспокойнейше зашагал к старому дубу, все так же слегка приседая, вытянув вперед голову и не спуская с человека определенно чего-то ожидающих внимательных глаз.

Он долго обнюхивал оброненную у дуба шапочку, затем резким рывком вздыбился, подняв лапы и вонзив когти в кору — поболее чем на трехметровой высоте. Фонтан флюидов человечьего страха шибанул зверю в нос, он опустился на четыре лапы, отошел немного… Но тут же решительно прыгнул к комлю дуба, снова вздыбился и… неожиданно легко полез вверх по дереву — почти как старый леопард.

Что было потом, Гена запомнил смутно, но в память навечно врезалось, как агрессор дотянулся к его ногам лапой… с убранными когтями… и ощупал кеды, при этом вроде бы приветливо и успокаивающе улыбаясь. Гена подтянул ноги под себя. Тигр закарабкался выше. Полез вверх и Гена, в страхе радуясь мелькнувшей мысли: «Просто коснулся ноги, хотя легко мог сдернуть меня вниз — значит нет у него злых намерений…»

Кто скажет, чем бы закончилась тигриная забава, если бы не случайность. Когда зверь добрался до развилки, в которой только что восседал человек, укарабкавшийся почти на вершину дерева, отвилок не выдержал его двухцентнеровой массы и с оглушительным треском обломился. Через мгновение амба уже прытко мчался прочь, поставив хвост свечой и беззлобно рыкая.

Гена проворно соскользнул с дуба и — дай бог ноги. Птицей рванул он к речке, ловко спрыгнул с крутого, довольно высокого откоса, стремительно форсировал горный поток и заспешил другим берегом к кордону. Довольный собою, он на всякий случай оглянулся: амба — на противоположном берегу. Так они и неслись вдоль речки: одним берегом — еще не освободившийся от страха человек, другим — вроде бы резвящийся царь зверей.

Напротив кордона Галкин стал кричать и бросать в тигра камни. Вышел напарник и удивился: «Чего орешь?» — «А ты погляди вон туда!..» Под выстрелами амба с достоинством, без зла и поспешности, удалился восвояси…

Егерь-лесник Гена Галкин все так же любит тигра, еще упорнее познает его повадки, но сказать ему «Здравствуй, амба!» уже не желает. Потому что, считает он, по сию пору люди не сумели изучить лютого зверя до истоков естества, много еще в этом хищнике тайн, в том числе и за семью печатями…

Вечерние беседы

Долгими зимними вечерами, когда после трудного дня в таежной избе на широких нарах улягутся отдыхать давние друзья-охотники, о чем только не заходит разговор, какие только удивительные случаи не вспоминаются.

…В тот памятный вечер речь шла о встречах с тигром и его противоречивых повадках. Было много примеров и свидетельств бесстрашия амбы, но говорилось и о его осторожности, переходящей порою в нечто вроде трусости… Один рассказывал о благородстве царя уссурийской тайги, о том, что он с некоторых пор как бы соблюдает в отношениях с человеком нечто вроде вооруженного нейтралитета — не страшится, но и не трогает. И вслед за тем в тесном избяном сумраке звучало противоположное: мол, нагло встал полосатый поперек пути таежника или в открытую пришел прямо к жилому зимовью со столбом дыма из трубы, да не обязательно с намерением утащить собаку или за что-то наказать ее хозяина, непочтительно с ним обошедшегося, а вот взял и дерзко пришел без всякой причины. Но этого рассказчика нетерпеливо перебивает другой: «Не согласен! Для таких визитов всегда есть повод! Хотя бы в том он, что тигр всегда считает себя хозяином собственных угодий, а появившихся в них людей — бездомными пришельцами, которых, по тигриным законам, положено решительно прогонять… Особенно когда копытного зверя становится мало, а человек стреляет его без меры. И разве трудно понять неудовольствие этого мясоеда?»

