Помоги проекту - поделись книгой:
Дели любил меня. Любил меня, любил всех брахманов — моих братьев и случайных сестер. Мы были чудом, фриками, легендой, аватарами. Мы могли ничего не делать, мы были потенциалом Авадха. Те, перворожденные, были случайностью рождения, мы, брахманы, — истинными «братьями Авадха». У нас даже был собственный комикс с таким названием. При столь необыкновенных генетических задатках мы сражались с преступностью, демонами и почитателями Бхарата. Мы были супергероями. Это прекрасно продавалось.
Вы можете подумать, что я — вполне беззаботный бутуз, созданный генной инженерией представитель высшей расы, барахтающийся в своем детском креслице-качалке и жмурящийся в лучах солнца, льющихся сквозь стеклянные стены нашего пентхауса. И ошибетесь. Пока я лежу, моргая и хихикая, нервные связи в моем спинном мозге, мозжечке и области Брока[13] образуются со сверхъестественной быстротой. Этот поток света, этот ливень серебряных звуков быстро дифференцировался на предметы, звуки, запахи, ощущения. Я видел, я слышал, я чувствовал, но пока еще не мог понять. Итак, я устанавливал связи, выделял принципы, следил, как мир вливается через мои органы чувств и далее растекается по нейронам в виде древа, паутины, сетей, конфигураций. Я сформировал внутреннюю астрологию и, исходя из нее, еще до того, как смог назвать собаку «собакой», кошку «кошкой», а маму «мамой», постиг взаимосвязь вещей. Мой взгляд на вещи был шире, намного шире. Это действительно было моей настоящей сверхспособностью, сохранившейся и по сей день. Я никогда не мог перенестись в Шри-Ланку повелением мысли или поднять гору усилием воли, я не владычествовал ни над огнем, ни над громом, ни даже над собственной душой, но я всегда был в состоянии с одного лишь взгляда распознать целое, абсолютное и всеобщее.
Кстати, о наименованиях. Мать впервые тогда поняла, что в благодеяниях доктора Рао таится и своя ложка дегтя. В тот день званый ужин проходил в доме Деви Джохар, мамаши удивительного Вина. Он был там, бегал вокруг в своем костюмчике от SonSun из Лос-Анджелеса вместе с пытавшимися не отставать от него ИИ. Шив играл в саду на крыше с остальными не-брахманами, счастливыми и вполне довольными своими ограниченными, неусовершенствованными возможностями. Как быстро осыпалась с него позолота после моего рождения! Что до меня, я сидел в своем детском креслице, лепеча и во все глаза разглядывая золотых мамочек. Я знал про ревность Шива, хотя у меня еще не было ни слов, ни эмоционального языка для нее. Я видел это по множеству косых взглядов, по тому, как он садился за стол и ездил в машине, как плелся вслед за нянюшкой Менакши, проталкивавшейся с моей коляской по торговому центру, по тому, как он стоял подле моей кроватки и долго и пристально смотрел на меня. Я чувствовал ненависть.
Вин спросил у Деви разрешения выйти и поиграть с остальными в саду. Пожалуйста.
— Хорошо, но только не хвастаться, — предупредила Деви Джохар. Когда он ушел, Деви скромно скрестила ноги в лодыжках и сложила руки на коленях. — Мира, надеюсь, ты не обидишься на меня за эти слова, но твой Виш — он ведь еще не говорит. В этом возрасте в словаре Вина было около двух сотен слов, и он неплохо владел синтаксисом и грамматикой.
— И разве он не должен по меньшей мере ползать? — спросила Уша.
— Сколько ему, год и два? На вид ему немножко… меньше, — подхватила Киран.
Моя мать разразилась слезами. Сказались бессонные ночи и укачивания, и шиканья, подмывания, и писк, и хныканье, усталость, о да, усталость, но худшее из всего — это грудное вскармливание.
— Грудь? После года? — Уша пришла в ужас. — Я хочу сказать, я слышала, будто некоторые матери дают грудь годами, но ведь это в деревнях, или же мамочки, которые слишком любят своих сыновей.
— Соски у меня багровые, как шелковица! — плакала моя мать. — Видите ли, ему пятнадцать месяцев, но биологически не больше восьми.
