Кровь и пепел

– Ой, – прижала руки к груди Лушка, видно, до конца осознав, какой угрозы нам только что удалось избежать.

– Не рассказывай никому, не то позора не оберешься.

– Конечно, что ты, стыдно же…

Да, и в тринадцатом веке приходилось рассчитывать только на собственную находчивость.

Когда возвращались обратно, я размышляла, не надо ли было применить пару приемчиков, чтобы несостоявшийся насильник оставил на берегу несколько зубов. Но вспомнила Лушкин испуг от угрозы превратить мужиков в дубовые колоды и решила, что вид голой девицы, демонстрирующей приемы карате, – это слишком. Слава богу, что не применила.

Да, мать, тебе следить за собой и следить… Это не двадцать первый век и даже не двадцатый… Как бы не вытворить чего. Пожалуй, неизвестно еще кому сложнее – дурехе из тринадцатого века в двадцать первом или мне.

Нам оставалось выйти на дорогу и там уже на солнышке досушить и переплести косы, как вдруг Лушка шарахнулась ко мне. Опять леший чудит? Нет, сестра кивком указала на куст, вернее под него. Оттуда торчала чья-то нога.

– Эй…

Я уже сообразила, что Лушка зовет зря, мужик не спал, здесь явно криминал, потому что ступня неестественно выгнута. Так и оказалось, мало того, там нашелся и еще один. У обоих головы проломлены чем-то тяжелым, в темных глазах застыл ужас и непонимание. Оба убитых почти голые. И тут до меня дошло: у длинного лжекупца рукава богатой рубахи куда короче рук. Конечно, просто одежда была не его!

– Лушка, это те двое их убили…

– Кто?

– Ну, те из ворот… которые нас…

– Ой, че делать?

– Их надо как-то догнать, они еще кого-нибудь убьют.

– Как догнать, они вон как удирали?

Понимать, что мы сами едва не стали жертвами этих татей, было не слишком приятно. Но сообщить в городе об убитых надо, и мы поторопились домой, забыв о мокрых волосах.

Конечно, Анея по мокрым волосам догадалась, чем мы занимались. Объяснение Лушки: «В воду свалились» ее не убедило.

– Обе разом, что ли?

Нас спасло только то, что остальным было не до наших проказ, народ ринулся проверять сообщенные нами сведения. Убитых доставили в Козельск. Несомненно, эти двое и были настоящими владельцами воза с горшками. Ловить их убийц бессмысленно, мы с Лушкой не рассказали, что встречались с ними, хотя Анея уж очень настороженно вглядывалась нам в лица, но если бы и сказали, толку чуть. Эти два козла так перепугались моего наскока с обещанием отбить все, что в штанах, что искать их поблизости от Козельска бесполезно.

По общему решению и с согласия князя (Ваське действительно оказалось года четыре, на князя он никак не тянул) убитых похоронили по православному обряду. Объяснение попа Иллариона, мол, Господь сам разберется, всех устроило. И правда, чего заморачиваться, римского толка или греческого, Бог один, ему все равно.

Конечно, шли разговоры, что будь в Козельске воевода Федор, быстро разыскал бы татей и повесил на суку. Раздавались даже смешки, мол, отрезал бы то, чем детей делают, чтоб больше таких уродов не рожали. Услышав о таком варианте расправы, я даже хмыкнула, уж очень он совпадал с обещанным мной. Одно слово – отцова дочь! Настя начинала мне нравиться. Беспокоило только то, что под явным влиянием Лушки пятнадцатилетняя девчонка все чаще забивала во мне тридцатилетнюю разумную женщину…

А еще пора было браться за свою талию, вернее, бороться с ее отсутствием. Конечно, меня горячо (сама не зная, зачем) поддержала Лушка. Началось все с позы лотоса.

Мы с сестрицей жили наверху в маленькой горенке, на лавке Анеи я только отлеживалась после падения, обычно туда не допускался никто. В нашу горенку набивалась Любава, но допускать девчонку в свои владения не желали мы обе, Лушка из ревности, а я из опасения совсем впасть в детство.

Мой отец если и был боярином, то явно не самым богатым, пусть и очень влиятельным в местных масштабах. Наш терем (или как там называется) хотя стоял на подклети, имел не слишком просторные апартаменты внутри. Правда, тетка Анея не забыла, что она боярыня, держала двух сенных девок и достаточно холопов. Однако, видимо отцовскими стараниями, большинство холопов жили на положении младших родственников, то есть за стол садились вместе с хозяином и ели на равных. Правда, спали холопы в менее комфортных условиях, чем мы.