…Я люблю слушать такие беседы прежде всего потому, что не раз убеждался в глубоких знаниях промысловиками повадок диких животных, их тонкой наблюдательности. В этих разговорах нередко открываю для себя что-то новое. Однажды старый потомственный охотник, отдавший таежному промыслу всю свою долгую жизнь, удивил меня своим «словом» в такой же вот долгой беседе в жилом вечернем сумраке почерневшего от долгого времени зимовья.

«Вот говорят и пишут, — шевельнул он затянувшуюся тишину, — что тигрица не подпускает к своему выводку самца, и даже отца детей своих, потому что он-де и слопать малышей горазд. Ну а чтоб помочь подруге прокормить подросших прожорливых детей — ни-ни! Куда там! Лишь ею добытое, дескать, отобрать горазд!.. Но вот слушайте… Сам видел. В бинокль с обрыва… Принес к логову под комлем громадного дерева тигр-кот непочатую косулю, положил ее прямо перед головой ко всему изготовившейся тигрицы и довольный улегся рядом с нею… И как же на него набросились примерно трехмесячные тигрята! Как заиграли с ним! За хвост теребят, о бока трутся! А он счастливо жмурится и блаженствует. Даже их мордашки облизать норовит!.. Мать начала есть косулю, котята на свеженину тоже набросились, а он глядит на них и, казалось мне, улыбается… Зимой же по следам я много раз убеждался, что этот котяра вместе с матерью детей охотился и носил добычу в логово, а к весне стал помогать ей обучать наследников охоте…»

Я на этот рассказ хотел было высказать свое уточнение, однако меня опередил более нетерпеливый слушатель: «Да что ты, дед, говоришь! Я вот сам «видел» по следам, как самец пришел в логово в отсутствие тигрицы и задавил тигрят. Всех троих! И ведь не стал есть их, задавил и ушел!» Согласился старик: «Бывает и такое, разве же я спорю… У них, у тигров, всякое случается. Как и у людей: хорошие есть отцы и плохие. Но своих деток, думается мне, тигр жизни не лишает. Давит чужих. Да и не всегда давит, а когда тигров много развелось и всем места уже не хватает… Или с кормами потяжелело… Или такое случается: оказался молодой тигр как бы верховодом над соседними тигрицами, вместо их состарившегося хозяина стал им мужем. Или погиб тот. Тогда молодой «освобождает» своих жен от детей почившего отца…»

Однако затеял я этот рассказ ради другого… Мой давний добрый приятель, занимавший важный пост в одном из солидных управлений охотничьего хозяйства, поведал при мне однажды о случившемся с ним горе. Само по себе то событие не оказалось новостью, но важно было, что свалилось оно на высокого начальника по части охраны природы и ее рационального использования.

«Видит Бог, — тихо начал он, — скажу вам правду. Двадцать лет я был ярым сторонником безоговорочной охраны тигров и за всякое поползновение на них старался наказать построже. Собаку задавил и съел? И другую? Ну что же, судьба их такая. Ты, мол, знаешь ведь, что тигр не терпит псов, как и всю волчью родову, состоящую в вечной вражде с родовой кошачьей, а собачатину дюже уважает… Разве можно ставить жизни собаки и тигра на одну полку? Закон для кого писан? Отчего во всех Красных книгах значится тигр, а пес — ни в одной?.. Но пришел срок и мне потерять преотличнейшую лайку, самим выращенную, воспитанную, обученную и натасканную… Любимым другом всей семьи ставшую… И скажу честно: увидь я того тигра в минуты охоты на собаку или вскоре после того, застрелил бы, не раздумывая. Только тогда я вспомнил мудрую восточную поговорку: «Волк остается волком, если он и не съел твою овцу». Но послушайте все по порядку.

В феврале это случилось. Собрались мы втроем охотничий участок одного из нас проведать да, на весну глядя, «разоружить». И взяли с собой мою лайку, засидевшуюся в городской квартире. Пусть, мол, порезвится да разомнется. На уазике поехали. По лесовозной дороге до нужного места добрались уже поздним вечером, потом с километр долго пробивались по закипевшему в наледях ключу… А пока разгрузились, избу обогрели, поужинали — ночь опустилась. Прикрутили огонь в лампе, улеглись, и потянулись беседы «за жизнь» нашу окаянную. И вдруг пес мой, успевший всласть набегаться и блаженно дремавший под нарами, высунул голову, уставился на черноту окошка и заворчал этак странно. Вроде бы и с предупреждением, и с опаской. Поворчал и опять улегся. А через несколько минут снова подал тот необычный голос. Выглянул я за дверь, посветил фонариком, послушал онемевшую темень — никого…

Уже за полночь, досыта наговорившись, решили мы спать, а на сон грядущий дать собаке прогуляться… Все вышли. Постояли. Поговорили. Позевали минут пять. Позвал я лайку — тишина. Подождал с минуту, предположив, что вздумал пес поразмяться основательнее, и опять покликал — ни его, ни голоса. И тут слышу взволнованный голос: «Идите-ка сюда! Поглядите!.. Ах ты, нахалюга!» Подошел к говорившему под окно избушки и на нетронутом снегу увидел совершенно свежие отпечатки тигриных лап. Они ясно свидетельствовали о том, что полосатый несколько раз подкрадывался к окну и, вполне возможно, преспокойно нас разглядывал. Именно в те минуты собака ворчала…

Руки мои опустились, и горло моментально пересохло от мысли: «Все, нет больше друга моего». Выстрелил в одну сторону и в другую в ничтожной надежде на то, что все же примчится на выстрелы, чему был обучен, мой четвероногий дружище. Но нет, не дождался. А «парные» тигриные следы, которые увидел я в луче фонарика, были пропечатаны и вокруг избы, и у навеса, и на лыжнях, уходивших в тайгу в разных направлениях.

Все прояснилось с рассветом. Та самая тигрица, с пяткой шириною в девять сантиметров, с глубоким поперечным шрамом на подошве правой передней лапы, что в прошлые годы на этом таежном участке задавила и съела трех лаек, заслышав прикатившую автомашину, вышла на ее след по ключу, а с наступлением темноты притопала прямехонько к зимовью. Обследовала все вокруг него, в том числе и автомашину, в окно заглядывала бесцеремонно и подолгу — аж снег под лапами замокрел. И терпеливо ждала удобного момента, чтобы поймать собаку.

Схватила она лайку и задавила, не стесняясь трех мужиков, в десятке метров от них, да так профессионально задавила, что та и голос подать не успела. И спокойно ушла с добычей по каменно наторенной лыжне. И ведь столь невозмутимо уходила, что даже шагу не прибавила при наших криках и выстрелах.

Схватила она лайку и задавила, не стесняясь трех мужиков, в десятке метров от них, да так профессионально задавила, что та и голос подать не успела

В ярости я встал на лыжи, схватил карабин и, бог знает на что надеясь, споро помчался по следам бандитки… Та шла по лыжне метров пятьсот, потом свернула и поперла снежной целиной. И все время уходила без остановок, но спешила спокойно. И понял я, что поторапливалась она с добычей к логову с тигрятами.

Ей-богу, не окажись у меня в то утро неотложных дел, да будь я там один, не связанный обязанностями с коллективом, добрался бы до логова и порешил бы и ее, и котят. Шел ведь и чуть не плакал, потому что пес был не просто другом и помощником, но членом всей моей семьи».

Помолчал рассказчик, повздыхал, клубя сигаретным дымом, и закончил быль выводом:

«С тех пор я разбираюсь с протоколами о самовольных отстрелах тигров при защите от них собак или же из мести за содеянное зло со знанием дела и при определенном снисхождении…»

И на владыку находится сила

Старый промысловик, с которым я однажды только-только начинал познавать таинства поисков знаменитого корня жизни — женьшеня, на одном из ночных привалов, когда вокруг нашего костра ходил и возмущенно-пугающе ревел явно обозленный нашим появлением тигр, поведал мне, в числе прочих, и такую быль.

«Желудей тогда много было, а кедр не уродил, и собирались кабаны табунами в дубняках. Я как-то добыл двух чушек, разделал их и отдыхал. День был теплый и тихий, лес, сбросивший листву, просматривался хорошо, и я разрешил себе поваляться на сухом бугорке, планируя завтрашний день. Хорошо-то как было! Даже вздремнул по-заячьи — вполглаза и вполуха… Сперва я кабаний табун слухом уловил: ты ведь знаешь, когда чушки кормятся, их далеко слышно. Приподнялся, насторожился. И уже через несколько минут увидел. Метров триста до них было, но расстояние быстро сокращалось, потому что кормились звери ходом. А в мою сторону шли косогором наискосок. Шумно и беспечно топали, хрюкали, хрумкали, взвизгивали. Тоже ведь радовались обильному харчу и хорошей погоде. Я даже на них залюбовался, хотя карабин по въевшейся таежной привычке в руки все-таки взял… Но вдруг заухали мои кабаны и — врассыпную. Кто куда держал рыло, туда и рванул. Как ветром всех сдуло! А на том месте, где только что кормился свиной гурт, я неожиданно увидел тигра, уткнувшегося мордой в горло добычи. Она молча вовсю била ногами, амба же крутил хвостом, все ниже пригибаясь на передних лапах… И вдруг откуда ни возьмись — секач! Здоровенный такой, почти черный. Как каменная глыба. Может, он и стоял там, не убегая с табуном, а может, и подскочил, не знаю, потому что не видел. Тигр, судя по всему, тоже не замечал вепря, и пока не «успокоил» свою жертву, голову не поднял. А увидел — копьем метнулся на кабана. Возмутился ли дерзостью его или не хотел упускать то, что само «шло в когти», хотя и не было у него потребности в другой свинье. Это ведь по незнанию говорят и пишут, что тигр — рачительный «пастух», на самом же деле сколько может — столько и «берет». Ну ладно, думаю, второй готов. А не так-то было! Секач, задрав рыло, прыгнул навстречу вражине, и в какой-то миг они поменялись местами. Тут полосатый начал беситься — рыкать и реветь, хватать пастью кусты и бить лапами по деревьям, то задирая башку кверху, то вытягивая шею к неприятелю над самой землей. Кабан же стоял молча и неподвижно и только клацал клычищами, выбивая густую светло-желтую пену. Но стоило тигру опять на него прыгнуть, снова метнулся ему навстречу. И тут я заметил, что когда агрессор будто бы пролетал над секачом, в прыжке, в самой высокой его точке, кабан бил его рылом снизу. И так раз за разом. Потом сцепились…»

Рассказ старика волновал меня, я живо представлял страшные для тайги события. Тревожность моего настроения обостряли тигриные взревы из совсем уже близкой ночной темени. Словно чувствовал амба, что о нем говорят, мало реагируя на то, как царь уссурийской тайги гневается из-за вторжения в его собственные владения. Однако мой спутник тоже обозлился, закричал на нахала во всю силу горла, стал стыдить и грозить, а в завершение своего «обращения» пошел на этого царя, стуча палкой по чайнику и попросив меня посветить головешкой из костра. Никогда не пел я песни «безумству храбрых» и потому не позволил напарнику удалиться от табора больше чем на десять шагов. Но их вполне хватило для того, чтобы хищник сначала примолк, а через несколько минут подал голос уже на спокойных тонах и с порядочного расстояния. Всякий зверь, и особенно тигр, безошибочно чувствует, боятся его или нет.

…Успокоившись и выпив кружку чаю, мой спутник принялся было укладываться спать, однако я упросил его продолжить свой рассказ, и он не отказался.