Мне предстояло прожить в два раза дольше, но взрослел я вполовину медленнее. Младенчество было долгим, затянувшимся рассветом, детство — нескончаемым утром. Когда Шив пошел в школу, я только-только начинал ходить. К студенческому возрасту у меня все еще была физиология девятилетнего. Взрослость, зрелость, старость виделись мне столь далекими на великих просторах моего жизненного пути, что я не смог бы отличить насекомое от города. В те прекрасные дни я лишь вступал в свою жизнь, достаточно долгую, чтобы стать частью истории; как младенец я был для матери сущим кошмаром.
— Я знаю, что грудь — лучше всего, но, может, тебе стоит подумать о переходе на молочные смеси? — успокаивающе заметила Деви.
Видите, насколько я помню каждое слово? Еще один из двусмысленных даров доктора Рао. Я забываю лишь то, что сам решаю забыть. Я понимал каждое слово — к восемнадцати месяцам мой словарный запас был куда больше, чем у вашего драгоценного Вина, стервозная Деви. Но он был заперт внутри меня. Мой мозг формировал слова, но гортань, язык, губы и легкие не могли выговорить их. Я был узником в детском кресле-качалке, улыбающимся и размахивающим маленькими пухлыми кулачками.
Четверо, всего лишь четверо понимали меня, и они жили в пластиковой бабочке с мягкими обводами, подвешенной над моей колыбелью. Их звали Тикка-Тикка, Бадшанти, Пули и Нин. Это были ИИ, приставленные наблюдать за мной и занимать меня песнями и сказками и бесконечными узорами цветных огоньков, потому что сказки на ночь нянюшки Менакши моя мать полагала чересчур страшными для впечатлительного брахмана. Эти существа были еще глупее родителей, но благодаря их тесным взаимосвязям они не грешили никакими предрассудками за пределами запрограммированного уровня 0,2, так что я мог общаться с ними.
Тикка-Тикка пел песни.
Он пел это каждую ночь. Мне это нравилось, я до сих пор напеваю эту песенку, толкая шестом свою лодку с кошачьим цирком вдоль разоренных берегов Матери Ганга.
Пули изображал животных — скверно. Он был кретином. Его глупость настолько оскорбляла меня, что я оставлял его помалкивать внутри пластиковой бабочки.
Бадшанти, прелестная Бадшанти, она была мастерица рассказывать истории. «Хочешь услышать сказку, Вишну?» — за этими словами следовали чудесные часы. Потому что я не забываю. Я знаю, что она никогда не повторялась, если только я не просил ее об этом. Как я просил? Для этого я должен представить вам последнего из моих четырех ИИ.
Нин общался лишь посредством вспышек света и цвета, игравших на моем лице, — вечный калейдоскоп, как предполагалось, стимулирующий мое визуальное развитие. Нин-бессловесный отличался сообразительностью; поскольку он мог интерпретировать выражение лица, то стал первым, кого я научил понимать мой язык. Это был очень простой язык моргания. Одно неспешное моргание — да, два — нет. Это было медленно, это было мучительно, но все же так я мог покинуть тюрьму собственного тела. Нину, читающему мои ответы на вопросы Бадшанти, я мог сообщить все что угодно.
В чем проявлялась ненависть моего брата? Позвольте мне перенести вас в тогдашний Кашмир. После трех засух подряд моя мать поклялась никогда больше не проводить лето среди зноя, шума, смога и болезней Дели. Город был похож на собаку, валяющуюся на обочине: тяжело дышащую, дикую, грязную, готовую по любому поводу вонзить в тебя свои зубы, дожидающуюся сезона дождей. Мать последовала примеру британцев столетней давности и увезла нас в прохладу высокогорья. Кашмир! Зеленый Кашмир, голубое озеро, яркие лодки-дома и высоко над всем этим — крепостные валы гор. На них все еще лежал снег. Я помню, как изумленно хлопал глазами при виде озера Дал, пока шикара[14] мчала нас по тихой воде к отелю, выраставшему из воды, в точности как дворец в одной из сказок Бадшанти. Четверо моих друзей мотались на ветру, пока лодка петляла по озеру, направляясь к причалу, где ожидали носильщики в красных чалмах, чтобы доставить нас в прохладные летние апартаменты. Шив стоял на носу. Он хотел бросить им причальный канат.
