Помоги проекту - поделись книгой:
Но очевидно, что ни он, ни кто-либо другой не могли знать наверняка, был ли убийцей сам Нерон. Почти каждый писатель заявляет, что был [11]. Но так ли это? Верно, что и Тиберий, и Калигула начинали свое правление, устраняя своих ближайших соперников в императорском доме, и что от Нерона ожидали того же. Но все-таки кажется необычным, что новый император, обладая всеми возможностями, необходимыми для того, чтобы убить мальчика, живущего в его собственном дворце, выбирает для этой цели столь многолюдное сборище. Или же это было со стороны Нерона чем-то вроде двойного блефа, основанного на высокомерной предпосылке, что публичный характер этой сцены заставит людей усомниться в том, что он виновен в преступлении столь явном? Это, возможно, довольно предусмотрительно. С другой стороны, если убийцами были люди, которые не имели личного доступа во дворец, то выбор такого случая был более чем вероятен. Убийство Томаса Бекета [12] служит напоминанием о том, что, если самодержец впадает в гнев или боится кого-то, весьма вероятно, что один из его прихвостней наверняка убьет этого человека с намерением выковать дополнительную связь со своим повелителем. И подобное снова имело место уже в наши дни.
Участие в этом Сенеки и Бурра двусмысленно. Они могли аргументировать тем, что сосуществование двух сводных братьев создавало невыносимую ситуацию и что безопасность государства требовала устранения одного из них, в противном случае вполне может возникнуть гражданская война, и тогда пострадают миллионы ни в чем не повинных людей. Но нам не суждено узнать, кто же на самом деле был убийцей.
Однако одно ясно: Агриппине, которая раньше угрожала, теперь самой грозила смертельная опасность. Но она была слишком сильной личностью, чтобы позволить сместить себя, и если Британик больше не мог быть предметом ее симпатии, она решила вместо этого проявлять свою симпатию к его сестре, пренебрегаемой Нероном Октавии. Было похоже, что Агриппина искала поддержки рядом, имея в виду свои будущие действия. К тому же ходили слухи, что она пытается собрать как можно больше денег. И поэтому Нероном и его советниками были предприняты новые шаги. Агриппина была лишена своей военной стражи, включая отряд германских телохранителей, который недавно усилил ряды ее охраны. Затем ее выдворили из дворца в собственное поместье. «…Сам он [13] приходил туда не иначе как окруженный толпою центурионов, и всякий раз, наскоро поцеловав мать, тотчас же удалялся» (Тацит. Анналы, XIII, 18, 5).
Ее вынудили коротать время в своей усадьбе на Пинцианском холме или на своих виллах в. Тускуле или в Анции. После 55 года ее портрет и имя никогда больше не появлялись на римских монетах. Агриппина продолжала вызывать подозрения Нерона, но ее активная роль закончилась. Возможность, что Римом может управлять императрица, растаяла, чтобы никогда больше не возникать.
Даже если она и приложила руку к убийству Клавдия, что кажется весьма вероятным, то ей был нужен его апофеоз, его обожествление, и ее роль в качестве жрицы нового бога была ступенькой к ее политическому положению. Итак, с этих пор на монетах и в надписях оказывается гораздо меньше внимания памяти Клавдия. Ходили слухи, что Нерон не проявлял особого рвения относительно строительства храма нового бога (хотя это сомнительно, поскольку довольно большая часть каменной кладки сохранилась до сих пор). И просьба Нерона к Сенату о том, что следует воздвигнуть статую в память о нем самом, действительно позднее стала еще одним поступком отречения его от родства с Клавдием. Верно, Нерон был все еще официально женат на дочери Клавдия Октавии. Но, несмотря на все интересы и цели, которые преследовал этот брак, он подошел к концу, если когда-либо на деле и существовал, и с этого времени отчуждение между Нероном и его женой стало полным.
Жаждущие отмщения собрались вместе в надежде положить конец и Агриппине. В число их входила одна из теток Нерона, Домиция, которая прежде делила с Агриппиной мужа и доводилась сестрой Домиции Лепиды, которую мать Нерона ложно обвинила. Еще одной жаждущей ее крови, что неудивительно, стала представительница семейства Силана. Она доводилась сестрой мужчинам, которых преследования Агриппины довели до смерти, более того, ее возлюбленный охладел к ней, потому что Агриппина, притворившись ее подругой, рассказала ему, что его будущая супруга нимфоманка и занимается этим уже давно. Один из вольноотпущенников Домиции, танцовщик Домиций Парис, который состоял в интимных отношениях с Нероном, однажды вечером сообщил ему, что его мать замышляет против него заговор. Нерон, как можно предположить, пришел в ужас. Но этот донос, вероятно, не имел под собой оснований или пока не имел. Соответственно Бурр, который не забыл своей прежней связи с Агриппиной, проявил осторожность, поскольку и его положение на этот раз было под угрозой, и потребовал полного соблюдения юридической процедуры разбирательства, предупредив императора, что не слишком благоразумно будет осудить ее, предварительно не выслушав. Поэтому Агриппине позволили оправдаться, что она и сделала с большим тактом, и, за исключением Париса, который был достаточно близок к Нерону, чтобы избежать своей участи, последняя партия ее обвинителей была устранена.
Глава 3. НЕРОН И ЕГО СПОДВИЖНИКИ
Тем временем Нерон, горя желанием отдохнуть от государственных дел, получал удовольствие от посещений театра. Он также любил наблюдать – и одобрял – драки между уличными группировками, которые образовывали фракции почитателей того или другого танцовщика. Но ему пришлось отказаться от подобного развлечения, когда общественный порядок стал нарушаться столь грубо, что возникла необходимость издать эдикт, приказывающий танцовщикам покинуть Италию. Нерон также развил сомнительный вкус к вылазкам на улицы Рима, ему нравилось устраивать скандалы и шляться по питейным заведениям ночами, – привычка, которая быстро повлекла за собой появление толп преступников, которые также начали участвовать в подобных беспорядках. Намеренная мерзость ночных прогулок императора близка к описанным в «Сатириконе» Петрония. Ведь там также сильный акцент делается на подобного рода сомнительные странствия в наплевательском духе. Конечно, роман представляет собой низкую пародию на «Одиссею» или на рассказы путешественников, которые были широко представлены в греческих приключенческих романах.
Дион Кассий описывает, как Нерон бродил по городу ночами, переодетый и с накладными волосами, усами и бородой, избивая прохожих и совершая непристойности с женщинами и мальчиками.
Однажды был случай, когда некий проходящий мимо сенатор по имени Монтан, который, вероятно, одно лицо с поэтом того же имени, получил удар от императора и дал сдачи. Но он совершил ошибку, извинившись, что заставило Нерона подумать, что Монтан знал, кого он ударил. И сенатор был вынужден покончить жизнь самоубийством, – а впоследствии, когда император выходил на поиски своих ночных приключений, его всегда сопровождали стража и гладиаторы, готовые дать отпор любым жертвам, способным оказать сопротивление.
Влияние греков
Улицы, на которые выходили развратничать отрицательные герои Петрония, были улицами южных итальянских городков. Часто дело происходило в Греции. Плуты и простаки, о которых он пишет, также были греками. Это было традицией – несколько веков назад комедиограф Плавт уже вывел несчетное число нелепых греков на сцену, чтобы показать распущенное поведение, но это не относилось к римлянам. Римляне или, по крайней мере, те, которые были образованны, заявляли, что чтят греческую культуру, но то злобное презрение, которое они чувствовали к современным творениям эллинов, еще будет сконцентрировано полстолетия спустя в сатирах Ювенала, который порицал хитрых раболепных греков в приверженном ко всему греческому Риме.
Однако было принято высмеивать греческих поклонников. Гораздо больше раздражало то, что греки и выходцы с Востока постепенно занимали важные посты в деловой сфере Рима. Пока их влияние было не столь велико, как могло быть, потому что многие богатые греки довольствовались приватной жизнью. Тем не менее оно было значительным. Петроний подробно рассказывает нам, как Трималхион устраивал махинации в торговле, пока не стал очень богат. И именно этот тип греков или говорящих по-гречески выходцев с Востока – состоятельных и удачливых – действительно приводил в ярость Ювенала.
Что за город стал приятнее всем богачам нашим римским: Я от него ж и бегу. Перенесть не могу я, квириты, греческий Рим!
Как не бежать мне от их багряниц?
Свою руку приложит Раньше меня и почетней, чем я, возляжет на ложе Тот, кто в Рим завезен со сливами вместе и смоквой?
Во времена Клавдия и Нерона греки еще не слишком широко проникли в официальные сферы римской общественной жизни; нам известен лишь один сенатор того времени, который, возможно, был греком, и двенадцать патрициев. Однако Нерон посылал греков или эллинизировавшихся выходцев с Востока в качестве губернаторов в чрезвычайно богатую провинцию Египет, которой управлял личный агент императора, а множество других были сконцентрированы на ключевых позициях при самом императорском дворе. Хотя они когда-то и были рабами, теперь они становились государственными секретарями или министрами – не как члены кабинета, а как важные умы департаментов. Итак, эти люди, хотя и чуждые по рождению и в большинстве случаев по воспитанию традиционной правящей римской аристократии, были почти самыми важными людьми в империи, вторыми по важности, уступая место лишь императорскому совету, состоящему из его самых верных сподвижников и друзей, контролирующему политику страны. Кроме членов этого совета, ни один сенатор не был столь влиятелен, как эти усердные греческие и восточные чиновники, и они имели собственные сети контактов по всему римскому миру, особенно в коммерческих, промышленных и кораблестроительных кругах.
Август собрал нескольких отличавшихся умом греков вместе, чтобы они помогали ему, и так же стали поступать его преемники. Но только при гораздо более бюрократическом режиме Клавдия сам император, стареющий и все больше и больше не полагающийся на самого себя, но слишком мало знакомый с сенаторским обществом, чтобы обратиться к нему за помощью, позволил этим министрам обрести огромное могущество. В качестве литературного приема Тацит символически свел всех троих, наиболее могущественных, вместе, предположив, что они пришли на встречу с императором Клавдием в момент, когда он уже избавился от Мессалины и размышлял, на ком еще ему следует жениться.
Одним из этих троих, собравшихся дать совет Клавдию, был Нарцисс, который имел дело с губернаторами, военачальниками и императорскими агентами (прокураторами) в провинциях. Его называли министром писем, поскольку эти губернаторы и остальные были единственными людьми, которые имели право написать письмо императору. Имея дело с этой корреспонденцией, министр, хотя официально и не несший ответственности за принятие важных решений, имел значительный вес в делах стратегии и обороны. Это был во времена Нарцисса важный пост, и его личное состояние из 400 миллионов сестерциев (возможные современные эквиваленты см. в приложении 3) было самым большим за всю историю античного мира, если иметь в виду тех, кто не был правителем. Однако нельзя было ожидать, что он долго останется в живых после женитьбы Клавдия на Агриппине, потому что он пытался поддерживать одну из ее соперниц. Нарциссу в действительности удалось протянуть почти до смерти Клавдия, но в ссылке, а потом в тюрьме. Тацит и Дион Кассий сообщают, что он лишь ненамного пережил Клавдия. Тацит говорит, что Агриппина приказала умертвить его в начале нового правления, Сенека – что он отправился в ад с перерезанным горлом и был уже там, когда туда попал Клавдий. Нерон, который с сожалением потерял Нарцисса, очевидно, разделил его обязанности на две части – на работу с латинской и с греческой корреспонденцией. До нас дошли сведения, что главой его греческого департамента стал Берилл, его бывший учитель, и, очевидно, продажный. Но мы также узнаем, что он был вынужден обращаться к Нерону за утверждением своего решения. Министры не были целиком и полностью независимыми; и в частности, эти поделенные на две части обязанности секретаря по обработке корреспонденции больше не были столь важными, как некоторые другие посты.
Другой секретарь, который обрел власть при Клавдии, занимал пост министра финансов и отчетности, в чьих руках была сконцентрирована не финансовая политика или сбор налогов, а управление отчетностью в империи и распоряжение ее таможенными сборами, и этот пост оставался в руках одного чиновника на протяжении всего правления Нерона. На встрече, посвященной следующему браку Клавдия, Паллант, занимавший этот пост тогда, поддерживал победительницу, потому что именно он подталкивал на притязания мать Нерона. Насколько сильно его боялись и сколь сильно ему льстили, становится ясно, когда Сенат, при посредничестве одного из своих высоких патрициев, оказывал ему почести, включая фиктивное заявление о том, что он происходит из царской семьи в Аркадии. По этому случаю Паллант принял знаки отличия претора (сенаторский чин, уступающий лишь консулу), но отклонил дар в пятнадцать миллионов сестерциев, о чем упоминает в своих письмах Плиний Младший, что он легко мог себе позволить, так как уже владел обширными поместьями на Эсквилинском холме. Но когда Агриппина утратила свое могущество в 55 году, Паллант был вынужден удалиться в ссылку. Он был еще достаточно впечатляющей фигурой, способной получить подтверждение, что его отчеты следует считать точными; и когда покидал дворец, его окружала толпа клиентов. Однако он вскоре лишился множества потенциальных возможностей, будучи обвиненным в заговоре против Нерона – в компании с некоторыми из своих вольноотпущенников. Но обвинение не могло быть правдой, и Паллант не стал убедительно протестовать, поскольку никогда не снисходил до того, чтобы вымолвить хоть одно слово своим домочадцам – по его утверждению, он давал распоряжения кивком или взмахом руки, а при крайней необходимости писал краткую записку.
Вероятно, Палланта сменил некий Фаон, который спокойно оставался на своем посту до самой смерти Нерона. Греческие и римские источники до того момента, когда Фаон на некоторое время появлялся в какой-нибудь мелодраматической сцене, ничего не сообщают нам ни о нем самом, ни о его работе. Спокойное управление обширной ; финансовой машиной несравнимо с известием о смерти какого-нибудь сенатора голубых кровей.
Третьим государственным секретарем, который присутствовал на сборище по поводу женитьбы, был Каллист. Он занимал пост министра по приему прошений, отвечающего за взаимоотношения Рима с городами и поселениями во всей империи, а отвечать за связи было менее ответственным, чем за письма, которые руководители различных частей империи обязаны были посылать императору. И этот министр имел второй департамент, который контролировал назначения и продвижение по служебной лестнице большого числа чиновников. Каллист, преемник Полибия, которому льстил Сенека, находясь в ссылке, оказался общительным человеком, и он тоже был очень богат. Сенека заметил, что однажды видел человека, который был владельцем Каллйста, когда тот был рабом, но этот бывший владелец стоял и ждал у дверей своего бывшего раба. «Я видел, как хозяин стоял у порога Каллиста, и, когда другие входили, он, когда-то повесивший на Каллиста объявление, выводивший его на продажу среди негодных рабов, не был допущен. Раб, выброшенный в первую десятку, на которой глашатай пробует голос, отблагодарил хозяина сполна, отказав ему и не сочтя его достойным войти в дом. Хозяин продал Каллиста; но Каллист хозяина продал куда больше» (Сенека. Нравственные письма к Луцилию, XLVII, 9) [14]. Но Каллист не хотел, чтобы Агриппина стала женой Клавдия, потому что у него имелась собственная кандидатура, а поскольку его кандидатура уступала Агриппине, маловероятно, что он выжил при правлении нового императора. Его преемником при правлении Нерона стал Дорифор, с которым Нерон спал и которого одаривал огромными поместьями и фермами; однажды он даже подарил ему десять миллионов сестерциев, чтобы досадить своей матери. В министерстве одним из отвечавших за связь и просьбы из греческих общин был Стертиний Ксенофонт родом с острова Кос, лекарь, который предположительно отравил то самое перо, что вставил в горло Клавдию.
Были и другие важные государственные чиновники. Один, например, готовил все документы для судебных разбирательств, в которых участвовал император; не исключено, что он иногда совмещал эти обязанности с чиновниками из департамента прошений. Были еще чиновники, чьи функции нам неясны. Обязанности всех время от времени довольно сильно менялись, в зависимости от личного влияния того, кто находился на том или ином посту в данный момент. Конечно, когда историкам случалось упоминать имена этих людей, они. похоже, вовсе никогда не проводили параллели с их обычными обязанностями в департаменте, как правило, исключительно в связи с пикантными политическими событиями и интригами, что фактически занимало лишь малую долю их времени. Одним из важных чиновников Нерона, чьих обязанностей мы не знаем, был некий Клавдий из Смирны, который женился на красивой и богатой женщине, выросшей из рабыни до знатной патрицианки, и уступал лишь сенатору по положению в обществе, он пережил своего хозяина на четверть столетия, оставив огромное наследство и заслужив посвящение элегии от двух самых знаменитых поэтов того времени – Статия и Марциала. Нерон сознавал безмерную зависть, вызываемую этими могущественными императорскими вольноотпущенниками, и, очевидно, принимал меры, чтобы не давать им слишком много власти. Но единственный способ избежать этого (поскольку члены Сената не делали или не могли выполнять таких обязанностей) состоял в том, чтобы весь день напролет трудиться самому, к чему император вовсе не был готов. Поэтому греческие чиновники вскоре вновь заявили о себе, хотя более закулисно, чем при Клавдии. Два года спустя после восшествия на престол Нерона Сенат предпринял злобную контратаку против чрезмерного влияния вольноотпущенников; по крайней мере, некоторые сенаторы замышляли нанести им оскорбление. Но император, перед лицом расхождений во мнениях, разрешил этот вопрос здравомысляще и уклончиво.
Советники Нерона
Эти разногласия во мнениях возникли и внутри его совета. Этот орган из-за своего приватного характера походил скорее на кабинет американского президента, нежели на кабинет британского премьер-министра. Но он был более хлипким и более неформальным, чем любой современный кабинет министров. Совет состоял из двадцати или тридцати римских сенаторов, которые были друзьями императора и выполняли обязанности его основных советников. Они встречались как можно чаще – или, по крайней мере, некоторые из них – для совещаний по юридическим и полуюридическим делам, с особыми полномочиями в отношении ряда судебных дел, которые император считал своей персональной ответственностью. Гораздо реже, но все равно довольно часто, их созывали, чтобы обсуждать и давать советы по делам общей политики. В самом начале своего правления Нерон заверил Сенат, что обещает полагаться на подобные советы, – заверение, которое им пришлось по нраву, поскольку совет состоял исключительно из сенаторов и обеспечивал противодействие как императорскому самодержавию, так и влиянию вольноотпущенников. И действительно, за первые годы правления принцепса этот императорский совет играл гораздо большую роль, чем когда-либо до этого или после.
Самыми главными советниками были Бурр, командир преторианской гвардии, и Сенека; и древние историки иногда подразумевали, возможно с некоторым чрезмерным упрощением, что важные решения принимались лишь по их совету. Говорилось, что они поддерживали Нерона в невоздержанности, чтобы у них самих были развязаны руки для управления государством. Верно ли это, мы не можем сказать, но вполне вероятно, что из желания держать решения в своих опытных руках они пытались при случае отвлечь Нерона от вмешательства, которое было бы наивным или нежелательным.
Места рождения этих двух людей показывают, насколько две высококультурные области, как юг Франции и юг Испании, поднялись до фактического равенства с Италией. Бурр был родом из Галлии – его происхождение привлекло Клавдия, который сам был родом оттуда, а родным городом Сенеки была Кордуба (Кордова), принадлежащая области, которая являлась родиной многочисленных римских сенаторов. Сообщения историков слишком противоречивы, чтобы составить ясное представление о том, какую политику проводили Бурр и Сенека. Но, по крайней мере, ясно, что они оба много сделали для того, чтобы продвинуть по служебной лестнице провинциальных сенаторов, таких, как они сами, например некоего Помпея Паулина, родом из провинции Бурра, который доводился братом жене Сенеки.
Командир преторианской гвардии к тому времени получил долю в определенных судебных процедурах, которые прежде исполнял исключительно сам император.
Занимающий этот пост Бурр представлен Тацитом как типичный служака, но это клише в описании его характера, похоже, не имеет отношения к его карьере. В действительности Бурр служил в качестве личного и финансового агента императора и Агриппины, чье падение в 55 году, как оказалось, он не был готов ускорить. В том же году он пережил время императорской немилости, и Сенека спас его, когда его чуть было не сместил сын няньки Нерона.
Мы не можем сказать наверняка, был ли Сенека действительно духовным владыкой римского мира в эти годы, поскольку историки не рассказывают нам о том, какой потенциальной властью он обладал. Следовательно, за исключением немногих, таких, как Помпей Паулин, мы не знаем, что это были за люди, на которых Сенека мог положиться или какую поддержку они могли оказать. Только случайно, к примеру, мы немного узнаем о его родственнике Аннее Серене, который стал командиром стражи и помогал Нерону в его интриге с Акте, но он умер молодым, вкусив ядовитых грибов. (Аналогия с концом Клавдия кажется зловещей, но каждый год итальянские газеты полны рассказов о людях, совершивших ту же самую ошибку.) Тацит, чье внимание привлекало платоническое положение Сенеки как философа, стоящего за троном молодого правителя, дает нам слишком стилизованную версию его могущества.
Были и другие, облеченные властью, хотя мы знаем мало или почти ничего о том, чем они занимались. Но историки были, возможно, правы в предположении, что Сенека был более важным, чем кто-либо другой, за исключением императора. Чтобы показать миру свое положение, он обеспечил себе консульство, высшую ежегодно переизбираемую должность (в 56 г.), а также устроил такой же пост своему брату Юнию Галлиону, известному как человек, который однажды допрашивал святого Павла.
Философское эссе Сенеки «О милосердии» было написано в конце 55 года, после восхождения Нерона на престол. И именно самому Нерону оно и было посвящено, на основании того, что «когда ему предложили на подпись указ о казни какого-то уголовного преступника, он воскликнул: „О, если бы я не умел писать!“ (Светоний. Нерон, 10, 2). Этот рассказ вполне правдоподобен: хотя из страха Нерон мог пойти на убийство, он ненавидел жестокость смерти. И поэтому лозунгом Сенеки было слово „милосердие“. Его исследование этого предмета заслужило восхищение Кальвина и Корнеля и было источником вдохновенной речи Порции о милосердии в шекспировском „Венецианском купце“:
Не действует по принужденью милость; Как теплый дождь, она спадает с неба На землю и вдвойне благословенна: Тем, кто дает и кто берет ее. И власть ее всего сильней у тех, Кто властью облечен [15].
Непосредственной целью написания трактата «О милосердии» было служить для Нерона примером и руководством к тому, как надо править империей. Сенека писал, что счастье состоит в том, чтобы обеспечить благополучие многих, чтобы на краю могилы возвратить человека к жизни и заслужить гражданский венец за милосердие. Ни одно украшение не может быть честнее и достойнее высокого положения принцепса, чем этот венец, присужденный за спасение жизни своих сограждан, – ни трофеи, взятые у покоренных, ни колесницы, обагренные кровью варваров, ни военная добыча.
Сенека был достаточно влиятелен, чтобы довести свое послание до правительства путем официальной гласности. Поэтому не может быть совпадением, что в период между 55-м и 60 годами общепринятые золотые и серебряные монеты государства (aureus и denarius) изображали дубовый венок, венец гражданина, на своем эксклюзивном и неизменном реверсе. Современник Нерона, поэт Кальпурний Сикул, также много говорил о милосердии в своих дифирамбах императору, и сам Нерон в многочисленных речах торжественно обещал проявлять это качество. Несомненно, он говорил под влиянием Сенеки, хотя не только под его влиянием, поскольку подобные идеи витали в воздухе.
Но Сенека идет гораздо дальше. Он поставил перед собой задачу представить в трактате доктрину, принятую среди наиболее просвещенных правителей поздней Греции, состоящую в том, что монархия является «восхитительным рабством», посвященным служению и нравственности. И все-таки во всем его произведении сквозит в изобилии мысль о том, что самодержавие в ответе за Рим – и так и будет в дальнейшем – и что милосердие само по себе является достоинством не республики, а самодержца. Тацит использует слово «милосердие» для некоторых своих самых ироничных насмешек. Некоторые императоры до или после Нерона, и сам Нерон, включали милосердие в ряд многочисленных императорских добродетелей, как об этом свидетельствуют их монеты. Милосердие считалось настолько необходимым качеством для правителя столь обширной империи, что Сенека и его философствующие хозяева могли сравнивать ее с общечеловеческим братством, которое их стоическая школа, источник греко-римской этической мысли, провозгласила своим идеалом.
Нерон был приверженцем этих идей и не любил, когда люди враждовали друг с другом, так же как ненавидел вынесение судебных приговоров и гладиаторские побоища.
Юношеское знакомство Сенеки с философией и ее сторонниками вызвало у него воодушевление в отношении религиозных начинаний. Вначале Сенека проявлял интерес к доктринам более мистического плана, и даже впоследствии, когда он перешел к стоицизму, сохранил глубоко аскетический подход. Сенека просил на этом основании избавить его от сомнительных удовольствий посещения пиров Нерона и от чести церемониального утреннего императорского поцелуя.
Его современник и соотечественник, Колумелла, уроженец Гадеса (Кадис), который писал по вопросам сельского хозяйства, описывал Сенеку как человека неординарного таланта (что и было на самом деле) и выдающихся высоких идеалов (о чем более подробно будет сказано в следующей главе). Еще один современник, Плиний Старший, заметил, что он не был ни в коей мере поклонником фривольностей. Оба, однако, ссылаются не столько на философские достижения Сенеки, сколько на его деловую сметку – управление своими обширными имениями. Несмотря на весь свой аскетизм, Сенека был необычайно состоятельным человеком, и не в его пользу говорит тот факт, что четыре года пребывания в милости у Нерона принесли ему 300 миллионов сестерциев от императора. Примером его размаха (странно сочетающегося с личным аскетизмом), как нам сообщают, было то, что он владел пятьюстами одинаковыми столиками из цитрусового дерева с ножками из слоновой кости. Это было его семейное пристрастие. Его тесть всегда отправлялся в дорогу с двенадцатью тысячами фунтов серебряной посуды, а его брат Анней Мела, который избегал чиновничьей карьеры, сделал себе большое состояние как управляющий императорскими поместьями Нерона. Своему другому брату, Галлиону, Сенека писал, – возможно, в 58 году, когда был на вершине власти, – что нельзя лишать философа права быть богатым насколько он сможет. И конечно же он славился своей щедростью.
Управление Нерона империей под этим покровительством было в целом усердным, разумным и благотворным. Император официально заявил, что он будет уважать позицию Сената. Поэты провозглашали то же самое, и публичное напоминание этого постоянно предлагалось на всех римских монетах начиная с конца 55 года и до 60– 61 годов. Поскольку надписи на этих монетах – EX S(enatus) C(onsulto) – свидетельствуют, что они были отчеканены по велению Сената, о чем никогда прежде не указывалось на императорских золотых или серебряных монетах и хотя, по всей вероятности, именно император предлагал Сенату тот или иной декрет – это многое значило для укрепления престижа Сената. Управление империей в общем было на удивление статичным и пассивным, в основном подвижки происходили под давлением низов, но в первые годы правления Нерона оно было заботливым и просвещенным. Последовали усовершенствования управлением казной, меры в поддержку общественного порядка, меры против подлогов и указания, что губернаторы провинций и их чиновники не должны проводить гладиаторских боев или представлений с дикими зверями, ради чего в прошлом большие суммы сурово взимались с местного населения губернаторами, которые надеялись обрести сторонников, чтобы скрыть свои нарушения.
Более того, в первые семь лет правления Нерона Рим был свидетелем двенадцати обвинений, предъявленных римским чиновникам жителями провинций – в основном в состоятельной Малой Азии, – и шесть ответчиков, включая троих императорских откупщиков, были уличены. В начале своего императорства Нерон пообещал Сенату милостивое справедливое правление и проявлял большую заботу об этом.
«Правя суд, он отвечал на жалобы только на следующий день и только письменно. Следствие вел он обычно так, чтобы вместо общих рассуждений разбиралась каждая частность в отдельности с участием обеих сторон. Удалясь на совещание, он ничего не обсуждал открыто и сообща: каждый подавал ему свое мнение письменно, а он читал их молча, про себя, и потом объявлял угодное ему решение, словно это воля большинства» (Светоний. Нерон, 15).
Налоговые реформы
В 58 году впервые, насколько нам известно, Нерон проявил смущающие признаки своей административной независимости. Это было, когда он предложил своим консулам полностью отменить непрямое налогообложение по всей империи. Вмешаться в эту область его побудил постоянный поток жалоб на откупщиков, которым, как в старые добрые времена республики, до сих пор был поручен сбор многих налогов. Нельзя сказать наверняка, пришло ли это ему самому в голову, или же ему помогли другие; если так, то ими вряд ли были Сенека и Бурр. Во всяком случае, Нерон теперь предложил искоренить зло целиком – и корни и ветки. Современные предположения, что его предложение было в действительности более ограниченным и прозаичным, маловероятны, поскольку это было как раз тем самым популярным, широким жестом, склонность к которым питал император.
Если бы новая налоговая реформа была воплощена на практике – стали бы изыматься гораздо большие суммы денег в виде прямых налогов. Основной непрямой налог представлял собой таможенные сборы, или налог на вывоз товаров, взимаемый в различных местах по всей империи и на ее границах. Предположительно, Нерон или те, кто вдохновил его выдвинуть такую схему, подсчитали, что отмена этого налога будет стимулировать торговлю до такой степени, что доход от прямых налогов должен будет значительно возрасти. Но эти подсчеты были столь же неопределенны, как и ежегодные бюджетные расчеты британского лорда-канцлера. Эта идея заключала в себе огромный, непредсказуемый риск, и советчики Нерона, рассыпаясь в похвалах его благородной щедрости – качеству, традиционно превозносимому римскими аристократами, – осмелились отговорить его.
За всем этим можно явно увидеть заблаговременное столкновение между импульсивным либерализмом Нерона и более осторожными чувствами, которые одерживали верх среди самых влиятельных римлян. Однако из этого конфликта была извлечена польза, потому что не была упущена возможность обеспечить устранение самых злейших злоупотреблений в налогообложении.
Одновременно корабли купцов были освобождены от налога на собственность. Это было одной из мер, предпринятых для увеличения поставок зерна в Рим из-за границы. В этом состояла основная забота всех императоров, и хотя на самом деле обычно подобные меры часто сводятся на нет, в конце концов они оправданны тем, что пребывание императоров на троне во многом зависит от успеха в этой области. Несмотря на протесты многих моралистов и итальянских аграриев, Рим спасали от голода именно эти корабли, импортировавшие зерно из Северной Африки и Сицилии. Рим был частично паразитирующей столицей, которой требовалось семь миллионов бушелей зерна ежегодно, четверть которого поступала из Египта. В городе также было много бедных и нуждающихся людей, которые жили лишь благодаря организованному в рамках государства распределению зерна ниже рыночной цены или совершенно бесплатно. Эти субсидии были в силе в течение двух веков, и количество зарегистрированных получателей составляло, по-видимому, во времена правления Нерона около 200 тысяч человек, или одну пятую от всего городского населения.
Огромным александрийским кораблям, перевозящим зерно, требовалось восемнадцать дней, чтобы достичь берегов Италии, но иногда они добирались туда за время вполовину меньшее. Сенека описывает, как в Путеолах (Pozzuoli) в Неаполитанском заливе – самом главном порту Рима, функции которого стали переходить к вновь построенному порту Остии, – все население обычно высыпало на мол, чтобы встретить авангард приближающейся флотилии. «На молу в Путеолах стоит толпа и среди всей толпы кораблей различает по парусной оснастке суда из Александрии…» (Сенека. Нравственные письма к Луцилию, 77, 1). Народ очень ревностно и с беспокойством относился к этим поставкам зерна и с большой готовностью жаловался, если считал, что что-то шло не так. Петроний живо описывает случаи недовольства, происходившие в самих Путеолах или в городке неподалеку. В Риме, чье население так сильно зависело от этих поставок, люди были еще более возбудимы, подозрительны и нервны. Каждый слух о пустых вместилищах зерна и палубах кораблей, где, по слухам, груз зерна был заменен на ввозимые предметы роскоши, а также о спекулянтах, пытающихся завладеть рынком, скупая товар, вызывал волнения. Правительство империи чувствовало себя обязанным тратить чрезвычайно много времени на опровержение подобных слухов и усовершенствование поставок зерна. И ни один правитель не уделял столько внимания этой проблеме, как Нерон.
Одна из его следующих монет носит изображение порта Остии, напоминая каждому, что Нерон стал пользоваться новой гаванью, строительство которой было начато его предшественником и которая располагалась гораздо ближе к Риму, чем Путеолы. Порт был защищен от открытого моря двумя молами, длиной в шестьсот и восемьсот метров, а также затопленным, наполненным цементом кораблем длиной в сто метров. Монеты Нерона сообщают, что кроме обычной раздачи зерна он дважды выдавал получателям дополнительные дары. Первая из этих особых раздач имела место в 57 году, а вторая – в некое неустановленное время после этого. Подобная практика была традиционной, но сумма, розданная Нероном, по 400 сестерциев на каждого, была больше любой, розданной с дней правления Августа. Монеты также изображают прекрасный новый римский рынок – Macellum Augusti (Мясник Август), – где продавали мясо, рыбу и овощи. Нерон открыл этот рынок в 56-м или 57 году, а позднее выстроил заново после того, как тот сгорел.
Такими мерами Нерон достиг своей цели: он обеспечил тесную эмоциональную связь между собой и огромным, потенциально неорганизованным населением столицы, заслужив его благодарность и признательность. Ведь это население могло быть угрозой его режиму, но оно могло быть и его оплотом. Позднее Нерон отложил свою зарубежную поездку, потому что народ Рима волновался о том, как он будет жить, если их благодетель покинет их. Великодушно отменив свои намерения, Нерон воспользовался случаем, как сообщает Тацит, чтобы напомнить о том, какой он милостивый правитель.
«…И тут же оставил свое намерение, говоря, что все его желания отступают перед любовью к отечеству: он видит опечаленные лица сограждан, слышит их тайные сетования на то, что он собирается в столь долгий путь, тогда как даже кратковременные его отъезды невыносимы для них, привыкших к тому, что при одном только взгляде на принцепса стихают их опасения перед превратностями судьбы. И подобно тому, как в личных привязанностях предпочтение отдается кровным родственникам, так и римский народ для него превыше всего и, если он удерживает его при себе, надлежит этому подчиниться». (Тацит. Анналы, XV, 36, 3-6 (64 г.).
Народу нравились подобные торжественные заявления… Люди были заинтересованы в поставках зерна и опасались, что они закончатся, если Нерон будет отсутствовать.
Хлеб и зрелища
И, добавляет Тацит, народу также нравились развлечения, которые предоставлял император, поскольку это был второй элемент девиза «хлеба и зрелищ!» – panem et circenses – классического рецепта, с помощью которого цезари пользовались благосклонностью населения метрополии. Нерон уделял внимание зрелищам наравне с хлебом. При Августе игры проводились в Риме ежегодно в течение шестидесяти шести дней. Нерон после восшествия на престол увеличил их продолжительность на несколько дней, вызвав своего рода забастовку среди тех, кто поставлял участников в гонках на колесницах. В 57 году Нерон выстроил величественный новый деревянный амфитеатр для гладиаторских боев и травли диких животных, который стал предшественником каменного Колизея, но был расположен в другом месте, где-то на Марсовом поле.
При этом Нерон, верный своей неприязни к жестоким смертям до тех пор, пока считал, что его жизни ничто не угрожает, давал многочисленные указания, чтобы ни один гладиатор не был убит в этих кровавых состязаниях, даже ни один приговоренный к смерти преступник, хотя приведение приговора в исполнение подобными средствами прежде считалось традиционным. Его политикой было превратить гладиаторские сражения в безобидные состязания, участие в которых представителей всех социальных слоев (а позднее и обоих полов) поощрялось. То, что он пытался сделать, точно совпадало с мнением Сенеки, который душераздирающе описывал ужасы этих схваток и смертей. Действительно, Сенека впервые предпринял известные недвусмысленные нападки на институт гладиаторских боев в целом, столь отвратительный его стоической концепции общечеловеческого братства.
Но императору нельзя было заходить настолько далеко, чтобы отменить гладиаторские бои совсем, и он даже и не пытался – предположительно, с болезненного, но практически обоснованного согласия Сенеки. Наоборот, несмотря на проблемы безопасности, возникшие в связи с волнениями в амфитеатре в Помпоне (Pompon), и попытки гладиаторов вырваться в Пренесте (Палестина), Нерон чувствовал необходимость тратить без сожаления деньги на подобные зрелища. Во время одного из них арена заполнялась водой, чтобы изобразить на сцене морское сражение афинян против персов. В другой раз оружие и облачение гладиаторов были отделаны янтарем, а также и их гробы, что показывает, что запрет на сражения до смерти был слишком преждевременным и не мог продержаться долго.
Нерон также тратил огромные деньги на травлю диких животных. Сенека возражал против этого, по крайней мере теоретически, рассказывая истории об отчаянных самоубийствах участников этих сражений. Современник Сенеки Петроний был еще одним человеком, кто считал этот вид кровопролития ужасным.
Вот и другие невзгоды, плоды нарушения мира! Тварей лесных покупают на злато и в землях Амона, В Африке дальней спешат ловить острозубых чудовищ. Ценных для цирка убийц.
Чужестранец голодный, на судне Едет к нам тигр и шагает по клетке своей золоченой. Завтра при кликах толпы он кровью людскою упьется. Горе мне! Стыдно вещать про позор обреченного града!
Хотя император и стал близким другом Петрония, он не был расположен придерживаться подобных взглядов или, по крайней мере, он не мог воплотить их в действие. Вместо этого он упражнял собственную изобретательность, чтобы обеспечить занимательные и потрясающие зрелища. Однажды, когда арена была заполнена водой, рыбы и другие морские животные были выпущены в воду, а полярные медведи должны были охотиться на тюленей. Когда амфитеатр не наполняли водой, зрители могли наблюдать травлю многочисленных редких зверей, включая гривастых, бородатых и «щетинистых» быков (последние, по всей вероятности, антилопы гну) и «рогатых хряков», которыми могли быть бородавочники с истоков Нила. Также видели, как убивали бегемотов.
Позднее сообщалось о представлении со слоном, несущим римского патриция, который балансировал в воздухе на помосте из канатов, хотя трудно понять, что же происходило на самом деле. Бои быков, предшественники современной испанской корриды, также проводились, а кавалерия преторианцев перебила четыреста кабанов и триста львов. Устанавливалось, очевидно, довольно сложное оборудование, чтобы земля разверзлась и появлялась волшебная роща из позолоченного кустарника с благоухающими фонтанами, кишащая экзотическими дикими зверями. Поэт Кальпурний Сикул был свидетелем этого неподобающего представления и описал его в стихах, которые даже в свободном переводе впечатляют.
Как часто я, внутренне ужасаясь, Наблюдал собственными глазами, как сцена на уровне арены распадается, И вызывающие ужас чудовища вылезают Из расщелин глубоко растрескавшейся, осевшей земли. Как часто из этой глубокой бездны Появлялись перед взорами зрителей золоченые ветви И фонтан, брызгающий шафрановой водой.
Поэт не без оснований чувствовал определенную тревогу – ведь не случайно предпринимались предусмотрительные меры, чтобы защитить зрителей от диких зверей. Например, делалась деревянная баррикада, увенчанная крепкими сетями, свисающими с хоботов слонов, привязанных к мачтам навесов, а перед сиденьями были установлены горизонтальные цилиндры (по крайней мере, один из них был из слоновой кости), которые вращались, чтобы ни одно животное не могло выбраться через них к зрителям.
Рим часто казался определенно более важным, нежели все территории империи, вместе взятые, и количество упоминаний о подобных событиях аристократически мыслящими древними историками предполагает, что зачастую они тоже так считали. Но все-таки столица еще не все: и правительству пришлось обращать длительное, ненавязчивое внимание на обширные области империи, и прежде всего на чрезвычайно длинные границы.
Единственная граница, которая представляла серьезные проблемы, была восточной, поскольку Парфия, феодальное государство на территории нынешних Ирака и Ирана, оставалась единственной значительной иностранной державой, с которой Риму приходилось соперничать. Отношения между двумя правительствами были постоянно испорчены из-за горной Армении, которая простиралась на север от Месопотамии до Кавказа. Как Рим, так и Парфия, всегда домогались этой страны, но ни то ни другое государство не было в состоянии подчинить ее себе надолго; хотя римляне, по-видимому, и парфяне также часто публично хвастались, что она завоевана. Более того, ни одна из двух империй не могла позволить, чтобы Армения вошла в состав другой страны. Каждая чувствовала, что эта территория была кинжалом, направленным в ее сердце.
Военные действия разворачивались в этой области в течение большей части периода правления Нерона. Подобно своему парфянскому противнику Вологезу I (51-78 гг.), Нерон никогда сам не появлялся на поле брани. Тем не менее важные решения, которые ему приходилось принимать, не нужно считать соответствующими его характеру. Когда стало ясно, что в Армении образовался вакуум власти и что парфяне стремятся заполнить его, Нерон сразу же назначил в эту область одного их ведущих своих военачальников – Корбулона. Его мать, которая шесть раз была замужем, обеспечила ему многочисленные полезные связи, а его собственные поступки, наряду с его внешностью, запомнились последующим поколениям отчасти потому, что он написал мемуары, а в основном потому, что его дочь вышла замуж за будущего принцепса и императора Домициана. Корбулон завоевал собственный престиж не великими победами, поскольку их одержано было незначительное количество, а строгой дисциплиной, которая в ту эпоху часто создавала военачальникам хорошую репутацию. Речь его была простой (однажды он назвал одного из своих коллег ощипанным страусом), а незадолго до того сумел поссориться с губернатором Сирии. Но тем временем Парфия, переживая внутренние трудности, отступила от своих намерений, а Нерон смягчил ссору военачальников тактичным объявлением им обоим почестей за достигнутый совместными усилиями успех.
Первое важное событие произошло около 58 года, когда Корбулон попытался устроить встречу с тем, кто встал на престол царства Армении, – Тиридатом. Он был ставленником Парфии на ее трон, так как доводился сводным братом самому Вологезу, но Корбулон посоветовал ему обратиться с петицией к Нерону – в этом случае ему могли бы позволить остаться царем с одобрения как Рима, так и Парфии. Это был интересный ход, который, будучи одобрен, мог означать конец печальной борьбы за право наследования престола, в результате которой попеременно назначались то римские, то парфянские марионетки на армянский трон на краткий и рискованный период правления. Парфянский ставленник должен был править Арменией мирно, поскольку он также намеревался получить благосклонность Рима. Нерон и члены его совета, придерживаясь политики, которую пытался воплотить в действие Корбулон – не столько его собственной, сколько совета, – очевидно, сочли, что демонстрации подчинения Тиридатом было бы достаточно, чтобы убедить римский народ, что они одержали победу, о которой императоры ради своих репутаций и спасения собственных шкур всегда были готовы заявлять.
Результаты подобной мирной, но все-таки спасающей лицо политики были одним из главных достижений дипломатии правительства Нерона. Это заставило поэтов еще громче возвещать новую эру мира. Но эта политика не дала немедленных положительных результатов. Корбулону не удалось встретиться с Тиридатом, а вместо этого он провел против него две военные кампании с его парфянскими сторонниками. Казалось, сражения идут довольно неплохо. Но сражения в Армении редко оборачиваются столь успешно, как, казалось, они обещали с самого начала. В результате так ничего и не было решено в то время.
Глава 4. СМЕРТЬ АГРИППИНЫ
Император не столь был усерден и внимателен к этим далеким событиям, как мог бы быть, потому что его мысли занимало совсем другое. В 59 году Нерон решил, что его мать становится невыносимой и должна быть убита. Причины, которые он выдвигал для обоснования этого чудовищного решения, на первый взгляд не совсем очевидны. Агриппина, вероятно, прекратила играть активную роль в правлении почти четыре года назад. И сын не часто с ней встречался. Тацит ни в коей мере не проясняет возникшую ситуацию. Судя по нему, Нерон был в страхе, потому что его любовница Акте убедила его в том, что ужасающие последствия его кровосмесительной связи с Агриппиной могут сказаться на лояльности армии. Но даже если эти отношения с его матерью были больше, чем просто непристойные сплетни, они определенно относились ко времени за несколько лет до этих событий, когда Нерон был к Агриппине еще привязан. Следовательно, указание историка на то, что это все актуально в 59 году, явный анахронизм.
С другой стороны, выдвигаемая Тацитом вторая причина убийства Нероном Агриппины – предположение, что на такую жестокость его подтолкнула будущая жена императора Поппея, – анахронизм еще более древний. Поппея якобы сказала Нерону с многочисленными женскими укорами, что лишь одна Агриппина стоит на пути его развода с Октавией и женитьбы на ней. В действительности прошло еще три года (после 59 года), прежде чем Нерон предпримет этот шаг. Вначале отношения Поппеи с Нероном были столь туманны, что не менее пяти противоречивых версий о них дошли до нас, из них два варианта мы находим у Тацита. Кажется вполне вероятным, что и он, и другие историки предвосхитили влияние Поппеи на Нерона с тем, чтобы обеспечить складную, слегка романтизированную последовательность событий и объяснить убийство Агриппины. Но на самом деле маловероятно, чтобы император пошел на матереубийство лишь для того, чтобы ускорить свой развод и новый брак, а затем почему-то не разводился и не женился в течение следующих трех лет.
Светоний, по-видимому, гораздо ближе к истине, когда предполагает, что Нерона испугали жестокие угрозы, которые, как ему передали, исходили от Агриппины. Как мы уже знаем, он всегда легко впадал в панику при малейшей угрозе его жизни; и когда шел на убийство, причина почти всегда крылась в этом. Более того, кроме сомнительной смерти Британика, просматривается типичная схема почти во всех убийствах и самоубийствах, за которые, как считается, может нести ответственность Нерон. Как правило, будущая жертва находилась далеко от Нерона, иногда в ссылке, но всегда под надзором. Смерть следовала лишь несколько лет спустя, когда доносчики или другие заинтересованные стороны сообщали, не всегда точно и дословно, что впавшая в немилость личность говорит или говорила что-то против Нерона. По мере развертывания этих типичных событий подозрительный Нерон всегда мог довести себя до натурального безумия от пугающего убеждения, что на карте стоит его жизнь. Легко поверить, что подобное произошло и в случае с Агриппиной. Нерон со своей стороны должен был в любом случае отчаянно стремиться освободиться от ее психологического давления. А она, судя по всему, была не слишком аккуратна в выражениях и, весьма вероятно, очень свободно распространялась в своем домашнем окружении о некоторых аспектах жизни своего сына, которые ей были не по вкусу, – к примеру о его любви ко всему греческому и ко всему, за что ратовали греки, а также о его страсти проводить время так, как ему нравится. Не исключена была и вероятность того, что Агриппина действительно подумывала сместить Нерона или, по крайней мере, что она прислушивалась к людям, которые замышляли подобное. Видимо, именно этому Нерон и поверил. К тому же ему легко могли напомнить о риске, который непременно возникнет, если его мать предпримет попытку выйти замуж за какого-нибудь представителя императорского рода или потомка императорских кровей. Никакая ссылка на остров не могла бы быть достаточно надежной для такой смертельно опасной женщины, даже если она и была его матерью. Нерон понимал, что если Агриппина останется в живых, это будет означать риск гражданской войны, подвергающей опасности его подданных, защищать которых было его долгом.
Итак, предложение его бывшего наставника Аникета, который теперь занимал должность командующего флотом в Мизенах в Неаполитанском заливе, удостоилось внимания Нерона. Аникет предложил устранить Агриппину при помощи подстроенного кораблекрушения, и император согласился. Нерон имел обыкновение посещать ежегодно проводимый праздник в честь богини Минервы на модном многолюдном курорте в Байях, неподалеку от Мизен, и пригласил свою мать присоединиться к нему там. Они пообедали вместе в Бавлах, расположенных в бухте между Мизенами и Байями, в усадьбе, по всей видимости принадлежавшей Агриппине. Это был веселый и дружеский пир: судя по некоторым сведениям, хозяином был приятель императора Отон, который помогал Нерону в его любовной истории с Акте. Затем Нерон поехал в Байи по суше, а Агриппина отправилась туда же морем.
«Но боги, словно для того, чтобы злодеяние стало явным, послали ясную звездную ночь с безмятежно спокойным морем. Корабль не успел далеко отойти; вместе с Агриппиною на нем находились только двое из ее приближенных – Креперий Галл, стоявший невдалеке от кормила, и Ацеррония, присевшая в ногах у нее на ложе и с радостным возбуждением говорящая о раскаянии ее сына и о том, что она вновь обрела былое влияние, как вдруг по данному знаку обрушивается отягченная свинцом кровля каюты, которую они занимали; Креперий был ею задавлен и тут же испустил дух, а Агриппину с Ацерронией защитили высокие стенки ложа, случайно оказавшиеся достаточно прочными, чтобы выдержать тяжесть рухнувшей кровли. Не последовало и распадения корабля, так как при возникшем на нем всеобщем смятении очень многие непосвященные в тайный замысел помешали тем, кому было поручено привести его в исполнение. Тогда гребцам отдается приказ накренить корабль на один бок и таким образом его затопить; но и на этот раз между ними не было необходимого для совместных действий единодушия, и некоторые старались наклонить его в противоположную сторону, так что обе женщины не были сброшены в море внезапным толчком, а соскользнули в него. Но Ацерронию, по неразумению кричавшую, что она Агриппина, и призывавшую помочь матери принцепса, забивают насмерть баграми, веслами и другими попавшими под руку корабельными принадлежностями, тогда как Агриппина, сохранявшая молчание и по этой причине неузнанная (впрочем, и она получила рану в плечо), сначала вплавь, потом на одной из встречных рыбачьих лодок добралась до Луканского озера и была доставлена на свою виллу»
Нерон был не первым деспотом, который заманил свою мать на корабль, чтобы убить ее. Подобное уже происходило в Гераклее Понтика (ныне Эрегли в Турции) приблизительно в 300 году до н. э., когда царица Амастрида была убита в море двумя своими сыновьями.
Но это не означает, что рассказ о попытке покушения на жизнь Агриппины является фиктивным, хотя частичное совпадение может указывать на то, что Аникет, как и подобает бывшему наставнику, читал историю. Однако мысль инсценировать кораблекрушение была взята из более недавних событий. На эту мысль натолкнуло судно, использовавшееся в играх, что устраивал Нерон на воде, днище которого открывалось автоматически, чтобы выпустить животных в воду.
Агриппина прекрасно поняла, что происходит. Она послала своего вольноотпущенника Агерина сообщить Нерону, что благодаря милости богов и его счастливой звезде она выжила при кораблекрушении, но что он может в настоящее время не беспокоиться и не навещать ее, поскольку ей требуется покой. Но когда ее посыльный предстал перед Нероном, император уронил меч на пол и объявил, что тот был пойман с поличным в попытке покушения на жизнь императора. Агерин был взят под стражу.
Тем временем весть о несчастье, случившемся с Агриппиной, распространилась, и на берегу стали собираться толпы народа. Их разогнали войска. Слуги Агриппины теперь постепенно исчезали из ее дома, и Нерон предпринял вторую, и на этот раз увенчавшуюся успехом попытку. Он не доверил своим телохранителям-преторианцам сделать это, а отправил Аникета с двумя морскими офицерами. Они прибыли на виллу и нанесли свой смертельный удар. Тело Агриппины было кремировано на ложе в столовой в ту же ночь.
Нерон, как сообщается, пребывал в состоянии ужаса до тех пор, пока к нему не пришли высшие чины преторианской гвардии, чтобы выразить поздравления по поводу его спасения от грозившей гибели, а депутации от соседних городов вскоре последовали их примеру. От этого ему стало несколько легче, и он заставил себя уехать в Неаполис (Неаполь). Оттуда он написал письмо Сенату, сообщив, что один из вольноотпущенников Агриппины был пойман с поличным при попытке лишить его жизни и что она, сознавая свою вину, как подстрекательница этого преступления, заплатила за это сполна. Затем в письме перечислялись все мыслимые обвинения, какие только могли быть выдвинуты против его матери, начиная со времен правления Клавдия и далее. Оно включало, по словам Квинтилиана, следующее высказывание: «Я едва в состоянии поверить, что мне ничего больше не грозит. Но это мне не доставляет никакой радости».
Убийство Агриппины
Убийство произошло между 19-м и 23 марта 59 года. Как мы узнаем из записи, члены Арвальского братства – элитного органа, включающего в себя некоторых наиболее влиятельных в государственной политике патрициев, – проводили 28 марта свое периодическое религиозное собрание в Риме. У них был обычай возносить жертвы за членов императорского семейства. Но на этот раз они не приносили жертв. Было слишком непонятно, за кого следовало бы совершать жертвоприношение и каким образом это выразить. Тогда 5 апреля они собрались снова и должным образом совершили жертвоприношение. К тому времени уже был издан сенатский эдикт, каким они могли руководствоваться, и они воздавали богам благодарность за спасение императора.
Но Нерон все еще не вернулся в столицу. Он отложил свое возвращение до сентября. Это было неловкое выжидание, и нелицеприятные надписи были видны на улицах.
Трое – Нерон, Алкмеон и Орест – матерей убивали. Сочти – найдешь: Нерон – убийца матери.
Чем не похожи Эней и наш властитель? Из Трои Тот изводил отца – этот извел свою мать.
И все-таки в целом Нерона довольно хорошо встретили, когда он наконец-то возвратился в Рим. Убийство не отразилось на его положении непосредственно. Возможно, для сенаторов и остальных было предпочтительнее отвести глаза от размышлений над тем, что же действительно произошло на берегу Неаполитанского залива, и считать, что сосуществование Нерона и Агриппины создавало невыносимую ситуацию, опасную для государства и его влиятельных людей, которые легко могли быть вовлечены в ядовитую ненависть между матерью императора и ее сыном. Было облегчением, что это положение закончилось. И теперь то из одной провинции, то из другой полились покорные выражения лояльности.
Нерон сразу же вернул людей, которых Агриппина отправила в ссылку, и, по-видимому, не без оснований ее день рождения был объявлен днем с дурным предзнаменованием.
С политической точки зрения это не было столь серьезным кризисом, как злопамятно говорится в склонных к преувеличениям отчетах историков. Правда, возможно, это было довольно щекотливое положение. Но проблема была решена без особых затруднений.
По общему мнению, письмо Нерона Сенату, сообщающее о враждебном выпаде его матери и о ее последующей смерти, было составлено Сенекой. И Тацит добавляет, что, когда высшие чины преторианской гвардии пришли поздравлять Нерона немедленно после случившегося, они сделали это по подсказке Бурра. Маловероятно, чтобы они с Сенекой были заинтересованы в этом убийстве, но Тацит предполагает, что после случившегося они, вероятно, старались спасти ситуацию как могли. Очевидно, они все еще считали необходимым для безопасности государства и их самих сделать все возможное, чтобы помочь Нерону. Следовательно, именно с помощью их дипломатии ему был оказан такой хороший прием по возвращении в столицу.
Поделиться книгой: