Осмотр на месте

– Наконец-то я узна́ю от вас, как они действуют, эти шустры, – сказал я, удивляясь про себя превосходному вкусу люзанского кофе.

– Лучше всего – на опыте, – ответил директор. – Могу ли я вас попросить дать мне пощечину?

– Что-что, извините?

Я подумал, что в переводе ошибка, но директор с улыбкой повторил:

– Я прошу вас оказать мне любезность, ударив меня по щеке. Вы убедитесь, как действует этикосфера, а после мы обсудим этот эксперимент… Я, пожалуй, встану; вы тоже встаньте – так будет удобнее…

Я решил ударить его, раз уж ему так хотелось. Мы встали друг против друга. Я замахнулся – в меру, потому что не хотел свалить его с ног, – и застыл с отведенной в сторону рукой. Что-то меня держало. Это был рукав пиджака. Он стал жестким, словно жестяная труба. Я попытался согнуть руку хотя бы в локте и с величайшим трудом согнул ее – но только наполовину.

– Видите? – сказал Тахалат. – А теперь попрошу вас отказаться от своего намерения…

– Отказаться?

– Да.

– Ну хорошо. Я не ударю вас по…

– Нет, нет. Не в том дело, чтобы вы это сказали. Вы должны внушить себе это, дать торжественное внутреннее обещание.

Я сделал примерно так, как он говорил. Рукав размягчился, но не до конца. Я все еще ощущал его неестественную жесткость.

– Это потому, что вы не вполне отказались от этой мысли…

Мы по-прежнему стояли лицом к лицу. Минуту спустя рукав уже был совершенно мягким.

– Как это делается? – спросил я.

На мне был пиджак, привезенный с Земли, – шевиотовый, пепельного цвета, в мелкую серо-голубую крапинку. Я внимательно осмотрел рукав и заметил, что ворсинки ткани лишь теперь укладывались, словно это была шерсть сперва насторожившегося, а потом успокоившегося животного.

– Недобрые намерения вызывают изменения в организме. Адреналин поступает в кровь, мышцы слегка напрягаются, изменяется соотношение ионов и тем самым – электрический заряд кожи, – объяснил директор.

– Но ведь это моя земная одежда…

– Потому-то она и не защищала вас с самого начала, а лишь часа через три. Правда, недостаточно успешно – хотя шустры и пропитали ткань, вы остались для них существом неизвестным, и по-настоящему они отреагировали лишь тогда, когда вы начали задыхаться – помните? – в том подвале…

– Так это они разорвали ошейник? – удивился я. – Но как?

– Ошейник распался сам, шустры только дали приказ. Мне придется объяснить вам подробнее, ведь это не так уж просто.

– А что было бы, – прервал я его, – сними я пиджак?

…И сразу вспомнил, как там, в подвале, похитители отчаянно пытались раздеться.

– Ради бога, пожалуйста… – ответил директор.

Я повесил пиджак на спинку стула и осмотрел рубашку. Что-то происходило с поплином в розовую клетку – его микроскопические волоконца встопорщились.

– Ага… рубашка уже активизируется, – понимающе сказал я. – А если я и ее сниму?..

– От всего сердца приглашаю вас снять рубашку… – с готовностью, прямо-таки с энтузиазмом ответил он, словно я угадал желание, которое он не смел высказать. – Не стесняйтесь, прошу вас…

Как-то странно было раздеваться в этом изысканном зале, в светлой нише возле окна, под пальмой. Это, наверно, выглядело бы не так необычно в более экзотическом окружении; тем не менее я аккуратно развязал галстук; раздевшись до пояса, подтянул брюки и спросил:

– Теперь можно, господин директор?

Он как-то даже чересчур охотно подставил лицо для удара, а я, ни слова более не произнося, развернулся, стоя на слегка расставленных ногах, и они разъехались так внезапно, словно пол был изо льда, да еще полит маслом; как подкошенный я рухнул прямо к ногам люзанца. Он заботливо помог мне подняться, а я, распрямляясь, будто бы нечаянно двинул ему локтем в живот и тут же вскрикнул от боли: локоть ткнулся словно в бетон. Панцирь, что ли, был у него под одеждой? Нет – между отворотами его пиджака я видел тонкую белую рубашку. Значит, дело было не в ней. Сделав вид, будто я и не думал ударять его под ложечку, я сел и принялся разглядывать подошвы туфель. Они вовсе не были скользкими. Самые что ни на есть обыкновенные кожаные подметки и рельефные резиновые каблуки – я предпочитаю такие, с ними походка пружинистее. Я вспомнил, как попа́дали художники, когда всей оравой пошли на меня, стоящего под крылышком ангела. Так вот почему! Я поднял голову и посмотрел в неподвижные глаза собеседника. Тот добродушно улыбался.

– Шустры в подошвах? – отозвался я первым.

– Верно. В подошвах, в костюме, в рубашке – везде… Надеюсь, вы ничего не ушибли?..