«Сцепились, значит, — слушал я вполне спокойный голос рассказчика. — Жуть была! Казалось, что не только меня трясло, но и небо, и сопки, и вся тайга в страхе качалась… То тигр был на спине вепря, то он, сбросив с себя врага, бил и рвал его клыками, топтал копытами… И не так долго сражались, как вдруг полосатый неожиданно пустился наутек. Он оглядывался на кабана с каким-то сожалением, а вскоре исчез в распадке ключа. Секач же стоял монументом, глядел тому вслед и не шевелился, наверное, с полчаса. Потом тихо ушел искать родичей, все же пошатываясь и останавливаясь, как бы для трудных раздумий. А я в те минуты подумал, что надо оприходовать ту первую тигриную добычу — чушку-то, да взял в итоге и тигра. Прошел немного по его следу — кровища хлещет из него… А на кусте орешника повис обрывок кишки… Еще… И еще… Ясно: быть тигру покойником… Освежевал я подсвинка и вытропил амбу. В ключе он был, мертвый. Как опустил голову в воду, чтобы напиться, так и не поднял ее… Понял потом, что это тигрица. По соскам виделось, имелись где-то у нее тигрята. А вся шкура несчастной оказалась исполосованной секачиными клыками… Да-а, и на владыку находится сила супротивная…»

Полежав на своей козлиной шкуре, закинув за голову ладони, мой собеседник долго о чем-то размышлял, вспоминая былое, потом задремал. Я его не будил, потому что повисла над нами самая глубокая ночь. Но он сам проснулся от истошных криков неясыти, приподнялся и заговорил оживленно, словно сиюминутно вспомнив интересную быль. Подумал было я, что она будет о пугаче-неясыти, оказалась же — о тигре.

«А в молодости я и не такое видел, — начал он, подбрасывая в гаснущий костер дрова. — Как-то скрадывал я изюбра в рев. Дело было в редколесье по склону горелой сопки, густо заросшей молодняком. Я пробирался вниз и того беснующегося в страстях своих быка уже хорошо видел. С полутораста метров изготовился было стрельнуть, как вдруг заметил подобравшегося к нему и уже изготовившегося к прыжку тигра. Затаился он за выворотнем, полосатым боком ко мне. И тихо так перебирает лапами… А солнце шпарит прямо в него, такого яркого на зеленом лесном фоне, что невольно залюбовался я им, даже как бы сам себя загипнотизировал… Но недолго пялил на него глаза — стрелой полетел хищник на свою добычу. Молча. Один прыжок, как взрыв бомбы, тут же другой, а третьим атака должна была завершиться. И только успел я, грешным делом, подумать, что застрелю на быке хищника и будет у меня на один патрон две добычи, а в то время охота на тигра еще не запрещалась, как изюбр мгновенно развернулся к врагу с низко наклоненной головой, резко мотнул ею вверх, и тигр полетел через его спину. А изюбр успел-таки принять врага на свои рога и с неожиданной для меня легкостью швырнул этакую тяжесть поверх себя… В следующую секунду бык мчался прочь, забросив эти рога на спину, а тигр бился в судорогах. «Успокоился» через несколько минут. Подхожу к нему медленно, винтовку держу на изготовку… Смотрю, мертвый, а в груди краснеют две глубокие раны. Когда освободил его от шкуры, увидел, что даже сердце проколото… И кто бы мог подумать: изюбр запорол тигра! Скорее всего, бык и сам этого не ожидал, а вот вышло…»

«И на владыку находится сила», — повторил еще раз старый охотник.

А изюбр успел-таки принять врага на свои рога и с неожиданной для меня легкостью швырнул этакую тяжесть поверх себя

На всю жизнь я запомнил ту летнюю бессонную ночь с рассказами своего наставника по женьшеневому промыслу о гибели тигра от обороняющихся жертв, а теперь вспоминаю нечто похожее.

Одна из минувших зим, в которую потянула меня память, была особенно холодной и многоснежной, да еще и голодной. Идешь, бывало, на лыжах и удивляешься: в лесу ни валежин, ни пней, ни иного хлама, над снежным саваном одни лишь деревья высятся да кое-где верхушки укутанных им кустарников и коряг.

Случалось, пройдешь по глубокой траншее, оставленной изюбром, и увидишь: глядит на тебя будто отрубленная рогатая голова, воткнутая в белое. А кабанов, косуль, кабарог снег укрывал выше их макушек…

…Было тихо и грустно, хотя и ярко светило солнце. Я устало поднимался по ровному пологому склону кедровой сопки, волочась на широких и все же глубоко проседающих лыжах… И вдруг удивился: на пухлом белом саване метрах в двухстах впереди зияла угольно-черная «заплата». Прошел к ней немного в раздумьях: «Что бы это означало?» — и догадался, что была то оголенная земля, и что сделать это в безлюдье могли только большие сильные звери. Но кто? И зачем?

…Снег широкой полосой вокруг оголенной черноты земли был густо истоптан тигриными и медвежьими лапами, кустарник и молодые деревца изломаны и измочалены, деревья во многих местах светлели вскрытым лубом… Стою, осматриваюсь, прислушиваюсь и думаю… И совсем неожиданно замечаю в каких-нибудь пятнадцати метрах темно-бурую медвежью громадину. Он лежал на ворохе всякого хлама, зло и пристально глядел на меня, пытаясь угадать мои намерения. А видел он меня, конечно же, давно, и не атаковал лишь потому, что упорно надеялся: не заметит, не подойдет и повернет назад. Теперь же, когда мы смотрели глаза в глаза, ситуация стала критической для обоих. Я снял карабин с плеча и оттянул пуговку затвора, он тоже встал и напрягся в боевой позе, ни в малой мере не намереваясь отступать. И поплатился за это жизнью.

Почему же я стрелял? Да слишком большой была вероятность нападения. К тому же я знал, что до весны этому шатуну все равно не дотянуть, а бед таежному зверью он успеет наделать много.

Однако главная суть этой были не во встрече с шатуном: на оголенной земле, перемешанной с черным снегом, валялись большие и малые клочья тигриной шерсти и шкуры, старательно обглоданные кости и половина хвоста. А рядом с остывающей медвежьей тушей лежала тигриная голова. Морда погибшего властелина выражала страдание и ужас: глаза лезли из орбит, пасть с пеньками сломанных клыков раскрыта, из нее вывален язык, уши плотно прижаты…

Я представил, как долго и ожесточенно сражались эти гиганты уссурийской тайги, как в какое-то время стал одолевать гораздо более выносливый медведь, как в конце концов сомкнул он на полосатом горле свои могучие челюсти и не разжимал их до тех пор, пока с жертвы не сбежала последняя дрожь предсмертных судорог. Погибельная жуть так и застыла на морде несчастного…

Потом я терпеливо кружил вокруг арены сражения, нашел следы, ведущие к ней, походил по ним и составил версию бескомпромиссного конфликта… Нещадно голодавший «буряк» из-за невозможности прокормиться при таких завальных снегах давно увязался за более ловким в охоте тигром, постоянно бродил за ним, доедая остатки царских трапез, а то и нагло отбирая законную добычу полосатого владыки… И наступил момент, когда они уже не могли разойтись без сражения: один ожесточился из-за невозможности залечь в берлогу по причине отсутствия нужных для этого жировых накоплений, холода и голода, у другого же лопнуло терпение…

И вновь припомнились слова промысловика у костра: «И на владыку находится сила…»

Свобода или смерть!

Не так и давно съемочная группа заморских киношников прилетала в Приморский край для съемок фильма об уссурийской тайге, в котором особая роль предназначалась здешнему тигру. И понадобился настоящий вольный царь зверей во всей красе и мощи.

Местные охотоведы сконструировали и построили крепчайшую ловушку, хитро поставили ее в лучших тигриных угодьях, замаскировали и насторожили. А для приманки привязали голосистую собачонку: знали ведь, что поймавшийся хищник, как бы ни бесновался, песика не тронет. И тигр оплошал, не раскусив коварный подвох знатоков дальневосточных зверей.

