Мальчик со шпагой

Сережа вспомнил, как дядя Игорь еще недавно сажал их с Наташкой на вытянутые руки и вертел, будто карусель. Только не в этой комнате, а у Сережи, потому что у Каховских было попросторнее.

Сереже захотелось в свои комнаты. Он понимал, что пустая квартира — со следами унесенной мебели на полу, с темным квадратом на обоях, там, где висела мамина фотография, — невеселое зрелище. Но все-таки…

Он встал и зашлепал босыми ногами в коридор, дернул свою дверь.

Дверь была заперта.

— Нат, почему заперто?

— Это не мы, — откликнулась из кухни Наташа. — Домоуправление заперло. Скоро новые жильцы приедут. Какие-то Грачевы.

— У-у… Я думал, что вы наши комнаты займете. Вам наконец свободнее стало бы.

— Да теперь уж все равно. Мы к весне тоже переедем… Твой людоед ест пельмени?

— Он все ест. Горячие только не давай, а то чутье пропадет.

Сережа вернулся в Наташину комнату. Подошел к окну. Вид отсюда был такой же, как из его комнаты. Крыши, неяркие окна, силуэт водонапорной башни, похожей на старинный замок. Слева — темная груда тополей, внизу — кусты рябины. За кустами — мостовая.

Она была горбатая, эта мостовая, и зимой вдоль нее ветер наметал длинные сугробы. Такие непролазные, что отцу приходилось брать Сережу на руки, когда шли в детский сад.

Потом они с папой оказывались на широкой, очищенной дворниками улице, но папа не опускал Сережу. Так им удобнее было разговаривать.

— Пап, разве справедливо, когда двое на одного? — спросил однажды Сережа.

— конечно, нет.

— А что делать?

— Ну, что делать… Выбери время, поговори с ними по очереди, один на один.

— Правильно, — обрадованно сказал Сережа. — Светку Лапину я подожду во дворе: Танька сегодня дежурит в группе…

— Постой, постой! Ты что же, с девочками хочешь драться?

— Я не драться, только раз… А чего! Они сами первые…

— Неважно, что первые, — серьезно сказал отец. — Ты будущий мужчина. Настоящий мужчина никогда не дерется с женщинами, это стыдно.

— Они же не взрослые тетеньки, а девки, — обиженно возразил Сережа.

— Не девки, а девочки, во-первых. Ты же Наташу девкой не называешь… Во-вторых, девочки вырастают и становятся взрослыми женщинами. Мамами, бабушками. Твоя мама тоже была девочкой. Тебе понравилось бы, если какой-нибудь парнишка ее отлупил?

Мамы тогда уже не было, но они всегда говорили о ней, как о живой: «А что сказала бы мама? Маме бы понравилось?»

Мама уехала и не вернулась. Потом пришла та телеграмма от незнакомых людей… Иногда Сережу будто с размаху ударяла мысль, что мама уже никогда, совсем никогда не вернется, и тоска скручивала его, и прорывались совершенно безудержные слезы. Но он не видел маму мертвую. А живая она улыбалась с большой фотографии и словно удивлялась: «В чем дело? Я же здесь».

Нет, Сереже ни капельки не понравилось бы, если бы какой-нибудь мальчишка задел маму хоть мизинчиком!

Но, чтобы не сдаваться так легко, он проворчал:

— Мама, наверно, первая никого не стукала.

И папа согласился:

— Наверно…

Покачиваясь на папиных руках и почти касаясь губами его колючей щеки, Сережа спросил:

 — Ты маму знал, когда она была маленькая?

Папа сказал:

— Нет, Сереженька, не знал.

…Когда мама была девочкой, с ней дружил не папа, а совсем другой мальчик Андрей. Сережа узнал про это позже, когда была уже тетя Галя и маленькая Маринка. Он увидел однажды, как папа сидит на поленьях у горящей печ-ки-голландки и медленно бросает в открытую дверцу письма. Писем была целая пачка. Сережу это заинтересовало, потому что на многих конвертах он заметил красивые марки.

— Папа, это что?

— Это мамины, — тихо объяснил папа.

— Мама писала?

— Нет. Когда мама училась в школе, у нее был друг Андрей Кожин. Когда они выросли, то разъехались в разные города, и он маме часто письма писал. Даже потом… два письма пришло.

— Зачем ты их в печку?

— Куда же их? Лежат, лежат… Андрею отослать? Я адреса не знаю, на конвертах он обратный адрес не указывал.

— А что в них написано?

— Не знаю, Сереженька. Мама не говорила, и я не опрашивал.

— Так сейчас почитай.

Отец покачал головой и отправил в желтый огонь еще один конверт.

— Нельзя. Чужие письма не читают без разрешения. Это нечестно.