Скрытый смысл этих слов был менее вежлив: «Не замахнись ты так сильно, не свалился бы с ног».

– Пустяки, не о чем говорить. А если раздеться догола?..

– Что ж, тогда бывает по-разному… Не могу сказать точно, что произошло бы: просто не знаю. Если б можно было знать, возможно, и удалось бы обойти уморы, то есть усилители морали… Учтите: фильтром агрессии является все окружение, а не только одежда…

– А если бы здесь, где-нибудь в укромном месте, я бросил камень вам в голову?

– Думаю, он отклонился бы в полете или рассыпался в момент удара…

– Как же он может рассыпаться?

– За исключением немногих мест – например, резерватов, – нигде не осталось необлагороженного вещества…

– То есть как: и плиты тротуаров тоже? И гравий на дорожках? И стены? Все искусственное?

– Не искусственное. А ошустренное. И только в этом смысле, если хотите, искусственное, – говорил он терпеливо, старательно подбирая слова. – Это было необходимо.

– Все-все из мельчайших логических элементов? Но ведь это требовало невероятных расходов…

– Расходы были значительные, безусловно, но все же нельзя сказать, чтобы невероятные. В конце концов, это основная наша продукция…

– Шустры?

– Да.

– А тучи? А зимой, когда вода замерзает? И можно ли вообще ошустрить воду?

– Можно. Все можно, уверяю вас.

– И съестные продукты тоже? Этот кофе?..

– И да и нет. Быть может, я, не желая того, ввел вас в заблуждение относительно нашей технологии. Вы полагаете, что все состоит из одних шустров. Только из них. Но это не так. Они просто находятся повсюду, как, скажем, стальная арматура в железобетоне…

– Ах, вот оно что! Значит, скажем конкретно: в этом кофе? плавают в нем? Но я, когда пил, ничего не почувствовал…

Должно быть, на моем лице появилась гримаса отвращения, потому что люзанец сочувственно развел руками.

– В таком количестве кофе могло быть около миллиона шустров, но они меньше земных бактерий и даже вирусов – чтобы их нельзя было отфильтровать… Так же обстоит дело и с вашей одеждой, с кожей туфель, со всем.

– Значит, они непрерывно проникают в глубь организма? С какими последствиями? Неужели они у меня в крови – и в мозгу?

– Да что вы! – Он поднял руку, словно защищаясь. – Они выходят из организма, никак не изменяя его. Тело для них неприкосновенная территория, в соответствии с нашими основными законами. Существуют, правда, особые антибактериальные шустры, но их применяют только врачи в случае занесенной извне болезни, ведь в воздушном пространстве Люзании уже нет никаких болезнетворных микроорганизмов… Ну как, продолжим наши эксперименты?..

Он подошел к столу и выдвинул ящик. Там лежало несколько гвоздей – больших и поменьше, молоток и плоскогубцы.

– Не угодно ли вбить гвоздь в столешницу? – Он постучал пальцем по палисандровой крышке стола.

– Не хотелось бы портить мебель…

– Да что вы, это пустяк.

Я взял полукилограммовый молоток и несколько крупных гвоздей. Звякнул одним гвоздем о другой, а затем несколькими сильными ударами вбил четырехдюймовый гвоздь в дерево до половины. Политура брызнула в стороны блестящими щепочками. Я ударил по гвоздю сбоку – он зазвенел как камертон. Директор протянул мне плоскогубцы, и я с усилием, так как гвоздь сидел глубоко, вырвал его; он почти не погнулся.

– И что же, теперь я должен вбить его вам… в голову? – догадливо спросил я.

– Да, будьте любезны…

Чтобы мне было удобнее, он сел, слегка наклонившись, а я не спеша снял туфли, носки – мне не улыбалось еще раз очутиться на полу, – приставил гвоздь к его черепу и обозначил удар молотком, легонько, но так, что директор вздрогнул. Я застыл в нерешительности; он поспешил ободрить меня:

– Прошу вас, решительнее… смелее…

Тогда я трахнул молотком по шершавой шляпке, и гвоздь исчез. Просто исчез – лишь в ладони у меня осталась щепотка пепельной пыли.

Тахалат встал и выдвинул другой ящик. Там лежали иголки, булавки, бритвы. Он взял пригоршню этого добра, положил в рот и, медленно двигая челюстями, принялся жевать, пока не проглотил целиком. Прямо как фокусник.

– Хотите попробовать?.. – предложил он мне.

Что ж, я взял бритву, провел по ней кончиком пальца – острая! – и положил на язык, соблюдая надлежащую осторожность.

– Смелее, смелее…

На языке ощущался металлический привкус, и было трудно отделаться от мысли, что я сейчас страшно покалечусь; однако астронавтика порою требует жертв. Я надкусил бритву, и она рассыпалась прямо во рту в мелкий порошок.

– Не угодно ли гвоздь? или иголку? – потчевал он меня.

– Нет, благодарю вас… Пожалуй, хватит…

– В таком случае побеседуем…

– Как это делается? – спросил я, снова взяв свою чашку. Я заметил, что, хотя времени прошло много, кофе такой же горячий, как при первом глотке. – Это все из-за шустров? Но ведь шустры – всего лишь логические элементы… а это, – я указал на разбросанные по столу гвозди, – должно быть, настоящая сталь?..

– Да, одни лишь шустры ничего не сделали бы без нашей технологии твердых тел… Вам, несомненно, известно, как возникает телевизионное изображение?

– Разумеется. Его рисует на экране луч развертки, пучок сфокусированных электронов…

– Вот именно. Изображение возникает как впечатление глаза; на снимках с очень короткой выдержкой будут видны лишь отдельные положения светового пятна. Как раз этот принцип и положен в основу нашей технологии твердых тел; гвоздь или любой другой металлический объект существует лишь как известное число атомных облачков, которые двигаются внутри формы, задаваемой особой программой. Эти атомы образуют что-то вроде микроскопических опилок и, мчась по своим траекториям с громадной скоростью, создают впечатление гвоздя. Или другого предмета из стали и вообще какого угодно металла. Впрочем, это не только впечатление, иллюзия, как изображение в телевизоре, – с таким гвоздем можно делать в точности то же, что и с обычным гвоздем, кованым или штампованным, понимаете?

– Это как же? – ошеломленно спросил я. – Значит, движущиеся опилки… атомы… А с какой скоростью они движутся?

– Смотря какой объект надо создать. Вот в этих гвоздях – что-то около 270 000 км/с. Они не могут двигаться медленнее: предмет казался бы слишком легким; а при больших скоростях релятивистские эффекты проявились бы в чрезмерном возрастании массы, и вам казалось бы, что гвоздь весит много больше, чем должен… Имитация естественного положения вещей должна быть безупречной! Эти атомные облачка мчатся точно по заданным орбитам – и тем самым «обрисовывают» форму нужного нам предмета, как – если воспользоваться примитивным сравнением – горящий кончик сигареты рисует круг в темноте…

– Но ведь это требует постоянного притока энергии!

– Разумеется! Энергию доставляет нуклонное поле, взаимодействующее с гравитационным. Его нельзя экранировать, как нельзя экранировать гравитацию. А если вы возьмете что-нибудь отсюда, – он описал рукой круг, – к себе на корабль, все это рассыплется в прах, как только корабль покинет наше стабилизирующее поле.

– Значит, все, что здесь есть, – и мебель, и ковер, и пальмы…

– Все.

– Стены тоже?

– В этом здании – да. Но есть еще сколько-то старых, неошустренных строений…

– А в случае аварии энергоснабжения оно рассыплется?

– Видите ли, авария невозможна.

– Почему? Разладиться может все.

– Нет. Не все. Это не более чем предрассудок. Существуют силы абсолютно безотказные, если только вызвать их к жизни. Атомы не знают аварий, не так ли? Электрон никогда не упадет на ядро…

– Но атом в состоянии покоя не поглощает энергии.

– Да, поэтому здесь это устроено по-другому. Приток энергии необходим.

– Следовательно, может и прекратиться.

– Нет, потому что мы черпаем ее прямо из гравитационного поля нашей планетной системы. Вам понятно? Тем самым мы, конечно, притормаживаем движение планеты вокруг Солнца, но замедление, вызываемое такой эксплуатацией, – порядка всего лишь 0,2 секунды в столетие…

– Но все же какие-нибудь машины или агрегаты должны вырабатывать эту энергию, а значит, могут и отказать, – настаивал я.

Он покачал головой.

– Это не машины, – сказал он. – У них нет снашивающихся механических частей. Точно так же, как нет таких частей в атомах. Это результат интерференции особым образом наложенных друг на друга полей. Энергия в космосе есть повсюду, в неисчерпаемом количестве, нужно лишь знать, как до нее добраться…

– А ваше лицо – не обижайтесь, пожалуйста, – выглядит человеческим тоже благодаря этой технике?

– Что же тут обижаться? Да, вы угадали. Это просто проявление вежливости… Я рассказал вам, как мы изготовляем металлические предметы. Все остальное делать проще… но это связано с устройством конкретных твердых тел. Боюсь, что рассмотрение других технологий завело бы нас слишком далеко – в область неведомой вам физики… Однако принцип всегда тот же самый. Любой материальный предмет – это рой атомов в пустоте. Атомов, включенных в структуру, соответствующую их состоянию. Мы дирижируем этими структурами, вот и все. Оркестр был готов с момента возникновения Вселенной и только ждал дирижеров…

– У вас, должно быть, чудовищных масштабов промышленность, – заметил я.

– Не таких уж чудовищных, как вы думаете. Она у нас автоматическая, самодостаточная и сама себя контролирует.

– Но в воде-то можно кого-нибудь утопить?.. – спросил я с надеждой в голосе.