Прощайте, скалистые горы!

Около вражеских землянок задержалось несколько матросов. Ерошин догнал за валуном здорового егеря, выскочившего из землянки в нижнем белье, и навалился на него сзади. Матрос хотел взять немца живьём, но поскользнулся и оказался под егерем. Они катались по снегу, душили друг друга.

— Ва-ся! — услышал Громов голос друга.

Немец судорожно дёргал за ремень автомата, намереваясь снять его с шеи Ерошина, но в этот момент подскочил Громов. Схватив врага за подбородок и затылок, он так перегнул ему шею, что тот со стоном повалился на снег и разбросал руки.

— Ничего, Андрей, первый блин всегда комом, — тяжело дыша, проговорил Громов и, обхватив руками пленного, поставил его на ноги.

В землянке Борисов обстрелял из автомата все углы, прислушался, включил фонарик. У стены стояла неубранная койка. По обставленной с некоторым комфортом землянке можно было догадаться — в ней жил офицер. Борисов взял со стола объемистый планшет и уже хотел выйти из землянки, но в этот момент скрипнула низкая деревянная кровать. Он посмотрел на свисавшее до пола одеяло, не раздумывая, запустил под него руку.

— Ах ты, гад, кусаться! — Борисов отскочил к двери и скомандовал:

— Ханде хох! Иначе файр открою.

Из-под кровати появились руки. Немец полз по полу, зажмурив глаза. Борисов поднял его за шиворот, вытолкнул за дверь и передал Ерошину, конвоировавшему пленного, Борисов осторожно опустил в трубу землянки противотанковую гранату и бросился бегом догонять взвод.

Узкая траншея, ведущая на сопку, не давала матросам возможности рассредоточиться. Сверху совсем рядом ударил пулемёт. Шубный с силой дёрнул за руку Ломова, прижал к граниту. Над головами пропели пули. Цепляясь за камни, Шубный выдвинулся вперёд к неумолкающему пулемёту, швырнул гранату. Раздался взрыв. Шубный первым вырвался на открытое место, из автомата расчищая дорогу. Он что-то кричал, но в шуме стрельбы никто не разобрал его слов. Взвод рассыпался по сопке, захватил три землянки и огромный котлован, где стояло дальнобойное орудие.

Выскочившие из землянок полураздетые артиллеристы, отстреливаясь, уходили в сопки к перешейку мыса.

Ломов добежал до котлована, спустился к орудию. У пушки уже хозяйничали сапёры, укладывая рядом с ящиком со взрывчаткой крупнокалиберные немецкие снаряды.

— Товарищ лейтенант! С сопки уходить надо, от неё сейчас яма останется, кругом погреба снарядов, — крикнул сапёр.

Ломов задумался — отходить или выйти на помощь соседям. На северном, самом большом опорном пункте, где действовал Федин, всё ещё шёл бой. На перешейке у автоматчиков тоже навязалась перестрелка.

Ломов приказал сапёрам подрывать орудие и бегом по гранитным уступам выскочил из котлована.

С «большой земли» по мысу начал шарить луч прожектора. Он выхватил из темноты автоматчиков, прошёл их и снова вернулся. Сразу же заговорили вражеские миномёты.

«По автоматчикам бьют, гады!» — подумал Ломов и только сейчас вспомнил немецких артиллеристов, бежавших к перешейку.

— Порядок, товарищ лейтенант, дело за сапёрами, — доложил Шубный, вытирая шапкой лицо.

Слова бывалого матроса несколько успокоили Ломова. «Может быть, зря я волнуюсь за другие взводы, видно, всегда так в бою, одни раньше выполняют боевую задачу, другие позже», — подумал он. Но, вспомнив слова Федина: «Ты, Великанов, уничтожишь гарнизон и поможешь нам», — решил идти туда, где командир отряда всё ещё вёл бой.

Матросы один за другим подходили к Ломову.

— Товарищ лейтенант, автоматчики, кажется, отходят, — тревожно сказал Шубный прислушиваясь. — Не помочь ли им?

Ломов представил себе, что будет с отрядом, если немцы прорвутся на мыс, и, не раздумывая, кинулся к перешейку.

— Взвод! За мной! — во всю силу лёгких крикнул он на бегу.

Навстречу шёл со взводом Великанов. Ломов обрадовался встрече, громко сказал ему:

— Кирилл Васильич! Иди левее, сейчас пушку подорвут.

— Хорошо! Торопишься к автоматчикам?… Правильно! — ответил Великанов, сворачивая на север.

Ломов посмотрел вслед уходящему Великанову, и вдруг ему захотелось остановить его, обнять и расцеловать. «Что это я?» — подумал он, перепрыгивая через камни.

С помощью миномётного огня немцы прорвали правый фланг прикрывающих, устремились к перешейку.

В этом направлении и рассредоточил свой взвод Ломов. Матросы вперебежку заняли оборону, подпускали врага на близкое расстояние. Немцы были без маскировочных халатов и ясно выделялись на снегу.

— Приготовить гранаты! — скомандовал Ломов. В голове лейтенанта настойчиво работала мысль: «Любой ценой задержать. Что будет, если прорвутся…»

— Гранаты к бою! — крикнул Ломов и одну гранату за другой швырнул в цепь врага. Рядом взвились и другие гранаты, но сразу же длинные автоматные очереди заглушили их разрывы.

Наступила критическая минута, которая часто решает исход боя. Ломов поднялся во весь рост:

— Взвод! В атаку! За мной!

Ломов бежал по перешейку, с ходу стрелял, не давая опомниться врагу. Вдруг он почувствовал, как что-то тяжёлое и тупое ударило по голове. Всё вокруг поплыло, стало тихо. Лейтенант упал вниз лицом, а неумолкающий автомат в его застывших руках выпускал последние пули в землю, опустошая диск.

…Катера полным ходом шли к Рыбачьему. На головном поместили пленных. Они забились в угол каюты и, как воры, боялись смотреть матросам в глаза. В этой же каюте сидел с перевязанной головой Ломов. Рядом лежала раненная в грудь Толя. Она, как всегда, участвовала в операции. С Толи сняли шапку. Две короткие косички с бантиками из бинта тронули до слёз матросов. Они до боли сжимали зубы, глядя на медсестру. В глазах Чистякова накапливались слёзы. Тряхнув головой, он подошёл к насторожившимся пленным и за подбородок поднял вверх лицо долговязого офицера.

— Ты, «высшая раса»! — сжав кулаки, мичман тяжело дышал.

К Чистякову подошёл Титов.

— Что ты хочешь толковать им? Это же вот, — он постучал кулаком по стене. — Ты скажи им коротко: сала не будет!

Пленные смотрели то на Чистякова, то на Титова, жались друг к другу.

…Около разбитого пирса Приманки стояли Антушенко, офицеры штаба, санитары. Катера подходили к берегу. Немецкая артиллерия обрушила огонь на полуостров Рыбачий. В залив упали снаряды, подняв снопами воду.

— Наугад бьёт, по ошибке и попасть может, — как бы в шутку заметил Антушенко.

Начальник штаба подошёл к катеру, с которого уже сходили по трапу, прыгали через борт матросы. Вынесли раненых. У трапа появился Федин. Он легко спрыгнул на берег, но чувствовалось, нервы его всё ещё были напряжены. Федин доложил:

— Приказ выполнен. Двое убиты, трое тяжело ранены, несколько — легко. С того берега сняты все.

Антушенко не дал договорить Федину, обнял его за плечи и приказал:

— Тяжело раненых в землянку, врачи их ждут. Кто легко — на санки, в стационар. Мы — пешком.

Разведчики на руках вынесли из катера Толю. Санитары шли рядом, стараясь помочь разведчикам. Поддерживаемый под руку Борисовым, вышел Ломов.

— Ломова тоже ранило? — спросил Антушенко у Федина. — И что это за взвод, никак командиры не держатся: то ранит, то убьёт, — сожалел начальник штаба.

Всё ещё шёл снег. Спокойно было море. Близился рассвет.

ГЛАВА 5

— Жив-здоров, Егорыч? — спросил полковник Растокин своего ездового, усаживаясь в легковые санки.

— Так точно, товарищ полковник! Здравия и вам желаю! — отчеканил Егорыч и натянул вожжи.

Неугомонная лошадка Пулька рысцой побежала от аэродрома к штабу бригады. Светало. Около землянок суетились матросы. Они всматривались в проезжавшие санки и тут же исчезали в землянках, сообщая весть: «Приехал командир бригады».

Растокин прилетел с «большой земли». Он был на совещании у командующего флотом, поэтому в бригаде ждали его возвращения с особенным нетерпением, предполагая, что готовится наступление в Заполярье.