Здесь не было стекол в окнах, их закрывали бычьи пузыри. Старательно выделанные, они все равно пропускали очень мало света, полумрак разгоняли свечи (хорошо хоть не лучина) и свет печей и лампадок. Все равно мало, потому при любой возможности мы старались быть на дворе, где светлее. Но это не всегда удавалось и днем, все же осень вступала в свои права, становилось все холоднее и зачастили дожди. А уж вечером вообще приходилось сидеть в полумраке. Видно, полумраком это было для меня, привыкшей совсем к другому освещению, остальным не казалось темно. Постепенно привыкала и я сама, наверное, глаза привыкли давно, а вот мозг еще бунтовал, требуя включить свет. Лушка слова «включить» не понимала.

Вечером, сидя на своей лавке перед сном, я вдруг сложила ноги по-турецки и устроила руки с пальцами колечком на коленях. Лушка, любопытно покосившись на меня, тут же повторила. Она, пыхтя, старательно подтолкнула под себя негнущиеся ноги и замерла, сильно наклонившись вперед.

– Выпрямись. Спина должна быть прямая.

Позиция далась моей сестрице нелегко, но она постаралась, конечно, полюбопытствовав:

– А это зачем?

– Для медитации, – не открывая глаз, сообщила я.

– Для чего?

– Вот если правильно сесть и от всего отвлечься, уйти в себя, то наступает умиротворение.

Две секунды Лушка пыталась «уйти в себя», но, видно, вход был закрыт, на третьей раздался вопрос:

– А как это – уйти в себя?

– Забудь о том, что существует вокруг, успокойся…

Это категорически не подходило моей сестрице, она тут же распахнула глазищи, выпрямила ноги и заявила:

– Не, не получается! И ноге больно.

Я поняла, что медитация не состоится, и неожиданно даже для себя предложила:

– Луш, давай делать зарядку по утрам хотя бы?

Как и следовало ожидать, потребовалось разъяснение.

– Чего делать?

Я встала.

– Вот смотри, ты наклониться до пола, не согнув ноги, можешь?

Лушка тоже вскочила.

– Так? Могу.

Она действительно легко достала до пола ладонями. К моему удивлению, я тоже. Но я тут же попыталась сделать классическую березку. Вот это было уже тяжело, слишком пышные формы пониже копчика тянули вниз.

– Ух ты!

Лушка сделала березку с пятой попытки, тут же рухнула из нее, но не расстроилась, объявив:

– Научусь! А еще чего можешь?

Мы пытались делать ласточку, полушпагат и еще кое-какие выверты, которые вспомнились мне сгоряча. Потом я засунула ноги под лавку и принялась качать пресс. Дальше пяти раз не получилось, причем я хорошо понимала, что завтра буду чувствовать себя просто развалиной, но остановиться уже не могла. Моя сестрица тоже.

Сестрице понравилось крутить воображаемый обруч, делать наклоны вбок, ножницы и все остальное.

– Луша, хватит, завтра все будет болеть.

– Чтоб не болело, завтра надо повторить.

Разумно, вполне разумно. Мы повторили, потом еще и еще…

С того дня занятия гимнастикой стали для нас с Лушкой постоянными. Пока о них никто не знал.

У меня было странное состояние. С одной стороны, крепкое молодое тело, чистая кожа, ни одного пятнышка или родинки, на лице не видно ни морщинки, роскошные волосы, отменные зубы, вода в кадушке отражала большие глазищи и первоклассный румянец на щеках с ровным овалом, жить бы и радоваться. С другой – это тело меня совершенно не устраивало своими пропорциями. Никаких 90-60-90, все куда более пухло, размер навскидку этак пятидесятый по всем параметрам. Для боярышни тринадцатого века может и нормально, но я все же была продвинутой женщиной века двадцать первого, а потому сознание бунтовало против «наличия отсутствия» талии и «наличия присутствия» пухлых бедер.

И это при том, что у моей Насти вкусовые пристрастия далеко не во всем совпадали с моими собственными. Обнаружилось такое безобразие довольно быстро. В ответ на предложение орехов в меду мой язык успел заявить: «Нет, я же не люблю сладкое» раньше, чем я сообразила его придержать. Это я-то не люблю?! Да мне мороженое с пирожным вместе давать можно, и обязательно щедро посыпав шоколадом. У меня из-за этого две проблемы – как сохранить талию и зубы. Но слово не воробей… Я проводила орехи в меду тоскливым взглядом и принялась грызть репку.

Внутри спорили две Насти. Нет, вы на нее посмотрите! Я, значит, должна соблюдать все, чего она захочет, а как побаловать лично меня, так воздерживайтесь?! Вот фиг тебе, завтра же нажрусь этих орехов до зубной боли. И не смей возражать! У меня тоже могут быть маленькие слабости.

Орехов я не наелась просто потому, что это сделала Лушка и в результате всю ночь маялась из-за зуба. Пришлось показать ей точку на пальце, чтоб зажала. Убедившись, что срабатывает, моя сестрица решила, что падение с лошади весьма полезная вещь, только нужно знать, как падать, чтобы не свернуть шею, но обрести массу неведомых до тех пор знаний и умений.

С первых дней моего пребывания в новом качестве на нашем дворе с раннего утра до позднего вечера стучали топоры да молотки – к дому что-то пристраивалось, эта новая часть соединялась с нынешней переходом. На вопрос, что это, Лушка доходчиво объяснила:

– Женская половина. Мать и так вся извелась, что второй год с отцом на одной живет.

Логично, Анея не забыла, что она боярыня и ей положена своя половина терема. Но у нее две дочери, выйдут замуж и что, останется в такой махине одна? Подозреваю, что именно эти соображения и останавливали Анею раньше, но Лушка повзрослела, а замуж выйдет не завтра, сенных девок развелось много, да и вообще, не дело боярыне так-то вот скромно жить, как жил до нее брат-воевода.

Только теперь уже не стучали, там старательно конопатили щели, ладили лавки и столы, натягивали на окна бычьи пузыри. Один такой Лушка порвала, пытаясь растянуть как можно сильнее. Убедившись, что никто не видит, она ловко сунула испорченный пузырь в общую стопку и отвернулась. Я с трудом сдержала улыбку.

Мы без конца совали любопытные носы на стройку, страшно мешая, но холопы не рисковали нас ругать, только заботливо убеждали, чтобы были осторожней. Женскую половину уже заканчивали, и нам даже показали горницу побольше, которая предполагалась для нас с Лушкой. Снова одна на двоих, при том, что для Любавы пусть маленькая, но своя. Ясно, рассчитано на то, что я отчий дом скоро покину. Ну, это мы еще посмотрим. Я поймала себя на мысли, что если уж не получится скоро обратно в Москву, то лучше останусь здесь, чем выйду замуж… Кажется, к местным условиям начала привыкать основательно.

Золотая осень вступила в свои права, по ветру летали тоненькие паутинки, было тепло, как-то особенно ярко и красиво. Тепло, светло, хотя и немного ветрено.

Женская половина уже была готова, но переезжать в нее Анея почему-то не торопилась. Скоро я поняла почему – тетка воспользовалась последними теплыми сухими деньками, чтобы просушить содержимое перетаскиваемых ларей и сундуков. С самого утра сенные девки засуетились, вытаскивая на двор их содержимое. На больших козлах развешивались одежды, шубы, отдельно раскладывались подушки и одеяла…

Лушка, конечно, потащила меня смотреть на это богатство. Она, озорно кося глазом, гладила переливающийся бархат и еще какую-то ткань. Меня заинтересовал жилет, кажется, его назвали душегреей, когда вешали. Вообще-то это был соболь, причем черный соболек, каких еще поискать надо, а верх густо расшит жемчугом и… самоцветами. А еще золоченой нитью. На солнце блестело и переливалось то, что в нашем веке могло превратиться в несколько десятков роскошных перстней. Одна такая душегрея в Москве потянула бы на приличную машину… Интересно, а как здесь? И вдруг…

– А ну пошла! Пошла прочь!

Я шарахнулась от голоса сенной девки, неужели даже подходить к этой роскоши нельзя? Жаль, я бы только посмотрела осторожно…

– Чего вы, барыня, испугались? Это я козе вон, ох и любопытная, шалава, так и лезет всюду.

Я натянуто рассмеялась, что могло заинтересовать козу, блеск камней или золота? Но Лушка подтвердила:

– Ага, она у нас в запрошлом годе кусок шубы фландрского бархата сжевала! За ней глаз да глаз нужен.

– А привязать нельзя, что ли?

– Ага, она такая тварюга, что собственную веревку пережевать может!

– Так в хлеву заприте, пока сушится.

Девки тут же потащили козу к хлеву. Бедолага упиралась всеми четырьмя ногами, отчаянно блеяла, словно ее лишали любимейшего развлечения!

На блеянье своей любимицы прибежала Любава, заголосила:

– Ой, мамоньки, ой, зачем же вы ее?!

– Чего орешь, Любка? Ее запрут, чтобы опять чего не натворила.

– Не надо ее обижать, я лучше посторожу.

Девки замерли, было видно, что им тоже не хочется так круто обходиться с настырной любительницей красивого. Любава забрала у них веревку для привязи козы и потащила подальше от разложенного богатства. Коза подчинилась, словно почувствовав в девочке защитницу, но я заметила, как она продолжала косить на блестевшие на солнце камни и ткани.

Не успели разобраться с козой, как одна из девок бросилась отгонять от разложенного теперь уже… сороку. Сороку спугнули, но птица далеко не улетела, села на ближайший куст, сердито стрекоча.

– Я тебе! – девка погрозила несостоявшейся воровке прутиком. Та отозвалась новой порцией сердитого стрекотания. – Поругайся, поругайся.

Следующие несколько минут мы от души хохотали, наблюдая, как переругиваются между собой сенная девка и птица. Одна помахивала прутиком: «Я тебе!» – на что вторая отвечала сердитым стрекотанием. Забавлялись до сердитого окрика Анеи:

– Куда?!

Так и есть, убедившись, что все отвлеклись на сороку, коза принялась за старое, еще чуть – и в ее зубах оказался бы край мехового одеяла.

– Пять дур хохочут, пока коза одеяло жует!

Анею можно было понять, мы смущенно опустили головы, а Любава потащила-таки свою любимицу подальше от запретного места и, главное, от матери. К моему изумлению, коза подчинилась, она не упиралась, не блеяла, взывая к людской жалости. Да, Анею даже козы боятся…

Но этот день добром все равно не кончился, бестолковые девки получили свое. Правда, за дело, они так отчаянно строили глазки холопу Тришке, что тот, заглядевшись, налетел на козлы, и полное ведро помоев, тащившееся им из кухни для поросенка, опрокинулось на развешанные наряды. Больше всего пострадала та самая восхитившая меня роскошная душегрея.

На поднятый крик во двор сбежались, кажется, все. Пришла и сама Анея. Такой злой я тетку еще не видела! Лушка зашептала на ухо:

– Ой, что сейчас будет…

Тетка не сказала ничего, она развернулась и лишь махнула рукой Трофиму, чтобы шел следом. Вот это и было самым страшным, если бы она кричала, часть злости вышла бы криком, а вот так молча…

– Пойдем, Ваську проведаем, пока девок пороть будут!

Предложение Лушки мне понравилось, лучше возиться с маленьким князем, чем слушать вопли сенных девок, которым предстояла знатная порка.

В Козельске действительно большой для такого городишки детинец. Я мысленно попыталась сравнить его с рязанским, но тут же осадила сама себя: Рязань-то сейчас не та, так назвали Переславль Рязанский в память о погибшем городе. Интересно было бы посмотреть, какая она сейчас… Господи, я совсем запуталась про сейчас и тогда, что для меня сейчас – двадцать первый век или все же тринадцатый? Чтобы не поехала крыша, требовалось разложить все по полочкам.

Итак, в самом начале Батыева нашествия Рязань не просто сожгли, а уничтожили… Рязанью назвали город Переславль Рязанский, стоящий выше по течению. Значит, в тринадцатом веке, пока Батыя еще нет, она, голубушка, стоит на правом берегу напротив современного города Спасска. Ну вот опять: современного! Спасска двадцать первого века. А в тринадцатом он был? Нет, на такие глубины мои познания не распространялись, хватит и того, что про Батыя все точно помню.

От любования своими историческими познаниями меня отвлек приход к княжескому терему. Я привыкла, что во всех древнерусских городах есть крепости – детинцы, где население может укрыться в случае опасности. Здесь было что-то непонятное, детинцем, то есть крепостью, оказывался весь город. У Козельска не было маленькой укрепленной части, он весь был за большой стеной. И княжий терем стоял на открытом месте, конечно, огорожен, но без дополнительной стены. Правда, меня это волновало мало.

У княгини Ирины грустные глаза, и от этого она казалась старше своих двадцати двух лет. Грустить есть отчего, вдовые княгини редко снова выходят замуж, вырастит Ваську до относительной взрослости – и в монастырь. А княгиня – красавица… И вдруг меня обожгло: но ведь Козельск должен пасть и все жители погибнуть! И вот эта княгиня, и ее маленький Васька. Стало не по себе, очень трудно смотреть на будущих покойников. А я? Если выйду замуж, то уеду в Коломну, но ведь и ее возьмут Батыевы войска. А Лушка? Анея? Отец, которого я хотя еще и не видела, но уже люблю?

Впервые мелькнула мысль рассказать им хоть что-то, может, спасутся? Кому рассказать, как? Во-первых, под каким соусом я смогу это подать? Мол, мне после падения с Зорьки не только память отшибло, но и видения являться стали про ваше страшное будущее. Бред. Конечно, не поверят.