Вепрь

Калбанов Константин Георгиевич

ВЕПРЬ

ПРОЛОГ

— Не выстоять нам, воевода.

— Пошто так-то?

— Коли крепость держать, то устояли бы и против большего супостата, а как приказ выполняя не допустить перекрытия торгового тракта, не осилим.

— Не о том говоришь, Боян. Тут думать нужно, как волю великого князя исполнить, а ты ищешь причину как уклониться от долга.

Воевода откинулся к бревенчатой стене горницы, устремив на своего заместителя вопрошающий и вместе с тем ироничный взгляд, поигрывая клинком боевого ножа. Именно боевого, иначе и не скажешь. Обычная рукоять, без изысков, оплетенная кожей, чтобы рука уверено держала оружие, уже изрядно потертой от частого использования. В глаза бросалось качество стали клинка, играющее коленчатым узором булата, длинной почти в локоть, на треть обоюдоострый с незначительным изгибом. Нет, не для красоты он предназначен, с таким хоть на медведя, хоть на ворога.

Вообще облик воеводы говорил о том, что он боец, но никак не управленец, это по большому счету объясняло его нахождение в приграничной крепости на должности воеводы, правда тут была одна заковыка. Крепость в стратегическом положении очень важная, стоит не просто на границе, а на большом торговом тракте, который проходит стрелой через несколько государств и является чуть не основным сухопутным торговым путем. Так что талантов военачальника тут было мало, ведь не малый доход для казны приносила пошлина с торговли. Поставь сюда кого поглупее или от жадности не ведающего пределов, он тут делов наворотит, что все приказы разом не разберут. Но как видно, этот вояка, а кто же еще-то, толк в таких делах знал, иначе не поставил бы его сюда великий князь, человек далеко не глупый. В отличии от батюшки своего, великий князь Брячиславский, воинскую стезю не больно-то жаловал, все более склоняясь к развитию ремесел да торговли, от того наверное его войска и были биты под Ладой. Так что коли поставил сюда окольничего своего, то был уверен, что тот справится.

Судя по тому, что воеводе было не больше тридцати пяти лет, что едва ли на пару годков меньше чем великому князю, то карьера у мужчины, можно сказать, была в самом начале, если какая беда не приключится с благодетелем или сам чего не учудит. Одет он так же просто, по военному, в чугу, кафтан особый, воинскому сословию более подходящий, с короткими рукавами, да просторный подол с боков разрезы имеет, чтобы стало быть при верховой езде удобно было. На поясе сабля и опять же ножны простые гарда без вычурности с истертой рукояткой. С боку на столе примостилась мурмолка, головной убор в форме колпака, вот только опять же простецкая, отвороты из той же материи, что и сам колпак, разве только с вышивкой. Нет, все из дорогого сукна и стоит ой как не дешево, вот только воевода мог бы и побогаче обрядиться, чай не на поле брани.

Боян, был одет в фряжский кафтан, с узкими рукавами от локтя к запястью, богато изукрашенный золотой и серебряной вышивкой, единственно только, как и у воеводы подол имел разрезы по бокам. На колене покоилась мурмолка отороченная чернобуркой. На поясе в изукрашенных ножнах, сабелька, гарда с каменьями, без сомнений клинок был хорошего качества, весь вид молодого, лет двадцати парня говорил о том, что роду он не худого, а потому всякую всячину себе на пояс цеплять не станет. С другого боку дорогой кинжал, как видно иноземной работы, больно узок, лезвие прямое, сужающееся к концу, да и коротковат.

При словах старшего товарища, а как видно несмотря на разницу в возрасте, они были дружны, а так же начальника, парень вскинулся и уперев правую руку в колено, от чего выпрямился так, словно кол проглотил, бросил на воеводу возмущенный взгляд.

— Ты о чем это воевода? Нешто труса во мне узрел!?

— Остынь, Боян. Кого угодно в тебе готов увидеть, но не труса. Нет в тебе страху и в большей степени, уж не взыщи, по младости лет.

— Градимир, — вот уж имечко никак не подходящее облику воеводы, какой уж тут хранящий мир, хотя, как там иноземные мудрецы говорили: Хочешь мира, готовься к войне. Если так, то да, имя в самый раз, — зачем ты так-то? Ведь не я к тебе рвался, сам позвал.

— Прости, дружище. Но ведь я тебя для чего позвал? Совета спросить. А ты вещаешь, о том, чего мы не можем или моли бы если… А нам не если. Нам сейчас нужно думать, как быть. Великого князя в битве потеснили, полки в большом расстройстве, отходят, преследуемые гульдами, скорее всего до самой Кукши не остановятся. Где это говорить не надо? Коли ворог оседлает тракт, помрет торговля, а от того убытки приключатся.

— Больно толк от нее великий, коли война случилась.

— Не бухти. Толк есть и ты о том знаешь, чай не одни гульды в мире обретаются, многие хотят торговлю с нами вести, вот только коли Карла засядет на дороге, то ходу купцам к нам не станет. Иноземных торгашей он не тронет, ему со всеми ругаться не след, но и к нам не пустит, что до наших касаемо, мало, что как липку оберет, так еще и в полон утащит. А великому князю сейчас каждая копейка дорога, потому как новую армию собирать нужно.

— Так сколько княжеств на тот тракт нанизано, как бус на нитку, а как они взъярятся на гульдов?

— Пустое. С Гульдией воевать себе дороже, опять же из-за одной торговлишки не станут они в свару лезть, тем паче, что торговцы могут пойти по Северному тракту, дольше, но лучше так, чем убытки терпеть.

— А идти торговому люду через Гульдию, стало быть им тут прибыток.

— В корень зришь.

— Так отчего же Миролюб не отправил нам подмогу?

— И так стрелецкий полк прислал, откуда ему больше-то взять? Сейчас ему дай Бог, хоть удержать то, что имеет, да суметь остановить гульдов у Кукши.

— Все одно, у нас только две тысячи стрельцов, да сотня посадской конницы. А гульды идут двумя полками, да при каждом по роте драгун, в круговую три с лишком тысячи выходит. В открытое поле лучше и не соваться.

Иноземные полки в своем составе имели в среднем до полуторы тысячи солдат, по десять рот, у славен, стрелецкие полки не превышали тысячи стрельцов, по десять сотен. Так что даже когда грудь в грудь выходили два полка, перевес был на стороне противника. Плюс к этому, солдаты иностранных держав были наемниками, людьми по большой части семьями и иными заботами не обремененными, чего не сказать о стрельцах, у которых имелись и семья и подворье, опять же пополнение полков шло из своих же семей, а какой родитель отправит кровинушку на убой, потому и обучают они сыновей крепко, не жалеючи, вот только новое у славен приживается плохо, так как старину отринуть не так просто. Опять же семейный человек защищая свой дом бьется без оглядки, а как подале, так совсем иной расклад выходит и назад оглянется и о семье подумает, как они без кормильца.

— Про две тысячи это ты верно заметил, а вот еще вспомни о том, что наши полки из бывалых бойцов, да если успеть исполчить ополчение, это уже сколько получится?

— С ополчением против гульдов? Воевода…

— Да знаю я, что у них на сегодня самая обученная армия, да только и у великого князя нет иного выхода. За стенами мы выстоим, им еще раз пять по столько нужно, чтобы нас раскатать. Но нам-то нужно извести эти полки или восвояси отправить.

— Дак они и к стенам подступать не станут, если им нужно просто тракт перегородить. Встанут лагерем против нас, делов-то.

— То так, — тяжко вздохнул воевода, вот только показалось или он и впрямь бросает на парня лукавый взгляд. — Не нужно им этого. Путь преградить и то ладушки. А как простоят недельку, то тут уж нам нужно будет силу великую собирать, чтобы разбить их.

— Это точно, лагерь за это время они укрепят основательно. Прости воевода, но не вижу я как можно волю Миролюба выполнить.

— А исполнить надо, ибо не двусмысленна она. В грамоте ясно сказано, беречь тракт.

— Дак грамота-то была писана еще до сражения, сколько тогда мог от себя отослать Карл, а сейчас дело совсем иное.

— Опять ты ищешь ни как волю государя выполнить, а как уклониться от выполнения.

— Прости воевода, но не знаю я как. Вот прикажешь, хоть сам пойду супротив полков гульдских, а выхода все одно не вижу.

— Вызывал, воевода?

При звуке этого голоса, молодой заместитель Градомира, непроизвольно скривился, как видно ни видеть, ни слышать вошедшего в горницу он не хотел, но вынужден был с ним мириться. Впрочем, вошедший обладал внешностью никак не способствующей расположению к себе.