Конверт свернулся в трубочку, и пламя взвилось над ним длинным языком.

— А марки? — шепотом спросил Сережа.

— Марки?.. Марки можно взять.

Сережа сел рядом с папой у гудящей и стреляющей печки. Он отрывал от писем разноцветные марки и под тонкой бумагой конвертов чувствовал сложенные вчетверо листки. Там были слова, которые больше никто никогда не прочитает. Потому что не у кого спросить разрешения, а лезть без спросу в чужое письмо — это очень скверное дело…

Заглянула Наташа, сказала, что пельмени почти готовы.

— Вставай руки мыть. Ой, да ты спишь уже.

— Я? Нисколечко. Даже не хочется.

Сережа поднялся и нащупал ногами сандалии.

Нок принюхался к кухонным запахам и деликатно замахал хвостом.

— Папа магнитофон купил, — сообщила Наташа. — Хочешь, включу, чтобы не заснул? У нас одна такая запись есть! Мексиканский гитарист и певец…

— У нас в лагере вожатый был. Вот это гитарист! — сказал Сережа. — От него ребята ни на шаг не отходили. Он такую песню знал — лучше всех песен на свете. И вообще он был самый хороший вожатый.

— У нас тут недалеко тоже один человек появился. За ним тоже мальчишки табуном ходят. Он их на шпагах сражаться учит.

— Что за человек? — встрепенулся Сережа.

— Кажется, тренер. Или вожатый… В общем, на Красноармейской есть старый дом вроде нашего. Его сносить хотели, а потом не стали. Там какой-то детский клуб сделался. Название «Эспада».

— «Эспада» — по-испански «шпага», — сказал Сережа.

— Правда? В одной песенке у этого мексиканца тоже все время повторяется: «Эспада, эспада…»

— Включи, — попросил Сережа.

Наташа вытащила из шкафа магнитофон — плоский серый чемоданчик, нашла на полке катушку.

— На транзисторах, — сказал Сережа. — Какая марка?

— «Мрия». По-украински значит «мечта».

— Слушай, Нат. Он был в пенопластовой коробке?

— Да, а что?

— Она где?

— Папа убрал куда-то.

— Можно, я ее заберу?

— Ну… ты спроси у папы. Можно, наверно. А зачем?

— Хочу одну штуку сделать… Давно хочу, да все пенопласта не могу достать. Большие плиты, которые на стройках, не годятся, они крошатся. Мне нужен плотный.

— Папа, наверно, отдаст… Сережа, ну что все-таки в лагере случилось?

— Что, что… Написал домой письмо, что скучно. Начальник его прочитал. Начал меня на линейке ругать. Я ему говорю: «А зачем чужие письма читаете?» Он еще сильнее раскричался: «Убирайся, если тебе все не нравится!» Думал, я испугаюсь. А я убрался…

— Сумасшедший, — сказала Наташа тоном полного одобрения. — Ну, слушай запись.

Сначала защелкали кастаньеты, и это напомнило цокот копыт. Потом упруго и ритмично ударили струны. И, опять привалившись к подушке, Сережа почти сразу увидел желтые тра-

вы и низкое косматое солнце среди облаков, похожих на рваные красные ленты. И темные всадники, медленно выплывая на круглую вершину холма, разворачивались и пускали коней в галоп.

И была уже не музыка, а встречный ветер и летящая под копыта степь…

И вдруг сквозь шум ветра и топот донеслись голоса. Папин. Взволнованный тети-Галин. Спокойный и чуть насмешливый бас дяди Игоря:

— Да вот он, «бедный странник». Спит без задних ног.

Сережа это слышит, но пошевелиться и сказать что-нибудь не может, потому что по-прежнему видит степь и стремительных кавалеристов. И сам он — один из всадников.

Сережа мысленно дорисовывал замок. Появятся еще пять башен, круглых и шестигранных, потом — внутреннее кольцо стен, дворики, галерея…

Голос тети Гали:

— Я чуть с ума не сошла! Приезжает начальник лагеря, представляете — сам! Ночью. Привозит его куртку и брюки… Я думала, утонул. Оказывается, бросил вещи на станции и куда-то ускакал…

(Значит, вещи нашлись. Значит, мамина карточка, которая была в кармане, все-таки не пропала. Хорошо. А то, когда примчались всадники, он так и не успел схватить одежду со скамейки.)

Голос дади Игоря:

— Наталья, знаешь, что этот герой отколол?

— Знаю.

— И, конечно, одобряешь?

— И конечно…

Папин голос:

— Ну ладно, друзья, ничего не случилось. Галина, хватит слезы пускать. И ты, Маша, за сердце не хватайся. Ну, одно слово — женщины.

Тетя Маша:

— Молчи уж, мужчина. Сам белее мела до сих пор.