Он оказался в расцвете сил и великолепия: рослый, могучий и стройный, в необычайно элегантном одеянии. Сам я не видел и не слышал, как вел он себя в первые минуты, часы и сутки пленения, но мне об этом поведали в красочных подробностях. Впрочем, и без этих рассказов вовсе не трудно было представить, как от жуткого и яростного рева притихли тайга, горы и даже небо, и все в них сущее.

Тигр с неистовым упорством бил, гнул, грыз железные прутья клетки, пытался сбросить с нее потолок и развалить пол. Все в нем пылало короткой и непреклонной клятвой: «Свобода или смерть!» Но железо было ему неподвластно, и казалось, что сердце зверя на грани разрыва.

Но все же выдержало.

У любой силы существует предел. Любая ярость со временем притухает и растекается под гнетом сложных сплетений бытия, то вспыхивая, то вновь смиряясь. Плененный тигр в конце концов устал биться, окончательно поняв бесполезность любых попыток вырваться на волю, но смириться с ее потерей не мог. В запредельном отчаянии и глубочайшем стрессовом состоянии он ходил и ходил по клетке, то низко и горестно уронив голову, то высоко и непокорно подняв ее под самый потолок. С углов рта опускались полосы спекшейся бурой крови, избитые о железо лапы тоже были в кровавых струпьях. При каждом приближении людей он туго напружинивался, оголял искрошенные о металл до основания клыки с кровоточащими деснами и приглушенным рыком сожалел о своем бессилии… И так неукротимо сверкали горячим расплавом желтого металла его глаза, полные вполне осмысленной печали и воспоминаний о вольной жизни, что ни у кого из людей не оставалось сомнений: он все прекрасно понимает, но сломить его нельзя. Он не притрагивался к подброшенному в клетку свежему мясу и даже не пил воду, не лакал снег, хотя нутро его напрочь опустело, иссушала жажда.

Киношникам прежде всего хотелось отснять сюжет об отлове тигра в тайге, как говорится, вручную. Только они не принимали во внимание обстоятельство, что тигроловы для поимки ищут тигрят, и чем меньше они, тем лучше. Годовалого «кота» весом в полсотни килограммов бригада вяжет уже с трудом. Тех же, что вдвое старше, ловить решаются не всегда. Знаменитая ватага во главе с потомственным тигроловом Игнатом Трофимовым однажды пошла на такого, но если бы не своевременный выстрел в упор, быть бы бригадиру, вмиг подмятым юным зверем, задавленным… А этого полосатого красавца, что бесновался в клетке, без кровавых потерь не связать было и взводу гренадеров.

Но хитроумный человек горазд решать любые проблемы. Он пошел на уловку — вязать полусонного тигра. Ведь проще простого: впрыснуть ему под кожу обездвиживающий препарат, а когда зверь начнет, теряя силу и активность, засыпать, выгнать его на волю в загодя огороженном лесном островке якобы уссурийской тайги… Так и сделали. Но для надежности и безопасности вокруг «сцены» выставили вооруженное оцепление. А съемочную группу подняли в специальной железной люльке повыше — для лучшего обзора и… той же безопасности.

Однако освобожденный невольник, уже наполовину сваленный коварной инъекцией из вполне безобидного шприца, повел себя не так, как предполагали люди. Собрав в тугой узел еще не совсем усыпленную силу, он с отчаянным злом бросился к люльке с людьми… Хотя вполне мог бы уйти в заманчиво темнеющую перед ним тайгу, не зная, что ждут его там с рогулями и собаками тигроловы в усиленном составе.

Не будь он практически обездвиженным, первый же его прыжок достиг бы цели, и тогда… Ведь одного удара тигриной лапы достаточно для того, чтобы свалить насмерть даже быка. Но каждый очередной прыжок зверя был короче и ниже предыдущего, потому что тело быстро выходило из повиновения.