Вишну в кошачьем цирке

— Расскажи, что это.

— Распределенная пылевая обработка данных.

— Объясни.

Шив объяснил. Это оказалось не что иное, как трансформация информационных технологий. Его исследователи уменьшали компьютеры, все меньше и меньше, от рисового зернышка до сперматозоида, и далее, и далее, до размера молекулы и еще меньше. Конечной целью были роящиеся компьютеры величиной с частички пыли, сообщающиеся друг с другом в свободном полете, компьютеры, способные проникнуть в каждую клетку человеческого тела. Они будут универсальными и вездесущими, как пыль. Мне стало страшно и холодно в этой липкой варанасской ночи. Я понимал, каким видит наше будущее Шив, возможно, даже лучше, чем он сам. Бинди и пылевой процессор: один взламывает темницу черепа, другой превращает мир в память.

Мало-помалу наши личности перетекут в этот пылевидный мир; мы превратимся в нелокализованные облака, мы станем проникать друг в друга куда глубже и мощнее, чем изображено на любой тантрической храмовой резьбе. Внутренний и внешний миры сольются воедино. Мы сможем быть многим и проживать множество жизней одновременно. Мы станем бесконечно копировать себя. Мы сольемся с ИИ и станем единым целым. Это их условия соглашения, их мирный договор. Мы станем одним видом, постчеловечество, пост-ИИ.

— Вам до этого еще работать и работать, — резко осадил я фантазии Шива.

— Да, так и было бы, если бы нам немножко не помогли.

— Как?! — выкрикнул я снова. Теперь уже ИИ обеспокоенно уставились на меня.

Шив указал пальцем в ночное небо.

— Я могу донести на тебя, — сказал я. — Американцам не понравится, что их система защиты взломана.

— Ты не сможешь остановить этого. Виш, ты больше не будущее.

Из всего сказанного Шивом в саду именно эти слова прицепились ко мне. Я бесшумно скользил по Дели в комфортабельном черном правительственном автомобиле, и мужчины в белых рубашках, женщины в ярких туфлях, машины и жужжащие тук-туки[47] казались мне иллюзорными. Город еще переживал свою блестящую победу — лишь разгромный проигрыш в крикет мог бы взволновать народ сильнее, — но толпы выглядели театрально, словно статисты, а огни и улицы — фальшиво, как в очередном эпизоде «Города и деревни». Как мы будем жить без нашей национальной панацеи? Но Шив подтвердил: ничто, абсолютно ничто не сможет помешать появлению нового поколения третьих. Возможно, они возникают прямо сейчас, пока Курма, мой божественный тезка[48], в облике испуганной черепахи пахтает из молока мир. Я остро ощущал, что тучи ИИ кружатся надо мной, проникают внутрь меня и вылетают обратно, слой за слоем, уровень за уровнем, во множестве и поодиночке. В обоих Дели не осталось больше места для древних джиннов. Их сменили ИИ. Это был их город. Договариваться — вот единственный выход. Пыль летала по улицам, наслаиваясь на пыль. Я видел конец истории, а ногами все еще не доставал до пола лимузина.

Я устарел. Все таланты и умения матери и отца не значили ничего в мире, где все связаны друг с другом, где каждый может получить доступ к объединенной мощности вселенского компьютера, а индивидуальность делается пластичной и текучей, как вода. Я стану медленно-медленно расти, переходить от юности к зрелости, а затем к старости, в то время как вокруг меня это новое сообщество, новое человечество будет развиваться все быстрее и быстрее. Я слишком хорошо понимал, какой выбор мне предстоит. Последовать за Шивом и отказаться от всего, для чего я был создан, или отвергнуть его и стариться среди себе подобных. Мы, генетически усовершенствованные брахманы, останемся последними людьми. Потом, чуть ли не физически, так, что меня затошнило на заднем сиденье лимузина, я осознал всю степень своего высокомерия. Этакий аристократ. Бедняки. Бедняки должны быть с нами. Блистательный средний класс Индии, ее гений и ее проклятие, будет действовать, как было всегда, в своих собственных непросвещенных интересах. Ничего, что могло бы дать его сыновьям и дочерям преимущество в дарвинистской борьбе за успех. Бедняки будут сторонними наблюдателями, столь же далекие от будущего постчеловечества, как теперь — от этой сказки из стекла и неона.

Я был счастлив, счастлив до слез, что предпочел ничего не отправлять в это будущее. Никакой бесконечной цепочки медленно взрослеющих, генетически устаревших брахманов, которые тащатся во все более непознаваемое и бесчеловечное будущее. Быть может, у меня было какое-то предчувствие; возможно, мои уникальные органы чувств уловили еще годы назад некую систему, которой не увидел даже Шив, со всем его нелегальным доступом к знанию, накопленному третьим поколением ИИ. Я рыдал, не пряча слез, сидя на заднем сиденье плавно движущегося автомобиля. Пора. Когда мы свернули на уходящую вниз рампу подземной парковки Рамачандры Тауэр, я сделал три звонка. Сначала я связался с премьер-министром Шриваставой и попросил об отставке. Потом я позвонил Лакшми, терпеливой Лакшми — общая тайна нашего супружества и бесплодия сделала ее моим любимым и близким другом — и сказал: «Вот теперь, теперь пришла пора развестись». Последним я набрал номер матери, живущей этажом выше, и рассказал ей обо всем, что сделал с собой.

ОТЕЦ В ГИРЛЯНДАХ ПАМЯТИ

Подождите! Еще один трюк. Этот трюк вам понравится, это лучший трюк из всех. Вы же еще ничего не видели, кроме бега по кругу и прыжков сквозь обручи. Да. Я знаю, что уже очень-очень поздно и вскоре взойдет солнце. Вам нужно доить коров и обрабатывать поля, а мне — вовремя прибыть на встречу, но этот трюк вам понравится. Не бог весть что, но вам понравится. Одну минуту, пока я натягиваю эту проволоку.

И в любом случае я еще не закончил свою историю. О нет, нет, никакой долгой болтовни. Вы думали, она на этом кончается? Видя этот мир, теперь вы понимаете, насколько тесно я связан с нашей историей? Нет, все должно кончиться хорошо, это хорошая история. Я должен встретиться со злодеем лицом к лицу, таковы правила. Должны быть развязка и соответствующая мораль. Тогда вы почувствуете удовлетворение.

Проволока? О, они могут ходить по ней. О да, эти кошки. Нет-нет-нет; сначала вы должны послушать еще немножко.

Я ушел. Здесь, в этой огромной, исполненной божественного молока груди, свисающей под чревом Азии, есть богатая и давняя традиция ухода. Наша страна достаточно велика, чтобы поглотить любую душу, наши порядки все еще снисходительны к странникам с посохом и в дхоти[49], обернутом вокруг чресл. Наше общество выработало механизм для полного исчезновения. Всякий может уйти из земного мира в божественный. Мой путь не представлял собой традиционный духовный поиск, не был он и хотя бы в какой-то степени религиозным. Я видел пришествие богов. Я отказался от своей карьеры, своей одежды, своего дома, своей жены — с ее благословением и прощальным поцелуем, своей семьи и друзей, своей личности, своих социальных сетей, своего онлайн-присутствия — всего, кроме своего генетического наследия, которое нельзя было аннулировать, и сделался садху. Только Сарасвати знала мой секретный электронный адрес. Я покинул апартаменты и побрел сквозь залитый неоновыми огнями зной Раджив-сёркл, прочь, по обочинам автострад, пропитанных желтым светом, под снижающим скорость самолетом, прибывающим в аэропорт, мимо кирпичных, и картонных, и пластиковых пристанищ невидимой бедноты. Рассвет застал меня среди ребристых алюминиевых стен пакгаузов и фабрик Туглука. За одну ночь я пешком пересек город. Это чудесно и удивительно. Каждому следовало бы сделать это. Я шагал по растрескавшимся бетонным плитам автострад, по обочинам проселочных дорог, где летят камни из-под колес и клубится выхлопной дым проходящих грузовиков, вдоль огромных медленных составов, материализующихся, будто видения, из горячего марева, с машинистами, бросающими мне рупии в обмен на благословение. Я присел и прикрыл голову и глаза, когда стремительный «Шатабди-экспресс»[50] пронесся мимо на скорости в сотни километров в час. Заметили ли меня вообще пассажиры сквозь затемненные стекла? Если да, то я должен был показаться им очень странным садху. Малютка садху. Маленький, но решительный, продолжающий все дальше и дальше вонзать перед собой посох.

Что я делал? Шел. Что надеялся найти? Ничего. Куда я шел? Смотреть. Не считайте меня трусом или неудачником, уходящим от правды, которую не смог принять. Меня насквозь пронзило открытие, что я устарел. Я не будущее, я тупик, генетический застой. То была естественная реакция привилегированного существа на свою абсолютную ненужность. Я ведь сопляк, не забывайте. Избалованный маменькин сынок. Той самой ночью, когда я вернулся и выложил сногсшибательное известие насчет своей репродуктивности — что у матери никогда не будет в потомках династии блистательных брахманов, как она мечтала, — я пробудился от сна. Был тот неясный час, когда действительность становится шаткой и джинны обретают свободу. Меня разбудил звук. Похожий на вздох и на рев, на шум моторов и шорох кондиционеров, на далекий отчаянный крик и гудение неона и электропроводов. Это была вибрация поездов метро и автофургонов, музыка из фильмов и отдельные песни, накладывающиеся друг на друга. Я услышал дыхание Великого Дели, погруженного в некрепкий сон, и мне хотелось выйти на балкон и закричать во всю силу своей одиннадцатилетней глотки: «Проснитесь! Проснитесь!» Может, будущее Шива и неизбежно, вписано в геометрию пространства-времени сущностями, находящимися вне нашего мира, но я не позволю нам брести туда вслепую. Мой мозг бурлил. Прежде я никогда не испытывал ничего подобного. Я соображал с бешеной скоростью, образы, воспоминания и идеи сталкивались, разбивались, смешивались. Нагромождения мыслей, огромные, как горы, рушились вокруг меня. Путь — конкретный и очевидный — лежал передо мной. Он определился за две секунды, полностью и целиком. Я должен удалиться от политики и общества Дели, отвлекающих внимание. Мои замыслы простирались намного дальше, мне нужно стать безымянным на время, молчать, смотреть и слушать. Впереди ждала война, и это была война мифологий.

Лакшми поцеловала меня, и я ушел. Я скитался девять месяцев, сначала шел на юг, через границу в Раджастан, затем обратно в Бхарат и к северу, где дышат Гималаи, к прохладным зеленым холмам, где я проводил свой медовый месяц с Лакшми. К озеру Дал и Шринагару, к Леху и высокогорью. Я так и не сумел отрастить подобающую садху бороду, зато приобрел худобу и долговязость подлинного аскета. Юноши-евнухи вырастают высокими и худыми. И дреды. О да. С ними удобно жить, но неприятно отращивать. Еще я обзавелся прозвищем: Безбородый Садху. В придачу к нему я получил мускулы и загар, выносливость, чтобы шагать целый день, довольствуясь лишь чашкой риса и кружкой воды. Каким же слабым, неприспособленным юнцом я был! Я нищенствовал и показывал небольшие фокусы, связанные со счетом и запоминанием, за еду и кров. Повсюду я выискивал «третий глаз» у мужчин и женщин. Я видел то, чего не увидел бы никогда с верхушки Рамачандра Тауэр или из Президентского дворца. Я видел жажду и засуху. Видел достойных деревенских лидеров и старательных местных чиновников, приходящих в отчаяние от бюрократов из правительства. Видел, как умная женщина превращает несколько сот рупий, полученных от микрофинансовых организаций, в успешный бизнес. Видел хороших учителей, пытающихся вырвать поколения из безысходности и западни кастовых отношений, и торопливый средний класс Авадха, спешащий поднять за собой лестницу социальной мобильности. Я помогал с уборкой урожая, и ездил на тракторе, и слышал, как фермеры клянут бесконечно растущие цены на стерильные генно-модифицированные семена. Я гонялся с посохом за крысами и размахивал руками, отпугивая от полей целые стаи воробьев. Я сидел в общинном доме и смотрел крикет на огромном плазменном экране, получающем питание от накопленной солнечной энергии. О, я был самым необычным садху. Я заслужил еще одно прозвище вдобавок к Безбородому Садху: Садху-Крикетист. Я видел деревенские свадьбы и праздники, видел похороны. Я видел смерть. Это случилось неожиданно, в маленьком городке неподалеку от Агры. Наступил Холи[51], и улицы заполнились летающим цветом, струями краски, облаками пудры, испачканными сари и погубленными белыми рубашками, которые не спасти никакой стиркой, и повсюду смеющиеся лица в пятнах краски, белозубые, с горящими глазами, и все кричат: «Холи хай! Холи хай!» — выплескивая новые потоки краски в воздух. Я, такой же пестрый, как и все, пробирался сквозь этот разноцветный цирк. В тук-тук набилась куча народу, с дюжину раскрашенных молодых людей цеплялись за всевозможные стойки и выступы. С вытаращенными от марихуаны глазами, они громогласно хохотали и горстями швыряли краску в прохожих. Они были прямо передо мной. Переднее колесо угодило в рытвину, и после ничтожной заминки перегруженная конструкция перекувырнулась, опрокинулась на крышу, которая треснула, будто яйцо. Люди разлетелись во все стороны, причем многие были настолько расслабленными после марихуаны, что, не переставая смеяться, вскакивали и бежали дальше. Один не шевелился. Его зажало под разломанным пластиковым корпусом. Он лежал на спине, странно вывернув руки. Лицо его покрывали сине-зелено-розовые пятна, казалось, он улыбается, но мои органы чувств не лгали: он мертв. Прежде я никогда не видел смерти. Это было так просто и странно, здесь, неопровержимо, передо мной, и все же настолько неуловимо, мгновенная трансформация, противоположная всему что является жизнью. Я бормотал молитвы, которых от меня ждали, но в душе начинал постигать глубочайшую из всех человеческих истин. Я двадцатишестилетний мужчина, хотя и в странном тринадцатилетнем теле, срок моей жизни измеряется столетиями, но однажды я тоже лягу, как он, и перестану двигаться, и мыслить, и чувствовать, и навсегда стану ничем. Я увидел смерть и начал понимать.

От деревни к деревне, от города к городу, от храма к храму, от огромных сооружений величиной с город до придорожных молелен с белеными стенами. Потом однажды под стенами торгового центра, в иссушенном засухой, пыльном пригороде Джайпура, когда явились охранники, чтобы вежливо (ибо каждый должен всегда быть почтителен с садху) просить меня идти дальше, пожалуйста, я увидел то, что искал. Мужчина обернулся взглянуть на эту маленькую суматоху, и, когда я мельком бросил на него взгляд, увидел Глаз Шивы, а в нем кишмя кишели биотехнологии.

Я отправился в общественный центр и написал свою первую статью. Я отправил ее Сурешу Гупте, редактору «Всячины», самого бесстыдно-популистского из всех делийских журналов, который печатал фотографии моего рождения и свадьбы, а теперь, сам того не зная, будет печатать мои пророчества насчет наступающей эпохи Кали. Он отверг статью, не раздумывая. На следующий день я написал другую. Она вернулась обратно с пометкой: «Тема интересная, но малодоступная для наших читателей». Это было уже что-то. Я вернулся и написал снова, долго сидя над блокнотом в ночи. Уверен, что заслужил еще одно прозвище: Садху-Бумагомаратель. Суреш Гупта принял эту третью статью и все последующие. О чем я писал? Обо всем, что пророчил Шив. О том, что это может означать для трех индийских семей — Вора, Дешмук и Хирандани: деревня, небольшой городок и крупный город. Я создал персонажей: матерей, отцов, сыновей и дочерей, и сумасшедших тетушек и дядюшек с их темными секретами, и давно потерянных и вдруг объявившихся родственников — и рассказывал об их жизни, неделя за неделей, год за годом, и о переменах, к лучшему или к худшему, под жестокими ударами технологической революции, непрерывно обрушивающимися на них. Я создал собственную еженедельную мыльную оперу; я даже осмелился назвать ее «Город и деревня». Она имела большой успех. Она продавалась. Суреш Гупта обнаружил, что его тиражи выросли на тридцать процентов благодаря той части делийской интеллигенции, которая прежде видела «Всячину» только в парикмахерских и салонах красоты. Всех интересовало, кто же пишет под псевдонимом «Шакьямуни». Мы хотим взять у него интервью, мы хотим напечатать его биографию, мы хотим пригласить его в «Авадх сегодня», мы хотим заказать ему статью, мы хотим сделать его консультантом этого проекта, этого мозгового центра, мы хотим, чтобы он открыл супермаркет. Суреш Гупта отбивался от всех этих домогательств с легкостью профессионального боксера. Были и другие вопросы, невольно подслушанные мною на вокзалах и на маршрутах тук-туков, в очередях супермаркетов и на базарах, в компаниях и на семейных встречах: «Что это означает для нас?»

Я продолжал странствовать, продолжал ходить, погружаясь в жизнь деревень и небольших городков. Я продолжал писать свою маленькую мыльную оперу о будущем, отправляя статьи то через селлпойнт, то через сельский нетлинк. Я высматривал глаз Шивы. Между первым и вторым случаем, в бизнес-парке Мадхья-Прадеш, прошло несколько месяцев. После этого я видел их постоянно, но никогда этих знаков не было много; потом, на рубеже 2049 и 2050 годов, словно пустыня расцвела после дождя, и они уже были везде.

Я шел по унылой равнине южнее непальской границы в направлении Варанаси, развивая свои идеи насчет эволюции, дарвинистской и постдарвинистской, и принципиальной непознаваемости сингулярности, когда пришло сообщение от Сарасвати, первое за те две недели, что я слонялся от деревни к деревне. Я тут же автостопом отправился в Варанаси и купил билет до Дели на ближайший поезд. Мои спутанные дреды, длинные ногти, грязь и священная пыль долгих странствий полетели в мусорный бак в зале ожидания первого класса. К моменту, когда «Вишванатх-экспресс» втянулся в наноалмазный кокон Нью-Дели Центрального, я был одет с иголочки, энергичный, самоуверенный юный делиец, в высшей степени положительный тинейджер. Сарасвати подвезла меня на своем грузовике. Это был старенький побитый белый «Тата», без автопилота, бортового компьютера и даже без работающего кондиционера. «Женский приют Нью-Дели» — гласила синяя надпись на борту. Странствуя по стране, я следил за карьерой — или, точнее, карьерами — сестры. Ее привлекало чувство собственной полезности; будь она западным человеком, а не делийской девушкой, я назвал бы это чувством вины за привилегии по праву рождения. Театральный менеджер здесь, городской сельхозкооператив там, ослиный приют сям, протестное движение против плотины где-нибудь еще. Она высмеивала меня: реальная работа ведется среди простых людей, в массах, там, так сказать, где корни. Люди работают. А кто обеспечит водой эти корни? Могу сказать, что согласиться с ее философией мне помогло лишь предвидение Шива насчет окончания эпохи Кали.

Сестра выглядела старше, чем должна была бы, учитывая годы моих странствий, словно время моей обманчиво долгой юности каким-то образом добавлялось к ее возрасту вследствие некой кармы. Она вела машину как террористка. Или, может, я просто не ездил на машине, на дряхлом пикапе «Тата», по городу, по Дели… Нет, все-таки она водила как террористка.

— Ты должна была сказать мне раньше.

— Он не хотел. Он хочет сам держать все под контролем.

— Что с ним?

— Болезнь Хантингдона.

— Можно что-нибудь сделать?

— Раньше нельзя было. И теперь тоже.

Ревя клаксоном, Сарасвати пробивалась сквозь сутолоку машин на кольцевой развязке у Парламент-стрит. Шиваиты все еще защищали свой храм, трезубцы в руках, истинный тилак Шивы — три белые горизонтальные полосы — на лбу. На улице почти у всех мужчин и женщин можно было видеть на лице эту особую отметину. Лицо Сарасвати было чистым.

— Он должен был узнать, когда проходил генетическую проверку перед моим зачатием, — сказал я. — Он никогда не говорил.

— Может, ему было достаточно знать, что у тебя этого никогда не будет.

За отцом смотрели две сиделки, и они были очень добры, он называл их Нимки и Папади. Молодые непалки, очень скромные и воспитанные, тихие и миловидные, они присматривали за ним, и давали ему кислород, и чистили калоприемник, и переворачивали отца в постели во избежание пролежней, и устраняли инфильтраты и струпья вокруг множества трубок, уходящих в его тело. Я чувствовал, что они по-своему любят его.

Сарасвати ждала снаружи, в саду. Она не хотела видеть отца таким, но думаю, ее отвращение было более глубоким: не просто к тому, чем он стал, а к тому, чем он становился.

Всегда тучный, Тушар Нариман еще разжирел, когда на него обрушилась неподвижность. Комната находилась на первом этаже, и из нее открывался вид на выжженные солнцем лужайки. Деревья со сгоревшими коричневыми листьями защищали от вульгарности улицы. Испытание если не для тела, то для души. Неврологическая дегенерация зашла дальше, чем я предполагал.

Мой отец был большим, опухшим и бледным, но машина затмевала его. Она напоминала мне богомола, со всеми этими руками, зондами и манипуляторами, запустившего в него свои крючки сквозь множество разрезов и клапанов. Помнится, Ганди полагал всю хирургию насилием над телом. Машина наблюдала за отцом через сенсорные иглы, которыми было утыкано его тело, как при радикальной акупунктуре, и, я не сомневался в этом, через красный глаз Шивы у него на лбу. Она позволяла ему моргать и сглатывать, позволяла дышать, и, когда отец разговаривал, она говорила за него. Его губы не двигались. Голос доносился из динамиков на стене, и это делало его до странного неземным. Попадись я тоже на крючок с этим третьим глазом, слова отца звучали бы прямо у меня в голове, как при телепатии.

— Ты хорошо выглядишь.

— Я много хожу.

— Мне не хватало тебя в новостях. Мне нравилось, как ты двигаешься и пожимаешь руки. Для этого мы тебя и сделали.

— Вы сделали меня слишком умным. Суперуспех — это не жизнь. Он никогда не дал бы мне счастья. Пусть Шив завоевывает мир и преобразует общество; высший разум всегда предпочтет тихую жизнь.

— Так чем же ты занимался, сын, оставив правительство?

— Я же сказал: ходил. Инвестировал в людей. Рассказывал истории.

— Я поссорился бы с тобой, назвал бы тебя неблагодарным мальчишкой, если бы Нимки и Папади не утверждали, что это убьет меня. Но ты и есть неблагодарный мальчишка. Мы дали тебе все — все, — а ты просто выбросил все это на обочину. — Он дважды вздохнул. Каждый вдох давался ему с великим трудом. — Ну, что ты думаешь? Глупости, верно?

— Похоже, за тобой хорошо ухаживают.

Отец закатил глаза. Казалось, он уже где-то по другую сторону боли. Он продолжал жить благодаря одной лишь силе воли. Продолжал ради чего-то, непонятного мне.

— Ты не представляешь, как я от всего этого устал.

— Не говори так.

— Пораженчество, да? Твоего сверхчеловеческого ума не нужно, чтобы понять: ничем хорошим это не кончится.

Я развернул стул и уселся на него верхом, сложив руки на спинке и уперев в них подбородок.

— Что ты еще должен сделать?

Два смешка, один из динамика, второй — влажное бульканье в натруженном горле.

— Скажи мне, ты веришь в реинкарнацию?

— Разве все мы не верим? Мы же индийцы, мы на этом стоим.

— Нет, на самом деле. В переселение души?

— Что именно ты делаешь? — Задавая вопрос, я уже знал ужасный ответ. — Глаз Шивы?

— Ты так это называешь? Хорошее имя. Поддерживать мое существование — лишь малая часть того, что делает эта машина. В основном она обрабатывает данные и запоминает. Маленькая частица меня каждую секунду перемещается в нее.

Разум, загруженный в компьютер, иллюзия бессмертия, бесконечная реинкарнация в образе чистой информации. Тусклое, бесплотное богословие постчеловечества. Я писал об этом в своих статьях в «Нации», заставлял свои мыльные семейства столкнуться с этим и понять всю фальшивость этих посулов. Теперь будущее было здесь, во плоти, в моей личной реальной мыльной опере, в моем собственном отце.

— Ты все равно умрешь, — сказал я.

— Это умрет.

— Это — и есть ты.

— Той физической части меня, что была десять лет назад, сегодня нет. Каждый атом во мне иной, но я продолжаю думать, что я — это я. Я терплю. Я помню, как был тем, другим физическим телом. Это непрерывность. Решив копировать себя, будто папку с файлами, я, конечно же, уйду в эту темную долину, из которой нет возврата. Но, быть может, быть может, если я продолжу себя, если смогу переместить себя — мало-помалу, воспоминание за воспоминанием, — может, смерть тогда ничем не будет отличаться от стрижки ногтей.

В помещении, наполненном таким количеством разных медицинских звуков, не может быть абсолютной тишины, но слов больше не было.

— Зачем ты позвал меня сюда?

— Чтобы ты знал. Чтобы ты мог благословить меня. Поцеловать меня, потому что мне страшно, сын, мне так страшно. Никто никогда еще не делал этого. Выстрел наугад. Что, если я совершил ошибку, если сам себя одурачил? О, пожалуйста, поцелуй меня и скажи, что все будет хорошо.

Я подошел к постели. Я осторожно пробрался между трубочками и проводками. Я крепко прижал к себе гору изголодавшейся по солнцу плоти. Я поцеловал своего отца в губы и, целуя, беззвучно, одними губами произнес: «Я враг Шиву теперь и буду им всегда, но, если какая-то частица тебя еще осталась здесь, если ты способен что-нибудь понять по вибрации моих губ на твоих, дай мне знак».

Я выпрямился и сказал:

— Я люблю тебя, пап.

— Я люблю тебя, сын.

Губы не шелохнулись, палец не приподнялся, лишь глаза смотрели и смотрели и наполнялись слезами. Он увез мою мать в безопасность на перевернутом столе. Нет. Это был кто-то другой.

Два месяца спустя мой отец умер. Два месяца спустя мой отец достиг кибернетической нирваны. В любом случае я вновь повернулся спиной к Великому Дели и ушел от мира искусственных интеллектов и людей.

УТРО БЕЛОГО КОНЯ

Что? Вы ожидали героя? Я ушел, да. А что я должен был делать, устроить беготню со стрельбой, как герой боевика? И в кого я должен был стрелять? В злодея? А кто здесь злодей? Шив? Без сомнения, он мог бы организовать вам грандиозную сцену смерти, в духе лучших образцов Болливуда, но он не злодей. Он просто-напросто бизнесмен. Бизнесмен, чья продукция изменила каждую частицу нашего мира, полностью и бесповоротно. Нельзя расстрелять кибернетику или нанотехнологии, экономика упрямо отказывается демонстрировать вам затянутую минут на пять душераздирающую сцену своего умирания и таращить глаза, не понимая, каким образом все ее блестящие планы могли окончиться вот так. В реальном мире нет злодеев — полагаю, теперь следует сказать «в реальных мирах» — и очень мало героев. И уж точно нет героев без яиц. Ибо, в конце концов, это квинтэссенция героя. У него есть яйца.

Нет, я сделал то, что сделал бы любой здравомыслящий индиец. Я пригнулся пониже и уцелел. Мы в Индии оставляем геройство тем, кому по силам играть в эту игру: богам и полубогам из «Рамаяны» и «Махабхараты». Пусть они пересекают вселенные в три шага и сражаются с полчищами демонов. А нам оставьте такие важные занятия, как делание денег, защита наших семей, выживание. Это то, чем мы занимались на протяжении всей истории, во время нашествий и королевских войн, при ариях, и моголах, и британцах: склоняли голову, и продолжали делать свое дело, и мало-помалу выживали, соблазняли, ассимилировали и в итоге побеждали. Это то, что проведет нас сквозь мрак эпохи Кали. Индия вытерпит. Индия — это ее народ, а мы все в конечном счете — герои наших собственных жизней. Есть лишь одно героическое приключение, и оно длится от первого младенческого крика до погребального костра. Нас, героев, полтора миллиарда. Кто сможет победить нас? Итак, буду ли я героем собственной долгой жизни? Увидим.

После смерти отца я скитался десятилетиями. В Дели у меня не было ничего. Я обрел буддийскую отрешенность, хотя мои странствия были далеки от духовных исканий садху моего времени. Мир слишком быстро заполнялся моими одураченными персонажами «Города и деревни». В первые несколько лет я от случая к случаю еще отправлял статьи во «Всячину». Но правда заключалась в том, что теперь все стали Вора, или Дешмук, или Хирандани. Серии не оканчивались ничем, сюжетные линии провисали, семейные драмы оставались незавершенными. Никто этого не замечал. Все теперь наяву жили в том мире. А мои чувства докладывали об этой невероятной революции в красках и подробностях, каких вы не можете себе даже представить. В Керале, в Ассаме, на песчаных отмелях Гоа или в игровом парке Мадья-Прадеш, в отдаленных труднодоступных местах, где я предпочитал жить, это представлялось далеким и потому постижимым. В Дели, должно быть, было всесокрушающим. Сарасвати держала меня в курсе звонков и электронной корреспонденции. Она пока что сопротивлялась глазу Шивы, и волнующей быстроте и близости, и медленной гибели частной жизни вследствие прямого обмена мыслями. Третья революция Шива придала устойчивости и дальновидности ее непредсказуемой карьере. Сарасвати сделала свой выбор и поселилась среди низших слоев общества. Я получил некоторое удовольствие, когда теле- и онлайн-мудрецы начали говорить, что, возможно, старикан Шакьямуни был прав в тех ужасных популистских халтурных статейках во «Всячине», и технологический взрыв расколол Индию, всю Индию, этот величайший бриллиант среди стран, на две нации, быстрых и медленных, компьютерных и некомпьютерных, подключенных и не подключенных. На имущих и неимущих. Сарасвати рассказывала мне о финансовых кругах, устремившихся во вселенско-компьютерное будущее едва ли не быстрее скорости света, и о вечных бедняках, обитающих в том же пространстве, но невидимых в мире подключенных — всегда на связи, беспрерывный обмен информацией. Призраки и пылинки. Две нации; Индия, это британское название для нагромождения народностей, и языков, и историй, и Бхарат, древняя атавистическая святая земля.

Лишь издалека мог я увидеть это время перемен в перспективе, как единое целое. Лишь отделив себя от них, мог начать понимать эти две страны. Индия была местом, где смешивались видимое и невидимое, словно две реки сливались воедино, священная Ямуна и Мать Ганга, и третья, невидимая, священная Сарасвати. Искусственные интеллекты и люди встречались и свободно смешивались друг с другом. ИИ обретали облик в людских разумах, люди превращались в лишенные формы сущности, перемещающиеся по всемирной сети. Вернулось время магии, те дни, когда люди с уверенностью ожидали встреч с джиннами на улицах Дели и запросто обращались за советом к демонам. Индия в той же степени находилась в мозгу и в воображении, как и между Гималаями и морем, или же в великолепной информационной сети, более сложной, богатой связями и тонкой, нежели любой человеческий мозг, раскинувшейся над всем этим субконтинентом.

Бхарат был беден. У Бхарата трескалась кожа на ладонях и пятках, но он был прекрасен. Бхарат наводил чистоту, и мел, и готовил пищу, и присматривал за детьми, Бхарат водил машины, и строил, и толкал по улицам тележки, и таскал коробки по лестничным пролетам до апартаментов. Бхарат всегда хотел пить. Как это по-человечески, настолько увлечься своим последним кризисом, чтобы позабыть, что не сумели разрешить предпоследний. Проблемой Индии было хранение данных. Количество информации возрастало в геометрической прогрессии, доступная память — лишь в арифметической. Информационное мальтузианство стало угрозой для великой технологической революции. Проблемой Бхарата была вода. Муссоны, и прежде-то ненадежные, превратились в мелкие дождики, в немногочисленные грозы, когда вода испарялась с покрытой коркой земли, едва успев коснуться ее, дразнящая линия серых туч над горизонтом никогда не подплывала ближе. Гималайские ледники, питавшие великие реки Северной Индии и неспешно текущую Брахмапутру, иссякли; остались лишь серые каменные морены и сухая глина. Надвигалась сильнейшая из засух. Но что было до этого подключенному классу? Они могли платить за опресненную воду, разве Индия не возникла из вод? А на крайний случай, если вселенная погибнет в огне, они смогут, благодаря великолепной новой технологии, транслировать себя из этих примитивных физических тел в Индию мечты между реальным и виртуальным мирами. Бодхисофты[52], так называли этих продвинутых существ, Шив гордился бы таким именем.

Из своего пляжного бара, из своей школы дайвинга, из своего охотничьего заповедника, и книжной лавки, и танцклуба, и кофейни, и бюро пешеходных экскурсий, из своего ресторана, и антикварного магазина, и ашрама я наблюдал, как мои пророчества становятся явью. Да, я вступил во все эти предприятия. Их было десять, по одному для каждой из десяти аватар моего божественного тезки. Все они находились на краю света, все позволяли наблюдать за эпохой Кали. Я потерял счет годам. Мое тело выросло и стало мной; долговязым, тощим, высоколобым мужчиной с тонким голосом и длинными руками и ногами. Еще у меня очень красивые глаза.

Я мерил годы утратами. Я восстановил контакт со своим старинным политическим коллегой из Варанаси, Шахин Бадур Ханом. Он был удивлен так же, как и все, когда я столь внезапно исчез с политической сцены, но его собственная карьера тоже грешила лакунами, и когда он обнаружил, что я — это Шакьямуни из широко опубликованных сочинений о «Городе и деревне», мы начали оживленную и продолжительную переписку, продолжавшуюся до самой его смерти в возрасте семидесяти семи лет. Он умер весь, как добрый мусульманин. Лучше обещание рая, чем туманные сомнения бодхисофта. Моя мать ускользнула из мира в царство бодхисофтов. Сарасвати не могла сказать, была ли причиной ужасная болезнь или просто матери наскучил мир. В любом случае я никогда не искал ее в служивших хранилищами памяти небоскребах, опоясавших Дели по линии старого Сири Ринг. Лакшми, эта почти жена и любимейшая из заговорщиц, ушла во владения бодхисофтов, где могла бесконечно исследовать сложнейшие математические игры, столь восхищавшие ее. Были не одни лишь потери. Эпоха Кали принесла мне друга: еще одного великого Хана, моего старого наставника из колледжа доктора Ренганатана для брахманов. Он являлся из облачка информационной пыли, заменявшей экраны и крючки для тех, кто по привычке отвергал глаз Шивы, и проводил немало упоительных вечеров, читая мне лекции о моей моральной расхлябанности.

Потом по улицам Дели начала летать пыль. Но не пыль, порожденная вечной засухой, испепелявшей поля и обращавшей урожай в прах, заставлявшей миллионы людей переселяться из Бхарата в города Индии. То была пыль Шивы, священный пепел нанокомпьютеров «Пуруша Корпорейшн», выпущенных в мир. Может, Бхарат и задыхается, но это! это! решение индийских проблем с памятью! Шив придумал для них имя, тоже хорошее. Он назвал их дэвами.

Он связался со мной. Десятки лет прошли с того дня, когда мы в последний раз беседовали в его саду в Варанаси за бокалом лимонада. Я тогда обитал в дхарамшале[53] в Пандуа. Там было просторно, спокойно и прохладно, и единственным беспокойством являлись чересчур тяжелые шаги западных людей, толпами стекавшихся туда. Я открыл для себя, что они не ходят босиком. IТ-пыль зазвенела, обозначая вызов. Я ожидал мистера Хана. Вместо него из завихрения пылинок возник мой брат. Он похудел, сильно похудел. И выглядел хорошо, слишком хорошо. Он мог быть чем угодно: человеком, агентом ИИ, бодхисофтом. Мы приветствовали друг друга и обменялись комплиментами по поводу прекрасного внешнего вида.

— А как Нирупа?

Его улыбка заставила меня подумать, что он человек. У ИИ свои эмоции или нечто похожее на эмоции.

— Хорошо. Просто отлично. Ей уже двадцать восемь, можешь себе представить?

Я подтвердил, что не могу.

— У нее все нормально, нашла подходящего парня, из вполне приличной семьи, не просто охотника за приданым. Этакий старомодный тип. Я рад, что она дождалась своего, но теперь они могут себе позволить не спешить.

— Все время мира в их распоряжении.

— Она красивая. Виш, мне нужно кое-что тебе сказать. Не то чтобы предостеречь, скорее, подготовить тебя.

— Звучит угрожающе.

— Надеюсь, что нет. Ты все очень хорошо предсказал.

— Предсказал что?

— Не скромничай. Я знаю, кем ты был. Боюсь, в прозрачном мире секретов нет. Нет, ты все правильно понял, и я рад, что ты это сделал, потому как, на мой взгляд, ты смягчил удар, но есть еще кое-что, чего ты не предвидел, возможно, и не мог предвидеть.

Легкий ветерок играл пламенем свечи в моем простом дощатом жилище. Тяжелые белые ноги топали — топ-топ-топ — по скрипучим настилам за решетчатым окном. Загляни они через решетку, и увидели бы, как я разговариваю с призраком. Ничего удивительного, в этакую-то эпоху, а может, и в другие эпохи тоже.

— Во время нашего последнего разговора ты сказал, что используешь информацию из действующего устройства, оставленного нам в наследство настоящими ИИ.

— Отличная догадка.

— Это представляется логичным.

— Когда тримурти[54] покинула Землю, они открыли канал связи с особым пространственно-временным континуумом. Там есть несколько основных отличий от нашего пространства-времени. Одно из них — в том, что время там идет гораздо быстрее, чем у нас, хотя для находящегося в том континууме это незаметно. Другое — временной вектор развернут в обратную сторону. Тримурти движется назад во времени. Вот, похоже, каким образом их артефакт, который американцы называют «Табернакль», на момент обнаружения его в космосе оказался старше Солнечной системы. Но наиболее важным — что и определило выбор — стало то, что информация была интегрирована в геометрическую структуру этого пространства-времени.

Я закрыл глаза и сосредоточился.