Помоги проекту - поделись книгой:
Некоторое время он разглядывал рисунки, переворачивая страницы. Его лицо сделалось огорченным и озабоченным.
— Поехали ко мне, — еще раз попытался он уговорить меня. — Ты плохо выглядишь.
— Завтра все пройдет.
— На следующий день всегда бывает хуже.
— Не пугай меня. Я должен ехать в Лондон.
Тяжело вздохнув, Джед вылез из машины и пошел на станцию. Вернулся он оттуда с билетом.
— Я взял тебе спальный вагон туда и обратный билет на любой день, когда надумаешь вернуться. Отправление в двадцать два часа, в Юстоне будешь в семь сорок три утра.
— Спасибо, Джед.
Он вынул из кармана деньги и дал их мне.
— Позвони мне завтра вечером.
Я кивнул.
— В зале ожидания включено отопление, — сказал Джед.
Я с благодарностью пожал ему руку и помахал вслед, когда он тронул машину с места, отправляясь домой, к своей заботливой Флоре, которая, наверное, уже заждалась его к ужину.
ГЛАВА 2
Не стоит вспоминать об этой ночи.
Физиономия, смотревшая на меня из продолговатого зеркала на дверце купе, пока поезд погромыхивал на стыках рельсов, понравится моей матери, насколько я мог судить, еще меньше, чем обычно, если учесть ее привередливость и требовательность. Фингал под глазом растекся многоцветной лужей, подбородок украсила щетина, и даже я не мог не признать, что типу, имеющему наглость быть мной, очень не мешало бы вымыть голову.
С помощью полученных от Джеда денег и привокзальной аптеки я, как смог, привел себя в порядок, но мать все равно неодобрительно осмотрела меня с головы до ног, прежде чем отмерить минимальную дозу объятий на пороге ее дома.
— Александр, — спросила она, — неужели у тебя действительно нет никакой одежды без пятен от краски?
— Что-нибудь, пожалуй, найдется.
— Ты похудел. Но выглядишь... неплохо. Не стой, однако, в дверях, лучше, если ты войдешь в дом.
Я последовал за матерью в чопорно-изысканную переднюю архитектурной реликвии, где обитали они с Айвэном в Кресчент-парке.
Мать, как всегда, была опрятна, изящна, женственна и строга на вид. Блестящие темные волосы, короткая стрижка. Осиная талия. Мне захотелось сказать ей, что я очень люблю ее, но я промолчал, потому что мать считала такие эмоции чрезмерными до неприличия.
Я с детства был приучен отцом заботиться о ней. Отец научил меня почитать мать, служить ей. И не потому, что так требует долг, а по зову сердца. Мне навсегда запомнился раскатистый, неудержимый смех отца и сдержанные, но счастливые улыбки матери. Отец жил достаточно долго, чтобы я почувствовал их общее изумление, когда мальчик, о воспитании и образовании которого они так заботились и которому старались привить умение шотландских горцев охотиться, ловить рыбу и незаметно подкрадываться к добыче, выказал первые тревожные признаки своеволия.
Мне было шестнадцать лет, когда в один прекрасный день я заявил:
— Папа, я не хочу идти в университет. (Ах, какая это была
— Неплохое хобби, Ал, — сказал отец, нахмурясь.
Он давно уже не раз хвалил меня за ту легкость и непринужденность, с которыми я рисовал, но никогда не принимал моего увлечения всерьез. И так и не принял до самой своей смерти.
— Я говорю вполне серьезно, папа.
— Да, Ал.
Он не имел ничего против моей тяги к уединению. В Британии слово «бирюк» вовсе не вызывает неприятия, не то, что в Соединенных Штатах, где желание жить как все внушают детям с дошкольного возраста. Там «бирюки», как я узнал потом, это люди, у которых не все дома. Мой же образ жизни многие расценивали как оригинальный, но никто не находил в нем ничего предосудительного или ненормального.
— Как Айвэн? — спросил я у матери.
— Хочешь кофе? — сказала она.
— Кофе, яичницу, гренки... да все, что угодно.
Я спустился следом за матерью в полуподвальное помещение кухни, где приготовил и съел завтрак, отчего мое настроение и состояние заметно улучшились.
— Что с Айвэном? — снова спросил я.
Мать смотрела куда-то в сторону, как будто игнорируя мой вопрос, и вместо того, чтобы ответить на него, сама спросила:
— Что у тебя с глазом?
— Я наткнулся... Да ладно, чепуха, не имеет значения. Скажи мне лучше, здоров ли Айвэн.
— Я, э-э-э... — Мать казалась непривычно нерешительной и неуверенной в себе. — Врачи говорят, что он мог бы постепенно прийти в норму...
— Что значит «мог бы»? — спросил я.
— Он не хочет.
— Расскажи мне все подробно, — после паузы сказал я.
Возник тот неуловимый момент, когда поколения меняются местами и дети становятся на место родителей. И, может быть, это произошло с нами раньше, чем в большинстве семей, из-за того, что я сызмальства привык заботиться о матери. Когда мать вышла за Айвэна, эта привычка отошла на второй план, но теперь вновь естественно заняла свое прежнее место, возродившись с удвоенной силой.
Я сказал:
Мать засмеялась и продолжила:
Я кивнул.
— О, Александр. — Впервые в жизни я услышал, как ее голос дрогнул, но чувства так и не прорвали плотину, что сдерживала их.
— Расскажи мне все как есть, — сказал я. Мать помедлила. Потом произнесла:
— Он так угнетен.
— Болезнью?
— Не могу понять чем и не знаю, что с этим делать. Он почти не встает с постели, не хочет одеваться, почти ничего не ест. Я советовала ему вернуться в клинику, но он ни за что не соглашается, говорит, что ему там не нравится, и доктор Роббистон, кажется, не в состоянии посоветовать ничего дельного, что помогло бы Айвэну по-настоящему.
— Ну а есть ли у Айвэна серьезная причина быть угнетенным? У него действительно так плохо с сердцем?
— Врачи говорят, для беспокойства нет никаких оснований. Они применили одно из сосудорасширяющих средств — и это все. Ну и, конечно, пока он должен принимать витамины. — Он боится, что это конец, что он умирает? Мать наморщила свой гладкий лоб:
— Он только говорит мне, что беспокоиться не о чем.
— Можно я... пойду наверх и поздороваюсь с ним?
Мать взглянула на большие кухонные часы, висевшие высоко на стене над огромной плитой. Было пять минут десятого.
— Сейчас у него фельдшер, — сказала она. — На самом деле Айвэн в таком уходе не нуждается, но фельдшера отпускать не хочет. Вильфред, фельдшер, не нравится мне, он какой-то слишком подобострастный. Спит он у нас наверху в старой мансарде, Айвэн установил там внутреннюю телефонную связь, так что в случае чего может вызвать Вильфреда к себе и ночью, если вдруг почувствует боль в груди.
— А у Айвэна бывают такие боли ночью?
— Не знаю, — неуверенно ответила мать. — Не думаю. Но, конечно, были, когда с ним случился приступ. От этого он проснулся в четыре часа утра, но тогда он подумал, что это желудок.
— Он разбудил тебя?
Мать покачала головой. У них с Айвэном были хотя и смежные спальни, но у каждого — своя. Не потому, что между ними существовало отчуждение, а просто им так хотелось.
— Я вошла к нему пожелать доброго утра, — сказала мать, — и дать ему газеты, как всегда, а он был весь в испарине и прижимал руку к груди.
— Надо было сразу сообщить об этом мне, — сказал я. — Джед передал бы мне телеграмму. Вам самим со всем этим трудно справиться.
— Приходила Пэтси...
Пэтси — дочь Айвэна. Хитроглазая. Ее главный интерес — и навязчивая идея — помешать Айвэну завещать свое состояние и свой пивоваренный завод моей матери. Документа о передаче имущественных прав Айвэна не существовало, и Пэтси, наверное, с удовольствием утопила бы меня, как потенциального наследника матери, в серной кислоте. Я же всегда приторно улыбался ей.
— Пэтси? Зачем она приходила? — спросил я.
— Айвэн был в клинике, когда она появилась здесь. Она звонила по телефону. — Мать умолкла ради пущего эффекта.
— Кому? — спросил я так простодушно, как того и ожидала мать.
Темные глаза матери весело блеснули.
— Она звонила Оливеру Грантчестеру. Оливер Грантчестер — адвокат Айвэна.
— Она совсем потеряла стыд? — спросил я.
— О, окончательно, дорогой.
Пэтси тоже всех называла «дорогими». Она, казалось мне, и убить бы могла, приговаривая: «Извини, дорогой», пока вонзала в сердце стилет.
— Она сказала Оливеру, — улыбнулась мать, — что если Айвэн изменил свое завещание, то она опротестует это.
— И нарочно говорила так, чтобы ты слышала.
— Если бы она не хотела, чтобы я слышала, то легко нашла бы другое место для этого звонка. И в клинике она, конечно, была все эти дни слаще меда. Любящая дочь. Это у нее хорошо получается.
— И сказала, что не надо вызывать меня из Шотландии, потому что она сама позаботится обо всем.
— О дорогой, ты знаешь, какая она положительная и безупречно правильная...
— Как прилив и отлив.
Учтивость — скверная штука, часто думал я. Попался бы этой сахарной Пэтси кто-нибудь, кто вы сказал бы ей всю правду в лицо. Но если, натолкнувшись на откровенное противодействие, она и тут сумела бы произвести впечатление «бедной маленькой простушки», ее потенциальные критики выиграли бы меньше, чем она. В свои тридцать четыре года Пэтси имела мужа, троих детей, двух собак и няньку, которая изо всех сил старалась угодить ей.
— С пивоваренным заводом возникли серьезные проблемы, — сказала мать, — и я думаю, Айвэн волнуется еще из-за кубка.
— Какого кубка?
— Кубка короля Альфреда, какого же еще? Мое настроение ухудшилось.
— Ты имеешь в виду скачки? — спросил я. Скачки за «Золотой кубок короля Альфреда», спонсируемые пивоваренным заводом Айвэна как прекрасная реклама для «Золотого пива короля Альфреда», ежегодно проходили в октябре и стали обязательной частью программы года.
— Скачки или сам кубок, — сказала мать. — Точно не знаю, не уверена.
В этот не очень подходящий момент в кухню внезапно вторглись две женщины средних лет, груз но протопавшие по ступеням лестницы, ведущей снаружи в полуподвал, и представшие передо мной и матерью с непринужденностью старых знакомых.
— Доброе утро, леди Вестеринг, — сказали они. Обе разом. Сестры, наверное. И обе разом посмотрели то на меня, то на мать, ожидая, видимо, объяснений. Я подумал, что надо бы мне самому представиться этим женщинам. Моя кроткая мать, кажется, оробела.
Я встал и постарался как можно дружелюбнее произнести:
— Я сын леди Вестеринг. А кто вы? За них ответила моя мать:
— Эдна и Лоис. Эдна готовит нам, а Лоис убирает.
В устремленных на меня внимательных глазах Эдны и Лоис неприязнь слегка пряталась за желание обеих женщин сохранить свои места в доме матери. Неприязнь? Я подумал, не сыграла ли тут своей роли Пэтси.
Эдна критическим глазом покосилась на свидетельство моих кулинарных усилий, узрев в этом, вероятно, посягательство на ее сферу деятельности. Плохо дело. Она не преминет воспользоваться этим. Мой отец и я по традиции всегда готовили сами. Так у нас было заведено. А началось с того, что мать сломала руку в запястье. Потом, когда мать поправилась, приготовление пищи все равно осталось нашим с отцом делом. И поскольку я очень рано усвоил секреты кулинарного мастерства, приготовить хорошую еду не составляло для меня большого труда.
Моя мать и Айвэн с самого начала своей совместной жизни наняли кухарку, а Эдна и Лоис появились здесь уже после моего предыдущего приезда в дом матери.
— Несмотря на присутствие Вильфреда, я поднимусь наверх повидаться с Айвэном, а потом приду к тебе в гостиную. Ты к тому времени, надеюсь, уже будешь там? — обратился я к матери.
Эдна и Лоис, видимо, не знали, как им держаться со мной. Я улыбнулся им самой ободряющей, самой дружелюбной улыбкой, на какую только был способен, а мать из благодарности проводила меня на верхний этаж, тихий в это время, но величественно-официальный. Здесь находились столовая и гостиная для приема гостей.
— Только не говори мне, что их наняла не Пэтси, — съехидничал я, как только убедился, что на кухне нас не услышат.
Поделиться книгой: