Алмазная колесница. Том 2

Эраст Петрович увидел каменный дом в виде буквы «П», повёрнутой ножками к улице.

– В левом флигеле моя квартира, в правом ваша, а вон там, посередине, присутствие, – показал Доронин за ограду – в глубине двора виднелось парадное крыльцо, увенчанное российским флагом. – Где служим, там и живём.

Дипломаты спустились на тротуар, причём Эраста Петровича курума любовно качнула на прощанье, консула же брюзгливо зацепила кончиком пружины за брюки.

Всё ноет, клянёт Злые ухабы пути Моя курума.

Глаза героя

В приёмном покое навстречу вошедшим поднялся молодой японец, очень серьёзный, при галстуке, в железных очочках. На столе, среди папок и стопок бумаги, были установлены два маленьких флажка – российский и японский.

– Знакомьтесь, – представил Доронин. – Сирота. Служит у меня восьмой год. Переводчиком, секретарём и бесценным помощником. Так сказать, мой ангел-хранитель и письмоводитель. Прошу любить и жаловать.

Фандорин немного удивился, что консул с первой же минуты знакомства счёл нужным сообщить о печальном семейном положении своего сотрудника. Должно быть, прискорбное событие произошло совсем недавно, хотя в наряде письмоводителя не было ничего траурного, за исключением чёрных сатиновых нарукавников. Эраст Петрович сочувственно поклонился, ожидая продолжения, но Доронин молчал.

– Всеволод Витальевич, вы забыли назвать имя, – вполголоса напомнил титулярный советник. Консул рассмеялся.

– Сирота – это имя. Когда я только-только приехал сюда, ужасно тосковал по Родине. Все японцы были для меня на одно лицо, их имена казались тарабарщиной. Я сидел тут один-одинёшенек, ещё и консульства никакого не было. Ни звука русского, ни русского лица. Вот и старался окружить себя туземцами, имена которых звучали бы породнее. Лакей у меня был Микита. Пишется тремя иероглифами, означает «Поле с тремя деревьями». Переводчиком стал Сирота, это по-японски «Белое поле». А ещё у меня есть обаятельнейшая Обаяси-сан, с которой я познакомлю вас позже.

– Значит, японский язык не так уж чужд для русского уха? – с надеждой спросил Эраст Петрович. – Мне бы очень хотелось поскорей его выучить.

– И чужд, и труден, – расстроил его Всеволод Витальевич. – Первооткрыватель Японии святой Францискус Ксавериус сказал: «Сие наречие замыслено синклитом диаволов, дабы истязать ревнителей веры». А сходные созвучия иной раз могут сыграть дурную шутку. Например, моя фамилия, по-нашему вполне благозвучная, доставляет мне в Японии немало хлопот.

– Почему?

– Потому что «доро» значит «грязь», а «нин» – «человек». «Грязный человек», каково для консула великой державы?

– А что по-японски значит «Россия»? – встревожился за отечество титулярный советник.

– Ничего хорошего. Пишется двумя иероглифами: Ро-коку, «Дурацкая страна». Наше посольство уже который год ведёт сложную дипломатическую борьбу, чтобы японцы использовали в документах другой иероглиф «ро», означающий «роса». Тогда получилось бы красиво: «Страна росы». Пока, увы, не удаётся.

Письмоводитель Сирота в лингвистической дискуссии участия не принимал, просто стоял с вежливой улыбкой.

– Всё ли готово для обустройства господина вице-консула? – обратился к нему Доронин.

– Так точно. Казённая квартира подготовлена. Завтра утром придут кандидаты на должность камердинера. У всех очень хорошие рекомендации. Где вам угодно столоваться, господин Фандорин? Если у себя, я найду для вас повара.

Японец говорил по-русски правильно и почти без акцента, только кое-где путал «р» и «л» – например, в трудном слове «проверил».

– Мне, собственно, всё равно. Я употребляю самую простую п-пищу, так что в поваре нужды нет, – принялся объяснять титулярный советник. – Самовар поставить, в лавку за припасами сходить – с этим справится и слуга.

– Хорошо-с, – поклонился Сирота, обнаруживая знакомство и со словоерсами. – А ожидается ли прибытие госпожи вице-консульши?

Вопрос был сформулирован несколько витиевато, и Эраст Петрович не вмиг уяснил его смысл.

– Нет-нет, я не женат.

Письмоводитель кивнул, как если бы был готов к такому ответу.

– В этом случае могу предложить вам на выбор двух кандидатов… то есть двух кандидаток на место супруги. Одна за триста иен в год, пятнадцати лет, прежде замужем не была, знает сто английских слов. Вторая немолодая, двадцати одного года, дважды была замужем. Рекомендации от прежних мужей превосходные, знает тысячу английских слов и стоит дешевле – двести пятьдесят иен. Вот фотографические карточки.

Эраст Петрович заморгал длинными ресницами, в растерянности оглянулся на консула.

– Всеволод Витальевич, я что-то…

– Сирота предлагает вам выбрать конкубину, – объяснил Доронин, с видом знатока рассматривая снимки, на которых были запечатлены куклоподобные барышни с высокими замысловатыми причёсками. – Супругу по контракту.

Титулярный советник наморщил лоб, но все равно не понял.

– Все так делают. Очень удобно для чиновников, моряков и коммерсантов, оторванных от дома. Мало кто вывозит сюда семью. Почти у всех офицеров нашей Тихоокеанской эскадры японские конкубины – здесь или в Нагасаки. Заключается контракт на год или на два, с правом продолжения. За небольшие деньги вы получаете домашний уют, заботу, опять же радости плоти. Вы ведь, как я понял, не любитель борделей? Хм, девушки хорошие, Сирота в этом толк знает. – Доронин постучал пальцем по одному из снимков. – Мой вам совет: берите вот эту, которая постарше. Она уже дважды побывала замужем за иностранцами, не придётся воспитывать. Моя Обаяси передо мной жила с французским капитаном и потом с американским серебряным спекулянтом. Кстати о серебре. – Всеволод Витальевич обернулся к Сироте. – Я просил подготовить для господина вице-консула жалованье за первый месяц и подъёмные на обустройство – всего шестьсот мексиканских долларов.

Письмоводитель почтительно наклонил голову и стал открывать несгораемый шкаф.

– Почему мексиканских? – спросил Фандорин, расписываясь в ведомости.

– Самая ходовая валюта на Дальнем Востоке. Правда, не слишком удобная, – заметил консул, наблюдая, как Сирота вытаскивает из сейфа позвякивающий мешок. – Не надорвитесь. Тут, наверное, с пуд серебра.

Но Эраст Петрович поднял увесистую ношу без усилия, двумя пальцами – видно, не зря возил в багаже чугунные гири. Хотел положить на стул, но отвлёкся – засмотрелся на портреты, что висели над столом Сироты.

Портретов было два. С левого на Фандорина смотрел Александр Сергеевич Пушкин, с правого щекастый азиат, грозно супящий густые брови. Гравюра с картины Кипренского, хорошо знакомой титулярному советнику, интереса у него не вызвала, но второй портрет заинтриговал. Это была аляповатая цветная ксилография, должно быть, из недорогих, но исполненная так искусно, что казалось, будто сердитый толстяк смотрит вице-консулу прямо в глаза. Из-под расстёгнутого златотканого воротника виднелась жирная, в натуралистичных складках шея, а лоб японца стягивала повязка с алым кругом посередине.

– Это какой-нибудь поэт? – поинтересовался Фандорин.

– Никак нет. Это великий герой фельдмаршал Сайго Такамори, – благоговейно ответил Сирота.

– Тот самый, что взбунтовался против правительства и покончил с собой? – удивился Эраст Петрович. – Разве он не считается государственным преступником?

– Считается. Но он всё равно великий герой. Фельдмаршал Сайго был искренний человек. И умер красиво. – В голосе письмоводителя зазвучали мечтательные нотки. – Он засел на горе с самураями своей родной Сацумы, правительственные солдаты окружили его со всех сторон и стали кричать: «Сдавайтесь, ваше превосходительство! Мы с почётом доставим вас в столицу!». Но господин фельдмаршал не сдался. Он сражался до тех пор, пока пуля не попала ему в живот, а потом приказал адъютанту: «Руби мне голову с плеч».

Фандорин помолчал, глядя на героического фельдмаршала. До чего выразительные глаза! Поистине портрет был нарисован мастером.

– А почему у вас тут Пушкин?

– Великий русский поэт, – объяснил Сирота и, подумав, прибавил. – Тоже искренний человек. Красиво умер.

– Японцев хлебом не корми, только бы кто-нибудь красиво умер, – улыбнулся Всеволод Витальевич. – Но нам с вами, господа, помирать рано, работы невпроворот. Что у нас самое срочное?

– Корвет «Всадник» заказал сто пудов солонины и сто пятьдесят пудов риса, – принялся докладывать Сирота, вынимая из папки листки. – Старший помощник с «Гайдамака» просит поскорее устроить ремонтный док в Йокосука.

– Это дела, которые поступают в ведение комиссионеров, – пояснил Фандорину консул, – Комиссионеры – посредники из местных купцов, отвечающие передо мной за качество поставок и работ. Дальше, Сирота.

– Записка из муниципальной полиции. Спрашивают, выпускать ли младшего механика с «Бояна».

– Напишите, пускай посидит до завтра. Да сначала чтоб заплатил за разбитую витрину. Ещё что?

– Письмо от девицы Благолеповой. – Переводчик протянул консулу взрезанный конверт. – Сообщает о смерти отца. Просит выписать свидетельство о кончине. А также ходатайствует насчёт денежного пособия.

Доронин нахмурился, взял письмо.

– «Скончался в одночасье»… «одна-одинёшенька»… «не оставьте попечением»… «хоть сколько-нибудь на похороны»… М-да. Вот, Эраст Петрович. Рутинная, но оттого не менее печальная сторона консульской деятельности. Заботимся не только о живых, но и мёртвых подданных Российской империи.

Он полувопросительно-полувиновато взглянул на Фандорина.

– Отлично понимаю, что с моей стороны это свинство… Вы едва с дороги. Но, знаете, очень выручили бы, если б наведались к этой самой Благолеповой. Мне ещё речь сочинять для сегодняшней церемонии, а откладывать безутешную девицу на завтра опасно. Того и гляди явится сюда и закатит плач Андромахи… Съездили бы, а? Сирота вас сопроводит. Сам всё что нужно выпишет и сделает, вам только справку о смерти подписать.

Фандорин, все ещё рассматривавший портрет обезглавленного героя, хотел было сказать: «Ну разумеется», но в этот миг молодому человеку показалось, будто нарисованные чёрной тушью глаза фельдмаршала блеснули, как живые – да не просто так, а словно бы с некоторым предостережением. Поражённый, Эраст Петрович сделал шаг вперёд и даже наклонился. Чудесный эффект немедленно исчез – осталась лишь раскрашенная бумага.

– Ну разумеется, – обернулся титулярный советник к начальнику. – Сей же час. Только, с вашего позволения, сменю костюм. Он совершенно неуместен для такой скорбной миссии. А что за барышня?

– Дочь капитана Благолепова, который, стало быть, приказал долго жить. – Всеволод Витальевич перекрестился, но без особенной набожности, скорее механически. – Как говорится, царствие ему небесное, хоть шансы попасть туда у новопреставленного невелики. Это был жалкий, совершенно опустившийся человек.

– Спился?

– Хуже. Скурился. – Видя недоумение помощника, консул пояснил. – Опиоман. Довольно распространённый на Востоке недуг. Собственно, в самом опиумокурении, как и в употреблении вина, ничего ужасного нет, нужно только знать меру. Я и сам иногда люблю выкурить трубочку-другую. Научу и вас – если увижу, что вы человек рассудительный, не чета Благолепову. А ведь я помню его совсем другим. Он приехал сюда лет пять тому, по контракту с «Почтовой пароходной компанией». Служил капитаном на большом пакетботе, ходил до Осаки и обратно. Купил хороший дом, выписал из Владивостока жену с дочкой. Да только супруга вскорости умерла, вот капитан с горя и увлёкся дурман-травой. Мало-помалу всё прокурил: сбережения, службу, дом. Переехал в Туземный город, а это у европейцев почитается самым последним падением. Дочка капитана пообносилась, чуть ли не голодала…

– Если он потерял с-службу, почему вы называете его «капитаном»?

– По старой памяти. Последнее время Благолепов плавал на паровом катеришке, катал публику по заливу. Дальше Токио не заплывал. Сам себе и капитан, и матрос, и кочегар. Един в трех лицах. Катерок сначала был его собственный, потом продал. За жалование служил, да за чаевые. Японцы охотно нанимали его, им вдвойне любопытно: покататься на чудо-лодке с трубой, да ещё чтоб гайдзин прислуживал. Всё, что зарабатывал, Благолепов тащил в притон. Пропащий был человек, а теперь вот и совсем пропал…

Всеволод Витальевич вынул из несгораемого шкафа несколько монет.

– Пять долларов ей на похороны, согласно установленному порядку. Расписку возьмите, не забудьте. – Повздыхав, вынул из кармана ещё два серебряных кружка. – А это так дайте, без расписки. Отпоёт покойника корабельный священник, я договорюсь. И скажите Благолеповой, чтоб, как похоронит, в Россию ехала, нечего ей тут делать. Неровен час закончит борделем. Билет до Владивостока выдадим, третьего класса. Ну, идите, идите. Поздравляю с началом консульской службы.

Перед тем, как выйти, Эраст Петрович не удержался, оглянулся на портрет фельдмаршала Сайго ещё раз. И снова ему почудился во взгляде героя некий message – то ли предостережение, то ли угроза.

Три вечных тайны: Восход солнца, смерть луны, Глаза героя.

Синяя кость не любит Барсука

Сэмуси с хрустом почесал горб и поднял руку в знак того, что ставки больше не принимаются. Игроки – их было семеро – откинулись на пятки, каждый старался выглядеть невозмутимым.

Трое на «чёт», четверо на «нечет», отметил Тануки и, хоть сам ничего не поставил, сжал кулаки от волнения.

Мясистая ладонь Сэмуси накрыла чёрный стаканчик, кости звонко защёлкали о бамбуковые стенки (волшебный звук!), и на стол проворно вылетели два кубика, красный и синий.

Красный почти сразу лёг четвёркой кверху, синий же укатился на самый край татами.

«Чёт!», подумал Тануки, и в следующий миг кость легла двойкой. Так и есть! А если б поставил на кон, подлый кубик повернулся бы единицей или тройкой. Невзлюбил он Тануки, это было уже многократно проверено.

Трое получили выигрыш, четверо полезли в кошельки за новыми монетами. Ни слова, ни восклицания. Древняя благородная игра предписывала абсолютное молчание.

Горбатый хозяин махнул служанке, чтоб подлила играющим сакэ. Девчонка, присев на корточки подле каждого, наполнила чарки. Покосилась на Сэмуси, увидела, что не смотрит, быстро подползла на коленках к Тануки, ему тоже налила, хоть и не положено.

Он, конечно, не поблагодарил и ещё нарочно отвернулся. С женщинами нужно держать себя строго, неприступно, от этого в них задор просыпается. Если б с игральными костями можно было управляться так же просто!

В свои восемнадцать лет Тануки уже знал, что перед ним мало какая устоит. То есть тут, конечно, нужно чувствовать, может женщина стать твоей или нет. Он это очень хорошо чувствовал, был у Тануки такой дар. Если шансов нет, он на женщину и не смотрел. Чего зря время тратить? Но если уж – по взгляду ли, по мельчайшему движению, по запаху – угадывалось, что шанс есть, Тануки действовал уверенно и без лишней суеты. Главное – знал про себя, что мужчина он видный, красивый, умеет внушать любовь.

На что ему, казалось бы, эта тощая служанка? Ведь не для забавы он здесь торчит, для важного дела. Можно сказать, вопрос жизни и смерти, а все ж не удержался. Как увидел девчонку, сразу понял – из моих, и, не задумываясь, повёл себя с нею по всей науке: лицо сделал надменным, взгляд страстным. Когда подходила ближе – отворачивался; когда была далеко – не сводил глаз. Женщины это сразу замечают. Она уж несколько раз и заговорить пыталась, но Тануки хранил загадочное молчание. Тут ни в коем случае нельзя раньше времени рот открывать.

Не то чтобы игра со служанкой так уж его занимала – скорее помогала скрасить ожидание. Опять же бесплатное сакэ, тоже неплохо.

В притоне у Сэмуси он торчал безвылазно со вчерашнего утра. Деньги, полученные от Гондзы, почти все продул, хотя ставил не чаще, чем раз в полтора часа. Проклятая синяя кость сожрала все монеты, осталось только две: маленькая золотая и большая серебряная, с драконом.

Со вчерашнего утра не ел, не спал, только пил сакэ. В животе ноет. Но хара может потерпеть. Хуже то, что голова стала кружиться – то ли от голода, то ли от сладковатого дыма, которым потягивало из угла, где лежали и сидели курильщики опиума; трое китайцев, красноволосый матрос с закрытыми глазами и блаженно разинутым ртом, двое рикш.

Иностранцы – акума с ними, пускай хоть сдохнут, но рикш было жалко. Оба из бывших самураев, это сразу видно. Таким трудней всего приспособиться к новой жизни. Теперь ведь не прежние времена, пенсий самураям больше не платят – изволь работать, как все. А если ничего не умеешь, только мечом махать? Так ведь и мечи у них, бедолаг, отобрали…

Тануки снова загадал – теперь на «нечет», и выпало! Два и пять!

Но стоило ему выставить серебряную иену, как кости опять подвели. Красная-то, как обычно, легла первой, на пятёрку. Уж как он умолял синюю: дай нечет, дай! Как же. Перевернулась тройкой. Предпоследняя монета пропала зазря.

Засопев от злости, Тануки подставил чарку, чтоб служанка плеснула сакэ, но вредная девка на сей раз налила всем кроме него – наверно, обиделась, что он на неё не смотрит.

В помещении было душно, игроки сидели голые по пояс, обмахивались веерами. Вот бы на плечо татуировку в виде змеи. Пускай не в три кольца, как у Обакэ, и не в пять, как у Гондзы – хотя бы в одно-единственное. Тогда скверная девка смотрела бы по-другому. Ничего, если он исправно выполнит то, что поручено, Гондза обещал не только огненно-красную змею на правом плече, но ещё и по хризантеме на коленки!

Потому-то ему и доверено важное задание, что на коже у Тануки пока нет ни одного украшения. Не успел заслужить. А с татуировкой его к горбуну не пустили бы. Для того к дверям и приставлены Фудо и Гундари, чтоб никто из чужих якудза не вошёл. Фудо и Гундари велят посетителям задрать рукава, осматривают спину и грудь. Если видят разрисованную кожу – сразу гонят в шею.

Сэмуси осторожный, добраться до него непросто. Дверь в его притон «Ракуэн» двойная: впускают по одному, потом первая дверь запирается каким-то хитрым механизмом; за внутренней дверью бдят Фудо и Гундари, два охранника, названные в честь грозных будд, что стерегут Врата Неба. Уж до чего небесные будды ужасны – с выпученными глазами, с языками пламени вместо волос, а эта парочка будет пострашней. Оба окинавцы, ловкачи убивать голыми руками.

В зале ещё четверо охранников, но про них думать нечего. Задача у Тануки ясная: только своих внутрь впустить, а дальше и без него управятся.

Храбрый Гондза получил своё прозвище в честь Гондзы-Копьеносца из знаменитого кукольного спектакля – очень уж здорово дерётся бамбуковой палкой. Данкити тоже недаром заслужил кличку Кусари, «Цепь». Он своей цепью может горлышко у стеклянной бутылки отбить, а бутылка даже не шелохнётся. Ещё есть Обакэ-Призрак, мастер нунтяку, и Рю-Дракон, бывший сумотори весом в пятьдесят каммэ[2]. Этому никакого оружия не нужно.

У Тануки тоже ничего при себе нет. Во-первых, с оружием его сюда не пустили бы. А во-вторых, он и руками-ногами много чего может. Это только с виду он безобидный – невысокий, круглый, как барсучок (отсюда и прозвище[3]). А между тем, с восьмилетнего возраста постигал славное искусство дзюдзюцу, к которому со временем присовокупил окинавскую науку драться ногами. Любого одолеет – конечно, кроме Рю, которого с места и гайдзинской паровой курумой не сдвинешь.

План, придуманный многоумным Гондзой, поначалу казался совсем простым.

Зайти в притон, вроде как поиграть. Дождаться, пока Фудо или Гундари, неважно кто именно, отойдёт по нужде или ещё зачем-нибудь. Тогда подлететь к тому, который остался у двери, нанести хороший удар, отодвинуть засов, крикнуть условленным образом и не дать себя убить в те несколько секунд, пока ворвутся Гондза и остальные.

Редко когда новичку достаётся первое задание столь высокой сложности и ответственности. По-хорошему Барсуку полагалось бы ещё годика три-четыре в учениках походить, больно молод он для полноправного бойца. Но времена нынче такие, что строго держаться прежних обычаев стало невозможно. Удача отвернулась от Тёбэй-гуми, старейшей и славнейшей из всех японских банд.

Кто не слышал об основателе клана великом Тёбэе, предводителе эдоских разбойников, который защищал горожан от самурайских бесчинств? Жизнь и смерть благородного якудзы описана в пьесах Кабуки, изображена на гравюрах укиёэ. Коварный самурай Мидзуно обманом заманил героя к себе в дом, безоружного и одинокого. Но якудза голыми руками расправился со всей сворой врагов, оставил в живых только подлого Мидзуно. И сказал ему: «Если б я ушёл из твоей ловушки живым, люди подумали бы, что Тёбэй слишком трясётся за свою жизнь. Убей меня, вот моя грудь». И дрожащий от страха Мидзуно пронзил его копьём. Можно ли вообразить себе более возвышенную смерть?

К Тёбэй-гуми принадлежали и отец, и дед Тануки. С малолетства он мечтал, как вырастет, вступит в банду и сделает в ней большую и почтенную карьеру. Будет сначала учеником, потом бойцом, потом выслужится в маленькие командиры вакасю, затем в большие командиры вакагасира, а годам к сорока, если доживёт, станет самим оябуном, повелителем жизни и смерти полусотни храбрецов, и о его подвигах тоже станут сочинять пьесы для Кабуки и кукольного театра Бунраку.

Но за последний год от клана почти ничего не осталось. Вражда между двумя ветвями якудза длится не одно столетие. Тэкия, к которым относилась Тёбэй-гуми, опекали мелочную торговлю: защищали лоточников и коробейников от властей и всякого ворья, а за это получали предписанную обычаем благодарность. Бакуто же кормились за счёт азартных игр. Эти кровососы и обманщики нигде надолго не задерживались, перелетали с места на место, оставляя за собой разорённые семьи, слезы и кровь.

Как хорошо обустроился Тёбэй-гуми в новом городе Йокогама, где торговля так и била ключом! Но явились хищные бакуто, нацелились на чужую территорию. И до чего оказались ловки! Горбатый хозяин «Ракуэна» действовал не напрямую, когда два клана сходятся в честной схватке и рубятся мечами до победы. Сэмуси оказался мастером по устройству подлых ловушек. Донёс властям на оябуна, потом вызвал бойцов Тёбэй-гуми на бой, а там ждала полицейская засада. Уцелевших вылавливал поодиночке, изобретательно и терпеливо. В считанные месяцы банда потеряла девять десятых своего состава. Поговаривали, что у горбуна имеются высокие покровители, что полицейское начальство – неслыханный позор! – состоит у него на жаловании.

Вот так и вышло, что Тануки в восемнадцать лет, много раньше положенного срока, вышел из учеников в полноправные члены Тёбэй-гуми. Правда, бойцов в клане на сегодняшний день оставалось всего пятеро: новый оябун Гондза, Данкити со своей цепью, Обакэ с нунтяку, человек-гора Рю и он, Тануки.

Чтобы держать под присмотром всю городскую уличную торговлю – мало. Чтобы поквитаться с горбуном – достаточно.

И вот Барсук, изнемогая от усталости и напряжения, второй день ждал, чтобы у двери остался один охранник. С двумя ему было не справиться, это он хорошо понимал. И с одним-то – только если сзади подбежать.

Фудо и Гундари несколько раз отходили – поспать, поесть, отдохнуть, но отлучившегося немедленно заменял кто-нибудь из дежуривших в игорном зале. Тануки сидел час, десять часов, двадцать, тридцать, и всё впустую.

Вчера вечером ненадолго вышел, завернул за угол, где в старом сарае прятались остальные. Объяснил, из-за чего проволочка.