Санки быстро катились по извилистой дороге. Егорыч сдерживал Пульку на поворотах, потом расслаблял вожжи, и морозный утренний воздух снова бил в лицо.

— Глядишь, товарищ полковник, так мы и доедем втроём до конца войны, — весело сказал Егорыч, взглянув на Растокина.

Командир бригады кивнул головой, но ничего не ответил, вспомнив сорок первый год и день, когда Егорыч опытным глазом отобрал в тылах бригады суетливую лошадь и дал ей кличку Пулька.

— Что же ты, Егорыч, рассказывай, как на горизонте? — спросил немного погодя Растокин.

— Чисто, товарищ полковник. По ночам только тревожат…

— Кто?

— Да клопы появились, нечистая сила, и какие-то рыжие, видать германские…

— Смотрю я на тебя, Егорыч, и думаю, как ты изменился. Помнишь, в сорок нервом снаряд во-он где разорвётся, а ты уже за валуны прячешься.

— Был грех. Да недолго… В том же сорок первом, во время декабрьских боёв, не помню, куда-то вы послали меня, а там немцы. Кругом стреляют и такой компот заварился, что не поймёшь, где свои, а где неприятель. Все в белых халатах, знаков никаких, подстрелят, думаю, сукины сыны, и меня, и кобылку и, стало быть, приказ не выполним…

— Об этом ты, наверное, не успел подумать, — пошутил Растокин, плотнее закрывая ноги оленьей шкурой.

— Думал, товарищ полковник, от того и живой остался. Пулька по брюхо залезла в снег, бьётся, не вылезет, саней не видать. И я, как воробей, в снегу бултыхаюсь, хотел дальше ползком двигаться, а тут начальник штаба Антушенко. Он-то мне и рассказал, как немцев от своих отличить. Наши стреляют басом: бу-бу-бу, а вражеские автоматы тенорком: дрррь-дрррь. Чего же мне с лошадью делать, бросить придётся? — спрашиваю я начальника штаба, а он мне: «Она овёс ест?» Конечно, — отвечаю. «А как желудок, исправно работает?» Нормально, — докладываю ему, а он, стало быть, только этого и ждал. «Да какое ты имеешь право, — говорит он, — разбрасываться такими ценностями». Уж так он распушил меня, так распушил! В том бою я дрался рядом с начальником штаба, а когда немцы отступили, мне помогли вытащить из снега Пульку, санки, и я помчался дальше. Вот с той поры, как впервые увидел улепетывающих егерей, и страх мой исчез.

— Об этом я и говорю, изменился ты так, что и не узнать. Да и не только ты, — Растокин задумчиво помолчал и добавил: — Все мы изменились.

Миновали последний поворот, за которым открылась прямая дорога, проложенная через лощину. Вдали виднелись землянки штаба бригады. Пулька взмахнула головой и весело, галопом рванулась вперёд. Егорыч присвистнул, натянул вожжи и вдруг неожиданно спросил:

— Наступление будет, товарищ полковник?

Растокин ответил не сразу. Занятый своими мыслями, он как бы не слышал вопроса. Но когда Пулька остановилась около землянки, громко сказал:

— Обязательно будет.

В землянке медсанроты горела коптилка, хотя уже наступил рассвет.

Медсестра Ира Вахрушева всё ещё не могла уснуть. Этой ночью она впервые в жизни делала перевязку раненым, прибывшим на катерах после боя на Суура-Ниеми, впервые видела убитых — и её девичье сердце не находило покоя. Она лежала на спине, заложив под голову руки. По щекам скатывались крупные слёзы, падая на толстые русые косы.

Ира Вахрушева совсем недавно приехала на Рыбачий с делегацией Новосибирской области — шефов Северного флота и, с разрешения командующего, осталась в бригаде. Она была награждена орденом Трудового Красного Знамени на оборонном заводе. Ночью раненый матрос сказал ей во время перевязки:

— Эх, сестричка, с орденом ты, а руки дрожат.

Вахрушевой хотелось сказать раненому матросу, что медсестра Евстолия всё ещё без сознания и, может быть… Но она промолчала, не в состоянии не только говорить, даже думать о возможной смерти подруги. Их короткая дружба с первых дней перешла в привязанность друг к другу. Они любили посидеть в землянке ранним осенним вечером и поговорить. Часто мечтали о дне, когда отгремят пушки и фронтовики вернутся к своим родным местам. Особенно больно было вспоминать Ире слова Евстолии: «Хочу быть врачом. После войны обязательно пойду учиться в медицинский институт».

И чем больше сейчас думала Ира об Евстолии, тем сильнее хотелось увидеть её, посидеть рядом, переплести её короткие тонкие косички, поухаживать за подругой. Она боялась только одного — увидит Евстолию и разрыдается. И сон не шёл. Ира быстро встала с нар, надела телогрейку, шапку, вытерла влажные, покрасневшие от слёз и усталости большие глаза и вышла из землянки. Она торопливо направилась по тропе.

Сопки утюжила неугомонная поземка. Низко над головой жалобно стонал ветер, уносясь к югу на «большую землю». Кругом снег и не так тоскливо, как было совсем недавно: черно и мрачно.

Ира вошла в стационар.

— Ты что не отдыхаешь? — спросил её дежурный врач, полная, со строгими чертами лица женщина. Но голос её прозвучал ласково.

— Я уже… Евстолия здесь?

— Нет. После перевязки её отправили на аэродром. Она уж, видно, в Мурманске, — врач взяла Иру за плечи и посмотрела прямо в глаза. — Будь мужественной и не плачь. Не забывай, ты — воин. Иди отдыхай, тебе сегодня дежурить.

Выйдя из стационара, Ира решила было и в самом деле пойти уснуть перед дежурством, но, увидев около землянки взвода разведки вахтенного, пошла к нему. Ей хотелось узнать подробности ранения Евстолии.

На вахте около землянки стоял Шубный. Он вяло повернул голову в сторону подходящей к нему медсестры и холодно посмотрел на неё.

— Здравствуйте — сказала Ира, подходя к нему.

— Здравия желаю, птичка-сестричка. В охоточку порхаете с сопки на сопку?… А в землянку, простите, нельзя. Там матросики ещё первый сон видят.

— Я к вам, — ответила Ира, намереваясь сесть на камень.

— Да ну?! — вырвалось у Шубного. Он рукавом стряхнул снег с камня, на котором летом играли в домино, широко улыбнулся и с поклоном предложил: — Садитесь. Погодка сегодня — отворотясь не насмотришься.

— Отвернуться-то некуда, кругом метёт.

По просьбе Иры матрос рассказал подробности ранения Евстолии и как её вынесли с поля боя.

— Я думаю, у всех у нас есть свой календарь жизни, — сказал Шубный после небольшого раздумья. — И только одна страничка в нём отпечатана чёрным шрифтом — это последняя.

— А может быть, вы её сегодня оторвали? — спросила Ира, представив себе большой календарь, на котором остался один траурный листок.

— Не-ет, — качнул головой Шубный и весело добавил: — Я половину своего календаря дома жене оставил. Зачем он мне здесь целиком?

— Значит, вы бессмертный, — задумчиво и тихо сказала Ира и неожиданно спросила: — Меня могут перевести в разведку медсестрой?

— Вместо Евстолии?… Могут, могут… — Шубный начал объяснять Ире, как написать рапорт, на чьё имя. А она слушала его, не моргая, как слушает первый урок счастливая первоклассница.

Днём в роте разведки стояла мрачная тишина. Не слышалось прежних песен. Лишь иногда у кого-нибудь вырвется шутка и оборвётся, словно прижатая рукой звонкая струна.

До землянок доносился гулкий звук кирки. Он, как эхо, отдавался в голове, сдавливал сердце.

Чистяков вышел на сопку. Сильный ветер перехватил дыхание, разбросал расстёгнутые полы телогрейки, обжигая холодом тело. Без шапки, подставив подымающемуся бурану открытую грудь, он шёл к месту, где матросы хоронили боевых друзей. Сюда не залетали ни снаряд, ни шальная пуля. Будто сама смерть охраняла покой братских могил, расположенных под упершейся лбом в небо однобокой сопкой. Матросы не рыли глубоко ямы, не бросали туда на прощание горсти земли. Киркой и ломом они расчищали площадку, тяжёлыми камнями навсегда закрывали друзей.

— Готово? — тихо спросил Чистяков, подходя к матросам, и посмотрел на могилу, как бы прикидывая: «Хватит ли?»

— Да, всё, — ответил Шубный, беря у Титова лом. — Я только вот эти острые углы отобью.