Высокий, широкий в плечах, с ладной крепкой фигурой, статный красавец… Был бы красавцем, если бы на этих крутых плечах не покоилась голова с сильно изуродованным лицом. Через всю его левую часть сверху и донизу, теряясь в ухоженной бороде, проходил кривой бугрящийся шрам, как видно от сабельного удара или тесаком приличным приложили, да вот никто в свое время рану не обиходил и швов не наложил. От того удара слегка пострадал и глаз, вернее не сам глаз, а веко, которое тоже было порезано, а затем срослось, так как Бог положил. Однако на том дело не закончилось, потому как правая сторона лица хранила след сильного ожога, по щеке, вверх к виску, немного захватив ухо, и часть головы покрытой волосом, сейчас там был только уродливый след от былой раны. Взгляд вошедшего так же не отличался благообразностью, он был суров или даже свиреп, как у зверя загнанного в угол. Вообще весь облик вошедшего говорил о том, что он в любую секунду готов броситься на любого и рвать пока есть силы, а силушка в этом теле была.

Былые раны оставили уродливый след на его лице, но никак не увечили тело, укрытое под простым, без рисунка, серым кафтаном, даже петли для пуговиц были из обычной серой тесьмы, а пуговицы сплошь деревянные. Обычное одеяние простолюдина, вот только из хорошего сукна и кафтан какой-то необычный, кургузый, больше похож на иноземные, но отличается и от них, нечто смешанное. Штаны вполне себе славенские, сапоги из крепкой кожи, но тоже без изысков, просто добротная обувь.

Подпоясан крепким воинским поясом, на котором висят ножны с клинком, больше напоминающим палаши иноземцев, но несколько покороче и со слегка изогнутым лезвием, как у сабли, но значительно меньше. С другого бока, боевой нож, очень похожий на тот, что был у воеводы, за пояс заткнуты два пистоля, по виду необычные, оно конечно Бог весть, сколь много мастеров оружейников, столь многообразно оружие, потому как каждый хочет как-то выделиться, но эти были точно необычными. Вошедший вообще отличался многим и все его оружие было от лучших иноземных оружейников, дорогое оружие, очень дорогое, но он готов был выложить за него любые средства, а деньги добывать он умел.

— Проходи Добролюб, — при этих словах воеводы, Боян невольно ухмыльнулся, а и было чему, имя это означало, добрый и любящий, чему никак не соответствовал образ вошедшего. Имя свирепого зверя ему подошло бы куда как лучше, впрочем, оно у него было, но он не любил когда его произносили в слух, то имя, или если хотите прозвище, дали ему враги, а их у него хватало.

— Я так понимаю, некогда разговоры разговаривать, да рассиживаться. Говори чего звал, — кто другой уже давно пожалел бы о таком поведении, вот только не этот мужчина. Дело не в том, что он был уверен в том, что ему ничего не будет, нет, скорее ему было наплевать на все в этом мире и чувствовал он себя здесь только гостем, ждущим когда его призовут. Одним словом не мила была ему жизнь.

— Вот сидим и думу думаем, как нам те полки остановить, да ничего на ум не идет, — не стал чиниться воевода. Как видно, человека этого он знал не первый день, а потому и цену ему составил уже давно.

— А чего их останавливать, пусть подходят, да в осаду садятся. Чтобы им Обережную взять, нужно целую армию подводить, а ведь и против великого князя войско нужно, опять же Забаву в осаду взяли, там не менее двух полков, чай силы-то у гульдов не бездонные.

— Нельзя допустить, чтобы проход по тракту прерывался.

— Да-а-а, князь у нас нынче рачительный, не то что батюшка его. Тот все норовил всех окрест за грудки потаскать, а этот о мошне в первую руку печется.

— Ты как смеешь, о великом князе… Холоп…

— Ты боярич полегче, холопить свою челядь будешь, да по деревенькам своим, — метнув свирепый взгляд на Бояна, оборвал Добролюб, — И не сверли меня взором, на мне уж места не осталось весь в дырках, от таких гляделок.

— Остынь, Добролюб.

— А я и не закипал, воевода, ты эвон боярича остуди.

— Хватит, — сказано это было жестко, вроде и голоса не повысил, а сталь так и зазвенела. В ответ на это Добролюб ухмыльнулся и качнув головой, устремил взор в пол, вот только ухмылка та была пострашнее оскала звериного. — Заговариваться иной раз начинаешь. Знаю, что жизнь свою не ценишь, но ить и помереть можно по разному.

— Хм. Убивать-то сразу станешь, или сначала послужить потребно?

— Желательно бы послужить, — внимательно глядя в глаза подчиненного, а кого еще-то, медленно кивнул Градимир.

— Тогда слушаю тебя, воевода, — слегка разведя руки снова ухмыльнулся Добролюб.

— Как мыслишь, сможем мы остановить ворога в чистом поле?

Ага, как же, чистое поле. Леса кругом считай дремучие, пойти можно только по дорогам, да вдоль реки есть относительно свободный путь, но именно им-то и воспользуются гульды. Не сказать, что там теснина серьезная, засеками проход никак не перегородишь, чтобы малыми силами сдерживать большие. Да, по лесам полки вести сущее наказание, а как про обоз вспомнить, так и вовсе плакать захочется, но то в походе, а как в бою, так солдат налегке вполне преодолеет и лесную чащу, и болотце, да ударит во фланг или тыл. Так что, выражение оно конечно фигуральное, но только все одно верное, чистое поле и есть.

— А это, как останавливать, воевода.

— Стало быть, честью придется поступиться, — вскинулся молодой. Добролюб окинул его задумчивым взглядом и тяжко вздохнул.

— Вот придумали же, ЧЕСТЬ. Кто на ее счет больше всех печется, как не иноземцы. Все-то мы на запад пялимся, как же просвещенные народы, с развитыми ремеслами и превзойденными науками, а славены, мышка серая, да быдло неученое. Иноземцы нас жизни поучают на каждом шагу, а мы им в рот заглядываем. Нас грязными славенами называют, а мы киваем как кони на выпасе, а ведь это они проживают как свиньи, не мы. Это ведь у них нет отхожих мест и гадят они где придется, без стыда сбрасывая порты или задирая подолы. Это у них, в жару невозможно находиться в их дворцах, замках да усадьбах ибо зловонит так, что глаза режет. Это они ходят завшивевшими и почитают это благостью, а бани так и вовсе не знают. Но нет, мы заглядываем им в рот и ждем, когда они нас научат жить. Честь. А достойно чести, возносить на костер не разбирая мужик то, баба, старик или дите неразумное? Враги они нам. Всегда врагами были и будут, потому как мы им только как холопы нужны, как скотина бессловесная. А врага как не бей, все к добру.

Вот тебе и свирепый зверь. Как видно образование у этого воина было неплохим, потому как иначе поди объясни то, что сейчас было. И повидать по всему выходит ему довелось многое или как малое, со многими пообщаться. Странный и непонятный человек. А не боярского ли роду? Может потому ему и благоволит воевода, да позволяет столько, сам-то ой как не худороден?

— То не ответ на вопрос, — покачал головой воевода.

— Хорошо уже то, что великий князь прислал в крепость полк стрелецкий, двумя полками все легче будет. Не гляди на меня так, воевода, сравняем мы число, а то и большего добьемся, но на то воля Отца нашего.

— И как ты этого собираешься добиться?

— Ни к чему тебе то знать, воевода. Знай только, что есть средство. Да не журись, мой то грех. Потому и не сказываю тебе ничего, что не нужно тебе знать. Выйдешь честь по чести в чисто поле, а что там стряслось или стрясется, то тебе пока без надобности.

— А воинской хитростью никак не обойтись? — как видно мысль о том, что бить врага придется бесчестным путем, Бояну вовсе не блажила.

— По воинским премудростям у нас воевода мастак, а коли он меня призвал, то не видит как можно это дело обделать.

— Десяток свой возьмешь? — это уже Градомир.

— Дак, куда же я без него.

— Действуй, с рассветом мы выступаем.

— Только так, воевода. Если дойдешь до Уютного и не получишь от меня вести, разворачивай обратно и стереги крепость, потому как тогда у нас ничего не вышло и головы мы свои сложили.

— Добро.

Когда дверь за Добролюбом закрылась, Боян не сводя с нее взгляда задумчиво обратился к воеводе, явно мучаясь своими думами. Вот не первый день он знает обоих, Градомира уж несколько лет, этого зверя уже почти год, но никак не может понять, что их связывает и отчего воевода столь много позволяет этому странному человеку.

— Градимир…

— Опять тебе Добролюб покоя не дает? И чего ты его не любишь, ить ничегошеньки плохого он тебе не сделал?

— Он служит в нашей крепости, а стало быть, его действия, честь порочащие, на нас ложатся грузом.

— В войне чести мало, тут он прав.

— Воевать можно по разному, можно и так, чтобы честь не уронить, а он не гнушается ничем, а уж что касаемо гульдов… Вепрь, он и есть Вепрь.

— А за что ему гульдов любить? Ты видел его. То их работа. Сами они на свою голову зверя того в нем пробудили, да такого что как только замирение выходит, он начинает маяться мечась из угла в угол. И еще, Боян. Вепрем его вороги называют, ты не смей. Возлюбить его я тебя заставить не могу, но чтобы имя это звериное, я больше не слышал из уст твоих. Понял ли?

— Понял, воевода.

— Вот и ладушки. Готовь людей, с рассветом выступаем.

Крепость Обережная, названная так, потому как охраняла единственную переправу через большую реку Турань на сотни верст вверх и вниз по течению. Вот так вот незамысловато. В плане она была прямоугольной, большой стороной вдоль тракта сто сажень, меньшей восемьдесят. Крепость каменная, что у славенов встретишь не так чтобы и часто, но с другой стороны, она была поставлена сравнительно недавно, а потому рассчитана на противостояние огнестрельному оружию, ее стены и башни вполне могли выстоять длительное время против пушечного огня.

Устройство у нее было простое и немудреное, внутри помещались казармы, сейчас их обитателям пришлось потесниться, в связи с прибывшим подкреплением. В гарнизон входила так же и сотня посадской конницы, что не говори, но нужно было вести патрулирование торгового тракта, места густо поросшие лесом, так что разным татям, есть где укрыться и по-потрошить проезжих купцов. Потому помимо казармы для всадников имелась и обширная конюшня, где содержались не только боевые кони сотни, но и другие используемые в качестве тягловой силы. Имелся пушечный двор, вместе с крепостной кузней, и арсенал, две трети боевых припасов хранились именно в нем, треть же была разнесена по башням. Башни, все квадратного сечения, расположены по углам стен, две из них на северной и южной стенах, они одновременно являются надвратными. Южные ворота выходят к торговому тракту, северные на дорогу вдоль Турани, вверх по течению. Есть церковь, острог, караульное помещение, подворье на котором находится сотенная казарма, там квартируют командиры сотен, неподалеку от нее подворье воеводы, а рядом его помощника.

Крепость имела на своем вооружении десяток пушек, установленных на лафетах способствующих их относительно быстрому перемещение в ту или иную сторону, правда для перевозки на дальние расстояния, пушки с лафетов снимались, разбирались сами лафеты, все это хозяйство грузилось на подводы и таким вот образом транспортировалось к месту полевого сражения, где опять должно было собираться и преврашаться в грозное орудие. Одним словом сплошная морока, а если не будет дня для того, чтобы все это привести в божеский вид, то артиллерию в поход взяли зря. При всей своей неповоротливости, пушкари проходили по отдельному приказу и имели жалование в двое против стрелецкого.

Имелся по средине крепости и плац, новшество привзятое от иноземцев, на том плацу проводились смотры сотням, а так же проводились учения, чтобы воевода мог воочию наблюдать за тем, как протекает боевая подготовка.

Гарнизон был сменным, а чего вы хотите, коли стрельцы чай и семьи имеют и подворья свои в Брячиславе, где есть целая стрелецкая слобода. Здесь они только служат, вот отстоят годик, а потом на год домой, если война не случится, а войны проклятущие часто случаются, в особенности с гульдами, больно они брячиславичей не любят, но сколь не воюют, а земли пока в прежних пределах.

От неуемного характера соседей, на берегу Турани, против земель Гульдии, были возведены три крепости, к ним-то и вела дорога вдоль реки. Лада, Забава и Мила, словно в издевку над супостатом, крепостям дали женские имена, а может причина и в ином, давно это было. Так вот крепости те деревянные, против огнестрельного оружия укрепленные слабо, но поставить что-то более основательное пока никак не выходило, как всегда не доставало средств. Оно вроде князь и бережливый и дела ведет с прибытком, да вот только помыслил он новое в княжестве ввести, а под это никаких денег не хватает.

Выйдя на свет божий, Добролюб посмотрел на солнышко, которое несмотря на то, что еще весна, припекало уже совсем по летнему. Птицы поют, земля силой наливается, вобрав в себя брошенное зерно, плодовые деревья расцвели пышным цветом, обещая обильный урожай, вокруг жужжат пчелы, почуявшие тепло и тут же устремившиеся собирать цвет. Здешний мед ценится, вокруг заливные луга полные разнотравья, с весны до осени покрытые разными соцветиями, опять же липовая роща, да местные возделывают гречу.

Местные. Эвон, все посадские в крепость сбираются, повсюду подводы со скарбом селян, забирают только самое ценное, но все одно изрядно получается. В посаде останутся только староста, да несколько человек. Дома и постройки обкладывают все еще душистым прошлогодним сеном, случись появится ворог, враз подпалят и полыхнет посад разом. Нельзя иначе. Места, они лесом богатые и случись противнику подступить, то с материалом он трудностей знать не будет, но постройки-то не только для нужд использовать можно, но и как укрытие.

— Эвон, вишь Вепрь, — вдруг донесся до него мальчишеский голос полный как страха, так и восхищения.

— Брешешь, — не веря и все же желая, чтобы это оказалось правдой, высказал сомнение другой голосок.

— Собака брешет. Говорю тебе Вепрь и есть. Ишь страхолюд какой, его как только ворог видит, тут же обделывается, а он его раз и об колено.

— Я думал он по боле.

— Да куда боле-то. И без того, эвон какой здоровый.

Вообще-то особой статью Добролюб не выделялся. Да, был крепок. Да, высок. Но ничего выдающегося, хотя сила в теле была такой, что многие диву давались несоответствию ее, его сложению. Ну да, не обидел Бог силушкой, чего уж там. Обычно, слыша, как его называют ненавистным прозвищем, кое ему дали гульды, он злился и осмелившемуся его так назвать доставалось на орехи, но на кого прикажите злиться, на ребятишек. Так они и не в злобе говорят это, а глазенки смотрят на него так, что он себя в них только героем увидеть и может, а тут еще и гульды на подходе. Как на ребяток злиться. Правда обидно. "Ишь, страхолюд какой".

А ведь было время и это страшное лицо было пригожим настолько, что девки глаз не сводили, томно вздыхая. Было. Было, да прошло. Гульды ту красоту порушили, да и Бог с ней, по большому-то счету мужик он или как. Не за то он лютовал на гульдов. Семью свою никак простить не мог. Жену, да дочку малютку, которых заживо пожгли, а жену перед тем еще и попользовали. Сам-то он бился, сколько мог, троих срубил, да только и ему досталось. Посчитали мертвым. Пришел в себя, а подворья то и нет. Из забытья его вывело откатившееся горящее бревно, раскатившегося сруба. Оно и пожгло лицо. Как выжил и сам не помнил, а только когда оклемался, хотел одного… Крови.

Добролюб бросил последний взгляд на мальчишек, ухмыльнулся, вот ведь не хотел пугать, а мальцы с тихим вскриком порскнули в сторону, только пятки засверкали. И то, его улыбки сейчас волк испугается и хвост подожмет, чего о детях-то говорить. Махнув мысленно на них рукой, он пошел дальше, все больше мрачнея от того, что люди старались податься в стороны, дабы не оказаться у него на пути. Оно вроде и попривык уже, но иной раз находило на него. Вот и сейчас как оглоблей огрели, аж дыхание сперло.

Люди его как и ожидалось были на подворье. Даже сотники жили в сотенной казарме, а вот у них отдельное подворье. По здравому размышлению, воевода решил поселить эту братию на особицу. С одной стороны отборные бойцы, опять же снаряжения своего видимо не видимо, как и имущества. С другой, таких лучше держать в сторонке, одного взгляда на эти разбойничьи рожи было достаточно, чтобы понять, добра от них лучше не жди. Даже воевода для них не был авторитетом, только один человек мог отдавать им команды. Хотя они и считались людьми служилыми, командира своего никак не желали называть десятником, только атаманом и прозывали.

Во дворе его встретила старушка Любава. Знатная травница и лекарка, к ней вся округа стекается, а она никому и не отказывает. Воевода хотел было поворчать, да потом махнул на все рукой. Вообще многое спускалось Добролюбу. Отчего она привязалась к этому человеку всем было определенно непонятно, а только всегда старалась она держаться к нему поближе. Может от того, что таким знахаркам время от времени достается от разъяренной толпы, когда ум за разум заходит, а в голове одна каша и хочется всю вину за все горести свалить на чьи-либо плечи. Вот в этом случае знахари подходят как нельзя лучше. Потом и пожалеют и повинятся, а назад уже ничего не вернуть. А коли рядом с лекаркой приключится такой вот удалец… Не, проще злобу выместить на ком другом.

— Чего добрый молодец, голову повесил.

— Скажешь тоже, добрый.