Спокойная, ясная, горная прохлада Кашмира после многолюдья и духоты Дели! Я раскачивался, и подпрыгивал, и улыбался в своей кроватке, и радостно размахивал ручонками в сладостном воздухе. Все чувства возбудились, каждый нерв вибрировал. Вечером Тикка-Тикка споет, Бадшанти расскажет сказку, а Нин осыплет звездами мое лицо.
Мы решили отправиться в путешествие по озеру на лодке. И все уже приготовились к отплытию, с едой и напитками. Все произошло в одно мгновение — я по-прежнему вижу это — так незаметно, что выглядело будто несчастный случай. Но это было не так. Все было преднамеренно и тщательно спланировано.
— Где мой мишка Гунди? Я потерял мишку Гунди! — закричал Шив, когда отец уже готов был сесть в лодку. — Мне нужен мишка Гунди. — Он метнулся было по причалу к берегу.
Отец пихнул его обратно.
— Э, нет, ты не пойдешь, в таком случае мы никогда никуда не доберемся. Оставайся здесь, и чтоб ни с места. Так, где ты в последний раз видел его?
Шив с простодушной забывчивостью пожал плечами.
— Послушай, я пойду с тобой, ты никогда ничего не найдешь с твоей манерой ломиться напролом. — Матушка испустила глубокий раздраженный вздох. — Шив, оставайся здесь, ты слышишь? Ничего не трогай. Мы через минуту вернемся.
Я ощутил более глубокую тень в мягкой тени навеса. Передо мной стоял Шив. Даже если бы захотел, я не смог бы забыть выражение его лица. Брат пробежал по сходне, отвязал швартов и дал ему упасть в воду. Он помахал рукой — «пока-пока», — а ветер уперся в изгибы крашеного хлопка и повлек прочь от берега. Хрупкую маленькую шикару вынесло из-под прикрытия Гостиничного острова на поднимавшуюся зыбь. Ветер подхватил ее и развернул. Лодка закружилась. Я заплакал.
Нин увидел, что выражение моего лица изменилось. Тикка-Тикка пробудился внутри маленькой пластиковой бабочки, подвешенной родителями к коньковому брусу из бамбука.
— запел он.
— Привет, Вишну, — сказала Бадшанти. — Хочешь послушать сказку?
Два моргания.
— О, не хочешь сказку? Ладно, тогда спи так. Спокойной ночи, Вишну.
Два моргания.
— Ты не хочешь сказку, но спать тоже не хочешь?
Одно моргание.
— Ладно, тогда давай поиграем.
Два моргания. Бадшанти колебалась так долго, что я уже думал, она зависла. Это был довольно примитивный ИИ.
— Не игра, не сказка, не сон?
Я моргнул. Она не придумала ничего иного, как спросить:
— Хорошо, но чего же ты хочешь?
Теперь Тикка-Тикка запел странную песню, которой я никогда прежде не слышал:
Шикара находилась далеко от берега, боком к ветру, и плясала на волнах. Порыв ветра мог перевернуть ее и отправить меня на дно озера Дал. Может, я и был героем собственного комикса, но доктор Рао не потрудился снабдить меня генами для дыхания под водой.
— Мы на лодке, уплывающей далеко-далеко? — спросила Бадшанти.
Да.
— Ты на воде?
Да.
— Мы тут сами по себе?
Да.
— Вишну доволен?
Нет.
— Вишну испуган?
Да.
— Вишну в безопасности?
Два моргания. Бадшанти снова умолкла. Потом она принялась кричать:
— На помощь! Маленький господин Вишну в опасности! На помощь! — Голосок был тоненький, металлический, его никто не услышал бы на сколько-нибудь заметном расстоянии над взбаламученным ветром озером, но один из безмолвных ИИ, возможно, глупый Пули, должно быть, отправил сигнал тревоги через радио, блютус и GPS, потому что рыбачья длиннохвостая лодка вдруг изменила курс, взревела мотором и понеслась ко мне, поднимая волну брызг.
— Спасибо, спасибо вам, господа спасители, — лепетала Бадшанти, когда два рыбака крепкими руками притянули мою шикару к своей и, к изумлению, увидели дитя, лежащее на подушках и улыбающееся им.
КАРТА В ЧЕРЕПЕ
На протяжении всей моей долгой жизни мне суждено было быть связанным с водой. Моих родителей принес поток, мои ИИ спасли меня из дрейфующей лодки. Даже теперь я прокладываю свой путь вниз по иссохшему воспоминанию о Ганге, вытекавшем из волос Шивы. Именно вода сделала меня супергероем Авадха, хотя и совсем другого рода, нежели тот «брат Авадха» со страниц наивного комикса, что прыгал по небоскребам и отказывался расти.
Разумеется, разразился бесконечный скандал, когда Шив, пяти с половиной лет от роду, надумал бросить меня на произвол судьбы в открытой лодке. Он не пытался отрицать это. Он стоически выдержал все. Худшим из всего была вербальная психотерапия отца. Я почти сочувствовал брате По крайней мере, мать была зла, ослепительно, испепеляюще зла. Она не пыталась спрятать это под обертками типа «как это тебе в голову пришло», и «я представляю, что ты сейчас чувствуешь», и «давай попробуем поговорить об этом как мужчина с мужчиной». Это не закончилось, когда пришел наконец сезон муссонов, запоздалых и скудных, и мы возвратились в Дели, лоснящийся и скользкий от дождя, где чудесный, богатый аромат мокрой пыли разливался в воздухе не хуже любого фимиама. Спустя четыре дня все закончилось, и Дели перепугался. Вот почему моим родителям удалось скрыть эту историю от газет. ПЯТНАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ ПЕРЕСОХШИХ ГЛОТОК — заголовок поважнее, чем ПЯТИЛЕТНИЙ ПЫТАЕТСЯ УТОПИТЬ БРАТА-БРАХМАНА. Безусловно.
Разумеется, последовала консультация, длительная и дорогостоящая, а в результате детский психолог объявил лишь: «Возможно, это самый тяжелый случай соперничества между братьями, какой я только видел. У вашего сына колоссальное чувство своего права, и он сильно возмущен тем, что воспринимает как потерю статуса и родительской любви. Он вовсе не раскаивается и, боюсь, может предпринять вторую попытку причинить зло Вишну». Мои родители выслушали это и приняли решение. Мы с Шивом не можем жить вместе, значит, мы должны жить врозь. Отец снял жилье на другом краю города. Шив уехал с ним.
Я остался с матерью, и не только. Перед разлукой толстяк Тушар напоследок занялся любовью со своей женой: никакого планирования, отбора по полу или генетического регулирования. Так родилась Сарасвати, последняя из трех богов, моя сестра.
Мы росли вместе. Мы бок о бок лежали в своих кроватках, разглядывая не свои стимулирующие и развивающие игрушки, а друг друга. В счастливый период времени она росла параллельно со мной. Мы вместе учились ходить, и говорить, и пользоваться горшком. Когда мы оставались одни, я лепетал ей слова, которые знал, слова, что так долго громоздились и дребезжали у меня в голове, а теперь обрели свободу, словно кто-то разом отворил дверь из темного, загаженного голубями чердака на крыши Дели. Мы были близки, как близнецы. Потом, неделя за неделей, месяц за месяцем, Сарасвати переросла меня. Крупнее, лучше координированная, более физически развитая, ее язык никогда не запинался на немногочисленных и простых словах, в то время как поэмы и веды во мне трепыхались, невысказанные вслух. Она выросла и из близнеца превратилась в старшую сестру. Она была сюрпризом, очарованием, ребенком, свободным от ожиданий, и, следовательно, никого не могла разочаровать. Я любил ее. Она любила меня. В те негромкие вечера, заполненные закатами и прохладой кондиционированного воздуха, мы обрели общий язык и взаимопонимание, рожденные в совместных играх, куда так и не смогли проникнуть ни наши разнообразные и презираемые ИИ, ни даже мать.
На другом краю города, в собственной стеклянной башне, доверху заполненной потрясающими закатами великого Дели, порождением загрязнения окружающей среды, отдельно от нас рос Шив. Ему было шесть с половиной, он принадлежал к верхушке своего класса и был создан для величия. Откуда я это знаю? Раз в неделю отец приходил повидать другого своего сына и дочь и урвать вечерок со своей любимой. Я давно заменил Тикку-Тикку, Пули, Нина и Бадшанти на более мощных (и неброских) ИИ, которых, как выяснилось, едва язык мой сумел обрести слова, я мог перепрограммировать для собственных нужд. Я рассылал их по всему дому, будто джиннов. Невозможно было ни обронить слово, ни обменяться взглядами, чтобы я не узнал об этом. Порой мимолетные взгляды переходили в страстные, и шепот стихал, и родители мои занимались любовью. Это я тоже видел. Я не считал это чем-то особо неправильным или оскорбительным, я прекрасно понимал, что они делают, но, хотя их это делало очень счастливыми, не похоже было, что мне когда-нибудь тоже этого захочется.
Теперь, глядя назад с высоты своих лет и потерь, я вижу, что те дни с Сарасвати, наполненные детским лепетом, были золотой порой, нашей Сатья-югой[15] невинности и правды. Мы вместе ковыляли навстречу солнечному свету и радовались каждому падению, и столкновению, и улыбке. Наш мир был ярок и исполнен очаровательных сюрпризов для Сарасвати и радости от ее очевидного восторга для меня. Потом школа разлучила нас. Что за ужасная, ненужная вещь эта школа! Мне чудится в этом месть родителей, завидующих праздному детству. Разумеется, школа для маленького господина Вишну не могла быть обычной. Колледж для брахманов доктора Ренганатана, академия для элиты из элит.
Глубокое и индивидуальное обучение. Моих сверстников было восемь, и этого оказалось вполне достаточно для разделения. Не все брахманы в колледже доктора Ренганатана были равны. Будучи ровесниками, мы, однако, поделились, вполне естественно, как делятся клетки, на старых брахманов и молодых брахманов. Или, если вам угодно, больших брахманов и маленьких брахманов. Те, что развивались вдвое медленнее, но должны были жить в два раза дольше, и те, что будут наслаждаться всеми преимуществами, которые дают здоровье, и ум, и красота, и привилегированность, но доживут лишь до того возраста, до которого медицинские технологии той эпохи смогут поддерживать их. Намеки на смертность в младшем классе мисс Мукудан.
Ах, мисс Мукудан! Ваши золотые браслеты и улыбающиеся глаза Клеопатры, ваша кожа, темная и мягкая, как южная ночь, ваши вечные небольшие усики и запах камфары, когда вы склонялись надо мной, чтобы помочь моим неумелым пальцам справиться с застежками-липучками на моих туфлях. Вы были моей первой смутной любовью. Недифференцированным объектом любви всех нас. Мы любили вас за вашу величественную отстраненность, за твердость, и едва обозначенную раздражительность, и за восхитительное осознание, что для вас мы — всего лишь очередные дети, которых следует превратить из слепых и эгоистичных маленьких варваров в цивилизованных юных человеческих существ. Мы любили вас, потому что вы никогда не были объектом для битья для наших кутающих нас в вату родителей. Вы никому не позволяли оскорблять себя.
Тридцать один ученик — это было чересчур даже для грозной мисс Мукудан. В четырехлетием возрасте наши искусственно сконструированные мозги влекли нас на странные и особые пути, к странным взглядам на мир, квазиаутистическим идеям, пугающим научным озарениям либо совершенно очевидной непостижимости. Каждому из нас выдали персонального наставника, чтобы сопровождать нас днем и ночью. Моего звали мистер Хан, и он жил у меня в ухе. Возникла новая технология, чтобы спасти нас. Это было последнее слово в области коммуникаций, всегда представлявшейся мне самой преходящей и тривиальной из технологий. Вам больше не нужно было быть прикованным к экрану, или картинкам у вас на ладони, или к устройствам, пишущим на вашем глазном яблоке столь же нежно, сколь факир на базаре выписывает имена туристов на рисовом зернышке. Простой пластиковый крючок за ухом направляет луч киберпространства внутрь вашей головы. Прямая электромагнитная стимуляция зрительного, слухового и обонятельного центров теперь заполнила мир призрачными сообщениями и сводками данных, клипами из «Города и деревни», видеописьмами, целыми параллельными мирами и аватарами и, с неизбежностью, спамом и хламом. А меня — моим модифицированным наставником-ИИ, мистером Ханом.
Как я его ненавидел! В нем было все, чего не было в мисс Мукудан: вспыльчивость, высокомерие, грубость и упрямство. Маленький, похожий на осу мусульманин, тонкий, словно проволока, с белыми усами и шапочкой, как у Неру. Я в отчаянии срывал с себя этого «правителя», и когда бы я ни надел его снова, после проповедей мисс Мукудан — мы сделали бы для нее все что угодно, — он продолжал свои разглагольствования с того самого слова, на котором я заткнул его.
— Смотри и слушай, ты, надутый, избалованный, не по заслугам пользующийся привилегией называться брахманом сопляк, — мог сказать он. — Вот глаза, вот уши, пользуйся ими и учись. Это мир, и ты живешь в нем, и ты его частица и ничего больше. Если я смогу научить тебя этому, значит, я научил тебя всему, что тебе нужно знать.
Это был суровый моралист, очень правильный и исповедующий ислам. Тогда я иначе взглянул на мисс Мукудан, гадая, что же такое она заметила, что приставила мистера Хана именно ко мне. Он был запрограммирован конкретно на Вишну. Как он был устроен? Появился ли на свет уже готовым, или же у него была история, и что он думал об этом прошлом? Полагал ли, что это ложь, но бесценная; был ли подобен ИИ из «Города и деревни», обманывавшим себя, верящим, что он существует отдельно от своего персонажа? Если он прикидывался интеллектуалом, означало ли это, что он был им? Является ли интеллектуальность единственным, что нельзя подделать? Подобные мысли чрезвычайно занимали странного маленького восьмилетку, столкнувшегося вдруг с иными странными гражданами этого тесного мира. Какова природа ИИ, этих повсеместных и в большинстве своем невидимых обитателей великого Дели? Я становился прямо-таки юным философом.
— Что для вас значит «правильно»? — спросил я однажды Хана, когда мы ехали в «Лексусе» по Дели, плавившемуся от зноя в густую черную жижу. Был Ашура[16]. Мистер Хан рассказывал мне про ужасную битву при Кербеле и войне между сынами Пророка (мир ему). Я видел монотонно и скорбно причитающих мужчин, влекущих искусной работы катафалки, секущих себя плетьми, раздирая спины в кровь, бьющих себя кулаками в лоб и грудь. Мир, начинал я понимать, куда более странен, чем я.
— Какая разница, что правильно для меня, дерзкий мальчишка! Это ты у нас наделен привилегиями бога, тебе и нужно думать о том, чтобы поступать правильно, — провозгласил мистер Хан. Моему зрению он виделся восседающим рядом со мной на черном сиденье «Лексуса», чопорно сложив руки на коленях.
— Серьезный вопрос. — Наш водитель нажал на гудок, проезжая мимо строгой процессии. — Как может правильный поступок что-либо значить для вас, когда все, что вы делаете, может быть аннулировано, и все, что вы аннулируете, может быть сделано снова? Вы — звенья в цепи знаков, зачем вам мораль? — Лишь теперь я начал понимать природу ИИ, начиная с загадки Тикка-Тикка, Пули, Бадшанти и Нина, обитающих все вместе и имеющих общий код внутри моей пластиковой звездочки. — Не похоже, что вы можете кому-нибудь навредить.
— Значит, поступать правильно — это воздерживаться от причинения боли, так?
— Я считаю, что правильный поступок начинается с этого.
— Те мужчины причиняют боль самим себе, чтобы выразить свое горе от неправильного поступка; пусть даже и поступка их духовных предков. Делая это, они верят, что сами становятся более добродетельными. Возьмем хотя бы пресловутых индийских садху[17], которые терпят самые ужасающие лишения, чтобы достичь духовной безупречности.
— Духовная безупречность — не обязательно нравственность, — возразил я, подхватывая нить рассуждений мистера Хана. — Они сделали этот выбор ради самих себя. И совсем иное, если они решат сделать это ради других.
— Даже если это означает, что эти другие могут стать лучше, чем они?
— Это им решать.
Мы промчались мимо задрапированной зеленым имитации гроба мученика.
— Какова тогда природа наших взаимоотношений с тобой? А твоих матери и отца?
Моя матушка, мой папа-джи. Два года спустя после этого разговора, почти день в день, как подсказывает моя безупречная память, когда я был девятилетним мальчуганом в теле четырехлетнего, а Сарасвати — гибкой как кошка энергичной семилеткой, мать и отец развелись, очень спокойно, очень мирно. Они обрушили на нас эту новость, сидя на разных концах большого дивана в гостиной, и делийский смог мерцал под полуденным солнцем, будто шафрановое покрывало. По комнате порхал весь набор ИИ, обеспечивая поддержку на случай слез, или вспышек гнева, или чего-нибудь еще, с чем родителям будет не справиться. Я помню, как краешком чувств заподозрил присутствие мистера Хана. Для мусульман развод — дело простое. Три слова, и готово.
— Мы должны вам кое-что сказать, мои дорогие, — начала матушка. — Я и ваш папа. Уже некоторое время между нами дела идут не очень хорошо, и вот мы решили, что будет лучше для всех, если мы разведемся.
— Но это не значит, что я перестану быть вашим папой, — быстро вставил толстяк Тушар. — Ничего не изменится, вы даже не заметите. Вы по-прежнему будете жить здесь, Шив останется со мной.
Шив. Я не забыл его — не мог забыть, — но он ускользнул у меня из виду. Он был дальше, чем кузен, я думал о нем реже, чем о тех далеких детях кузенов моих родителей, которых вообще никогда не считал за родню. Я не знал, как у него дела в школе, кто его друзья, каким спортом он занимается. Меня не волновало, как он живет, как стремится за своими мечтами в этом великом круговороте жизней и событий. Он ушел от меня.
Мы храбро кивнули и подрожали губами, изображая правильную степень сдерживаемых эмоций, и советники-ИИ попрятались обратно в свои кластерные коды. Гораздо позже, в комнате, где мы обитали вдвоем, будучи еще младенцами, и которая служила теперь убежищем нам обоим, Сарасвати спросила меня:
— Что теперь с нами будет?
— Не думаю, что мы вообще что-нибудь заметим, — сказал я. — Я так даже рад, что они могут перестать заниматься этим мерзким, отвратительным сексом.
Ах! Четыре маленькие буквы. Секс-секс-секс, джаггернаут[18], нависающий над нашим детством. Детский страх перед наготой — вдвойне волнующий в нашем благопристойном обществе — притупился и превратился в нечто не вполне понятное. О, я знал, что как называется и где находится, поскольку, конечно же, мы с Сарасвати играли в доктора в нашем логове: она задирала свою маечку и стягивала трусики, а я выслушивал, осматривал и осторожно трогал. Мы знали, что эти взрослые штучки не для взрослых глаз. Матушка пришла бы в ужас и созвала целые полчища электронных консультантов, узнай она про наши игры, но я задолго до этого склонил ИИ к лжесвидетельству. Загляни мама-джи в контрольный монитор, и увидела бы, как мы смотрим по сети мультфильмы — компьютерная графика, мой личный маленький «Город и деревня», идущий специально для нее. Детские сексуальные игры; в них играют все. Прыгая в бассейне, подставляясь воздушным струям в спа-салоне на крыше, предполагая
— А теперь, — заявил однажды мистер Хан с черного сиденья «Лексуса», — что касается онанизма…
Это было ужасное открытие. К моменту, когда половая зрелость обрушится на меня, подобно молоту, мне будет двадцать четыре. Мне оставались ярость и ангельское бессилие.
И вот миновали пять нестерпимых лет, и мы едем в быстром немецком автомобиле. Я за рулем. Средства управления специально модифицированы, чтобы я мог дотянуться до педалей, переключение передач стандартное. Если я обойду вас на Сири Ринг в яростной дорожной гонке, вы удивитесь, что за ребенок ведет этот «Мерседес». Я так не думаю. Я совершеннолетний. Экзамен я сдал без всяких взяток и протекций; во всяком случае, насколько мне это известно. Я достаточно взрослый, чтобы водить машину, жениться и курить. И я курю. Мы все курим: и я, и мои одноклассники, маленькие брахманы. Мы дымим, как выхлопные трубы, это никак не может навредить нам, хотя все мы носим противосмоговые маски. Сезон дождей не оправдал ожиданий, в четвертый раз за семь лет; целые районы северной Индии обращаются в пыль и летают по забитым гидроводородами улицам, проникая в наши легкие. Возводится дамба на Ганге, в Кунда Кхадаре, на границе с нашим восточным соседом Бхаратом. Обещают, что это утолит нашу жажду на целое поколение вперед, но ледники в Гималаях растаяли до камней, и Мать Ганга голодает и хиреет. Фанатики высыпали из храма Шивы посреди Парламент-стрит и протестуют против оскорбления, наносимого священной реке, с войлочными транспарантами и трезубцами. Мы огибаем их, улюлюкающих и машущих руками, и едем вверх по Сансад-Марг к Виджай Чоук. Комиксы, изображавшие нас новыми супергероями Авадха, давным-давно потихоньку выброшены. Теперь мы все чаще видим о себе в прессе нечто вроде МАЛОЛЕТНЯЯ ШПАНА ТЕРРОРИЗИРУЕТ ТИЛАК НАГАР или ДИТЯ-БРАХМАН — БАДМАШ[20].
Нас четверо: Пурршья, Шайман, Ашурбанипал и я. Мы все из колледжа — всё того же колледжа для брахманов! — но, когда мы за его пределами, у нас у всех есть свои имена, имена, которые мы придумали для себя, странные и непривычные, как наши ДНК. Вид у нас тоже странный и непривычный; наш стиль наскоро собран из разных источников, далеких друг от друга и шокирующих: прически от ска-панка, китайские банты и ленты, французская уличная спортивная мода и племенная раскраска нашего собственного изобретения. Мы — наиболее жутко выглядящие восьмилетки в мире. К этому времени Сарасвати уже веселая, изящная пятнадцатилетняя девушка. Наша близость рассеялась; у нее есть свой круг, и друзья, и дела сердечные, представляющиеся ей столь важными. Шив, как я слышал, на первом курсе делийского Университета Авадха. Он выиграл стипендию. Лучшие показатели в школе. Он пошел по стопам отца, в информатику. Я — я с ревом ношусь по проспектам Дели, заточенный в детское тело.
Мы мчимся мимо распростертых крыльев Раштрапати Бхавана. Красный камень кажется в янтарном сумраке непрочным, как песок.
— Твой дом, смотри, Виш! — кричит Пурршья сквозь маску. Всем прекрасно известно, что у матери насчет меня есть План. А почему бы и нет? Ведь все остальное во мне спланировано. Хорошее легальное занятие, солидная практика, безопасное местечко в парламенте и ровное, планомерное восхождение к вершинам какой-нибудь политической партии, предоставившей лучшие возможности для удовлетворения амбиций. Предполагается, что однажды я возглавлю страну. Я создан, чтобы править. Я вжимаю педаль в пол, и огромный «мерс» рвется вперед. Транспорт разлетается в стороны, будто сома от моего божественного двойника. ИИ-автопилоты сделали их нервными, как голуби.
Выворачиваем на Сири Ринг: восемь рядов задних габаритных фонарей в каждую сторону, никогда не стихающий рев моторов. Автомобиль легко вливается в поток. Несмотря на ограждения и предупреждающие знаки, полиция ежедневно оттаскивает по два десятка тел на обочину. Кольцо не подчиняется старым индийским правилам дорожного движения. Здесь бегают люди: менеджеры хеджевых фондов, и датараджи[21], и самовлюбленные медиамоголы; носятся вокруг сдвоенных палат в сердце Дели. Я включаю автопилот. Я здесь не для гонок. Я здесь ради секса. Я откидываю назад спинку водительского кресла, переворачиваюсь, и Ашурбанипал уже подо мной. Ее волосы заправлены за ухо, чтобы виден был пластиковый завиток крючка. Это часть образа.
Поделиться книгой: