Стражи

— Ну, что же, — бесстрастно произнес генерал. — Судя по всему, все случилось достаточно давно… Прыгайте… ну, скажем, в третье августа девятьсот восьмого.

Все целехонько. Вот только перед воротами, на травке, расположилось не менее отделения солдат из охраны — они сидят в вольных позах, кое-кто курит, несомненно, с дозволения начальства — слева, на скамейке, которой сейчас не было, сидит поручик, тоже курит, осунувшийся, с удрученным видом, рядом с ним, прислоненный к скамейке, стоит автомат, и у внештатного караула автоматы лежат под рукой, сразу видно, что они готовы к любым неожиданностям и скверным сюрпризам.

— Вперед ровно на сутки.

Деревянный забор в неприкосновенности, но кирпичный зияет теми же, уже знакомыми проломами, ворота рухнули, куски обугленных досок на месте будки еще чуть-чуть дымятся, здания превращены в сплошную гору кирпично-каменного крошева, над ней там и сям лениво курятся дымки. «Наблюдатель», не говоря уж о звуках, никак не мог передавать запахов, но Савельеву все равно показалось, что резкий запах гари залепляет ему рот и ноздри.

— Все понятно, — сказал генерал. — Что же, ищите момент, вы сами знаете, что делать…

Инженер кивнул, не оборачиваясь, он словно бы ссутулился, поник, но руки исправно метались над пультом.

— Вот оно!

Действительно, это могло оказаться только последними минутами перед концом.

Ворота распахнуты настежь, из них тянется колонна солдат, при них не видно уже ни автоматов, ни пистолетных кобур, позаимствованных из грядущего, — все до единого предметы, способные заставить задуматься какой-нибудь пытливый — а то и шпионский — ум, остались в расположении. Лица угрюмые, потерянные…

— Разместите «точку» над воротами, чтобы мы видели двор, — распорядился генерал бесцветным голосом. Несомненно, и на него эта картина произвела самое удручающее впечатление.

Теперь они видели примыкающий к воротам двор как на ладони. Тянулась колонна солдат, поодиночке и группами брели офицеры, очень многие в сопровождении семейств, за которыми денщики тащили скудные узлы с наспех собранными самыми необходимыми пожитками. Лица у всех такие же угрюмые, иные женщины открыто плачут, у стены что-то длинное, накрытое грубым брезентом, из-под которого торчат начищенные офицерские сапоги и рука, по-прежнему стиснувшая черный пистолет, — ого, вот даже как, кто-то предпочел таким вот образом остаться здесь навсегда…

— Обратите внимание на всадника. Он явно распоряжается.

— Да, очень похоже, — кивнул поручик, едва сдержав нечто наподобие стона.

Всадник на караковом высоком коне в самом деле чрезвычайно походил на старшего здесь — по движениям его руки двинулась новая колонна и скрылись в ангаре два броневика, к нему то и дело подбегали офицеры и унтера, выслушав короткие распоряжения, бегом неслись в разные стороны, он всем тут заправлял, без сомнения. Других старших командиров нигде не видно, все нити определенно в руках подполковника…

К верховому подбежал офицер в капитанских погонах, размахивавший большим листом бумаги. Он был в полной форме, без фуражки, правда, — но поручик наметанным глазом почти сразу же определил, что человек этот — штатский. Военный такие тонкости подмечает очень быстро: и движения какие-то не те, и саблю он явно не умеет придерживать на бегу, она нелепо колотит по ногам, чего никак не допустил бы кадровый офицер, привыкший держать левую руку соответствующим образом… Пенсне на носу ни о чем еще не говорит, но волосы чуточку длиннее, чем предписывают воинские регламенты. Да и весь облик… Более всего человек в пенсне походил на одного из батальонных ученых — они поголовно, ради соблюдения надлежащей секретности, носили форму, всем особым порядком присвоены воинские звания, что ничуть не прибавило им вымуштрованности.

Капитан, размахивая бумагой перед всадником, что-то говорил — судя по всему, горячо, громко, едва ли не кричал. Подполковник мотнул головой, сделал многозначительный жест, понятный наблюдающим и без звука: Совершенно сейчас не до этого, сударь мой! Не время…

И попытался повернуть коня — но капитан форменным образом повис на поводьях, поднимая повыше свою бумагу (похоже, густо исписанную черными чернилами). Подполковник на него прямо-таки рявкнул. Безрезультатно. Конь шарахался, пятился, задирая голову, капитан старался его удержать, что-то отчаянно доказывал, втолковывал, чуть ли не умолял…

Чуточку остервеневший, сразу видно, подполковник в конце концов не выдержал. Крикнул что-то в сторону и, когда к ним подбежали двое унтеров с такими же, как у всех прочих, горестно-злыми лицами, о чем-то распорядился. Унтера промедлили. Подполковник, багровея от злости, заорал на них так, что его конь прижал уши, шарахнулся. Тогда только унтера приблизились вплотную, осторожно, но непреклонно освободили узду от капитанской руки, а самого капитана, крепко придерживая за локти, повели за ворота. На их лицах, сконфуженно-решительных, ясно читалось: простите великодушно, ваше благородие, приказ… Подполковник прокричал что-то вслед, повернул коня головой от ворот и вновь принялся деловито распоряжаться — надо признать, довольно толково: все его неслышимые команды и выразительные жесты лишь прибавляли порядка, не допускали промедления и толкучки.

Оказавшись за воротами, капитан не унялся, он еще какое-то время пытался вырваться, но унтера, очевидно, только что получившие соответствующие указания, его не отпускали, стиснув локти, конфузливо отворачиваясь, насупясь…

Двор понемногу пустел. Колонны пехоты уходили по дороге в сторону Гатчины, офицеры и их семейства рассаживались по выстроившимся длинной шеренгой извозчичьим экипажам. «Точка» оставалась на том же месте, и Зимин с поручиком прекрасно все видели: вот уже почти никого и не осталось перед воротами, только приутихший подполковник и вытянувшийся перед ним десяток офицеров. Короткая команда — и они разбежались, исчезая меж домов. Подполковник, рывком развернув коня, шагом выехал за ворота — понурившийся, печальный, поникший, словно полководец наголову разбитой армии.

— Кажется, сейчас будут взрывать… — едва слышно произнес поручик. — Очень похоже на подрывную команду…

— Точнее говоря, на тех, кто должен отдать последние распоряжения дежурным подрывникам, — сухо поправил Зимин. — Стоп, достаточно! Все, что нужно, мы видели…

С последней фразой его голос дрогнул, сорвался. Ну, конечно же, он не хотел своими глазами наблюдать агонию батальона, как любой здесь. Эти чувства определенно передались инженеру — тот проворно произвел все нужные манипуляции, излишне громко и резко щелкая рычажками, ссутулился в своем кресле.

— Есть тут некоторая неправильность… — врастяжку произнес Зимин. — Тот подполковник, вне всякого сомнения, был там самым старшим, всеми командовал… Но так не должно быть. При создании батальона сразу было четко установлено: командующий батальоном — генеральская должность, начальник штаба — полковничья. Этот офицер маловат чином для того, чтобы заправлять всем — и, тем не менее, мы именно это и наблюдали. Странно…

Поручик неуверенно предположил:

— Но это уже другое время… Государь Николай Александрович мог изменить порядок.

— Очень сомневаюсь, — произнес генерал решительно, с тенью некоторого высокомерия. — Потому что, простите за прямоту, такие вещи наверняка зависели не от государя Николая. Уж не посетуйте на грубое мужицкое словцо, но вы, поручик, изрядно здесь пообтесались. Должны понимать иные нюансы. Вспомните, что не всякий самодержец всероссийский был посвящен в тайны Особой экспедиции, а впоследствии нашего батальона. Тут уже все зависит от Особого комитета, каковой и решает, посвящать ли нового монарха или оставить все в глубочайшей тайне. Из чего вовсе не следует, что в комитете заседают злокозненные заговорщики наподобие масонов — просто-напросто именно такой порядок в свое время установила Екатерина Великая — скорее всего, в силу известной неприязни к цесаревичу… Как бы то ни было, государь Николай Павлович установленный великой бабушкой порядок лишь подтвердил. Я ничего не знаю точно, разумеется, но вы должны быть уже осведомлены, что представлял из себя государь Николай Александрович и до чего он довел Российскую империю. Скажем прямо: у меня есть сильные подозрения считать, что этому самодержцу Особый комитет не только не доверил кое-каких тайн, но и вообще не посвятил в свое существование. Не впервые случается… Откровенно говоря, я опасаюсь, что там обернулось еще хуже…

— То есть?

— Командующий и начальник штаба могли оказаться в Петербурге в тот миг, когда… — Зимин помедлил. — В этом случае, как предписывают не только наши уставы, командование принял следующий за ними — не по званию, а по служебному положению — штаб-офицер… Можно и так истолковать то, что мы наблюдали, — он обозначил на осунувшемся лице бледную улыбку. — Вряд ли в девятьсот восьмом батальоном командую я. Мне, если случится дожить, тогда уже должно перевалить за восемьдесят, а это, знаете ли, неподходящий возраст для того, чтобы возглавлять часть, подобную нашей… Вот вы — другое дело. Как и многие другие наши офицеры, будете в ту пору еще совсем даже не старым… — Он резко поднялся. — Ни к чему эти отвлеченные разговоры… Пойдемте. Нужно еще многое обговорить и уточнить.

Поручик вышел следом за ним, пошел по пустому широкому коридору, служебного этикета ради отставая от начальства на полшага. Зимин шагал быстро, размашисто… и вдруг, повернув за угол, неожиданно остановился. Не держись Савельев чуть позади, мог бы и налететь на него.

— Эт-то что такое, судари мои? — осведомился Зимин не предвещавшим ничего доброго тоном.

Действительно, ничего подобного поручику прежде здесь наблюдать не приходилось…

На широкой лестничной площадке спиной к окну недлинной шеренгой стояли все до единого «завороженные», остававшиеся в расположении батальона. Все в форме, даже фон Шварц, Черников и Ляхов, которым велено было отдыхать. Старший по званию подполковник Чубарь располагался на правом фланге, на добрый шаг впереди остальных — как будто он принял некое командование.

Лица у всех выглядели примечательно — серьезные, важные, какие-то отрешенные. Все стояли навытяжку.

— Ну? — громко, раздраженно бросил Зимин. — Как это прикажете понимать?

Подполковник Чубарь четко развернулся «налево», звучно приставив ногу, потом двинулся к генералу едва ли не парадным шагом, словно на смотру. Остановившись, пройдя всю шеренгу, он застыл оловянным солдатиком. Произнес решительно:

— Ваше превосходительство! Офицеры, обсудив ситуацию, полагают, что прежние рутинные дела не столь уж и важны, и единодушно выражают желание…

— Отставить, — негромко сказал Зимин, и подполковник дисциплинированно умолк. Смерив его таким взглядом, что просто удивительно, как китель на Чубаре не задымился, генерал ледяным тоном продолжал: — Далее можете не излагать. Все единодушно выражают желание броситься на спасение грядущего, встать лицом к лицу с любым противником, незамедлительно вступить в сражение… Я правильно понял?

— Так точно, ваше превосходительство…

— Вы меня растрогали, право же, господа… — с деланным умилением протянул Зимин. — Прямо-таки герои древнегреческой мифологии… — И вдруг скомандовал: — Смирно!

Это было произнесено так, что и стоявший за его спиной Савельев невольно вытянулся в струнку. Воцарилось тяжелое молчание, располагавшиеся в отдалении караульные превратились в форменные статуи, хотя и до того казались даже не дышащими.

— Бог ты мой… — с ядовитой насмешкой продолжал Зимин. — Я уж и не говорю о том, что такое поведение противоречит любым воинским уставам… Устроили манифестацию, словно нигилисты и курсистки в синих очках.

— Ваше…

— Молчать! — отрезал Зимин, и подполковник едва не прикусил язык. — Это именно что манифестация, господа мои… Вы, стало быть, готовы в едином порыве выступить против супостата. Должно ли это означать, что вы не доверяете господину Савельеву, выбранному для особого поручения?

— Нет, ваше превосходительство, — решился Чубарь. — Господин поручик, несмотря на недолгое пребывание на службе, отлично себя зарекомендовал. Не в том суть… Нам просто кажется…

— …что если за дело возьмутся не один человек, а десять, победа будет одержана быстрее, эффектнее и проще? — понятливо подхватил генерал. — Ну да, судя по вашему лицу, что-то в таком роде…

Он обвел всех взглядом. Поручик видел только его спину и затылок, но со своего места смотрел, как неловко потупились стоявшие в шеренге.

— Конечно, такое поведение где-то и делает вам честь, господа, — продолжал генерал. — Право же, даже и неловко наказывать за столь благородное проявление высоких чувств. Однако вынужден встретить ваш романтический порыв ушатом ледяной воды. Я готов согласиться на всеобщую мобилизацию, самостоятельно объявленную вами столь необычным способом… При одном-единственном условии: если кто-то из вас незамедлительно объяснит мне, куда его следует направить, с кем сражаться, что делать… Ну, что же мы примолкли, господа мои? Слово чести: если только кто-то из вас внятно сформулирует все три ответа, он немедленно будет призван к исполнению задания… Итак?

Воцарилась неловкая тишина, поручик видел, как лица офицеров понемногу лишаются воодушевления и задора, становятся донельзя сконфуженными, виноватыми.

— Вот так-то, — спокойно сказал генерал. — Стыдно, господа! Взрослые люди, кадровые офицеры, за исключением прапорщика Самолетова — каковой, впрочем, тоже не напоминает неразумное дитятко. Ну, что же… Ваш демарш я оставлю без малейших последствий — не великодушия ради, а исключительно оттого, что заниматься этим некогда. В другой раз вам так уже не повезет… Прапорщик Самолетов, поручик Черников, капитан Буланин — вас попрошу задержаться. Всем прочим немедленно вернуться к исполнению своих прямых и неотложных служебных обязанностей. Разойтись!

Раздались тихие шаги, офицеры спускались по лестнице, стараясь не производить ни малейшего шума, словно бы крадучись. Трое поименованных остались стоять на прежнем месте. На их лицах понемногу загоралась надежда.

Несмотря на серьезность (да что там, трагизм, если называть вещи своими именами) ситуации, поручик не удержался от улыбки — очень уж комично выглядели сейчас сослуживцы, что греха таить.

— Какие лица, какова осанка… — с нескрываемым сарказмом процедил генерал. — Вот так сразу и не подобрать, кому из славных героев былого, мифологическим и существовавшим на самом деле, вы сейчас соответствуете… — Он резко сменил тон: — Итак, господа… Я действительно намерен задействовать и вас тоже. Однако не торопитесь чваниться, и уж тем более не ждите опасных приключений и героических схваток. Реальность, как ей и положено, гораздо более скучна… Прапорщик Самолетов, вы ведь, насколько я помню, изрядный знаток Парижа? Как и вы, поручик, — Берлина. А господин капитан неплохо изучил Лондон. Не думаю, что все эти столицы и в тридцать восьмом — в новом тридцать восьмом — перестроены до полной неузнаваемости. Как показывает отчет фон Шварца, изменения не так уж и велики… Короче говоря, ваше задание будет незатейливым и скучным. Вы всего лишь обойдете книжные магазины…

Глава V

И СОКОЛЫ ПОМЧАЛИСЬ

Всякий образованный человек в России знал, что очень долго, чуть ли не две сотни лет, стояла мода на все французское. Савельев с этим сталкивался и лично, будучи в Петербурге, где обнаружил, что вывески, наподобие «Тупейный художник Пьер Косорылов», вовсе не расхожий анекдот, а факт.

Здесь обстояло совершенно иначе. Вежливый и предупредительный приказчик большого книжного магазина оказался, как выражались в родном времени поручика, энглизированным: пробор на английский манер, попытки подражать британской чопорной вежливости… Он то и дело, кстати и некстати, вворачивал английские словечки, а то и короткие несложные фразы, именуя Савельева не иначе как «сэр». Савельев ко всему этому, разумеется, относился с христианским смирением: не хватало еще тратить время на пикировку с такой человеческой мелочью.

Пробывши здесь четыре часа, он давно уже убедился, что выламывавшийся сейчас перед ним приказчик вовсе не оригинал и уникум. Положительно, этот мир оказался энглизированным изрядно. Английское здесь занимало то же место, что во времена государыни Елизаветы Петровны — французское. Фон Шварц этого попросту не заметил, он-то как раз и не присматривался особенно к подобным деталям, озабоченный одним: побыстрее добраться до «кареты». Зато Савельев (в чью задачу входило еще и немного осмотреться) как раз и подметил немало интересного на сей счет. Отобедавши в ресторане, встретил там у официантов ту энглизированность — что в сочетании с конопатыми и курносыми рязанско-псковскими физиономиями сплошь и рядом не на шутку забавляло. Светские господа и дамы за соседними столиками трещали на английском, порой откровенно скверном — как когда-то их прадеды на французском. Названия магазинов, лавчонок, ресторанов и торговых заведений недвусмысленно отражали нынешнюю моду: на каждом шагу попадались «Лондоны», «Бристоли», «Адмиралы Нельсоны», «Лорды Болингброки», всевозможные «Ватерлоо» и «Трафальгары». Английские фамилии на вывесках решительно преобладали над прочими иностранными, встречавшимися крайне редко. На центральных улицах поручику часто попадались английские офицеры, большей частью напыщенные и надменные, этак величаво плывшие среди прохожих, словно крейсера меж жалких рыбацких суденышек. Чем больше поручик всего этого наблюдал, тем сильнее уверялся, что это крайне похоже на хозяйничание. Должно быть, именно так эти задиравшие нос островитяне держали себя в Индии или в подобном месте, где чувствовали себя полными хозяевами.

К сожалению, выбранная им для себя роль исключала расспросы водителя таксомотора, хотя тот и показался словоохотливым болтуном. Впрочем, сами по себе наблюдения за окружающим давали немало пищи для ума.

…Приказчик, деликатно попытавшийся навязать хорошему покупателю еще с полдюжины совершенно ненужных Савельеву книг и не встретивший понимания, ничуть не выказал разочарования, продолжая изображать по своему разумению то ли британского джентльмена, то ли просто вышколенного лакея. Принялся ловко паковать покупки, заворачивая книги в специально выбранную поручиком из практических соображений темно-синюю плотную бумагу. По-прежнему он неумолчно болтал — по обычаю уже не британских продавцов, а чисто русских приказчиков, — Савельев слушал его вполуха, рассеянно отвечал, односложно, с барской небрежностью.

Сначала он не понял, кого увидел краешком глаза — но очень быстро сообразил…

Справа от него, буквально в нескольких шагах, рассеянно перелистывая какую-то книгу, не обращая внимания на болтовню приказчика, прямо-таки двойника савельевского, стоял… Именно что не человек, а несомненный и доподлинный альв.

Никакой ошибки быть не могло. Всем прочим эта персона, конечно же, представала самым обычным человеком, безукоризненно одетым, лет сорока брюнетом с несомненным достатком — но Савельев-то умел их видеть, и эта способность интересным образом обострилась после возвращения из Ауноканской империи.

Человеческая личина для него представала (как и месяц назад, когда его на несколько дней откомандировали в Петербург помочь сотрудникам выслеживавшей очередного альва Особой экспедиции) словно бы полупрозрачной оболочкой, облегавшей тело наподобие второй кожи, крайне пластичной, временами на несколько мгновений покрывавшейся большими прорехами. А истинный облик, как и тогда в Петербурге, представал другим: бочкообразная грудь, тонкая муравьиная талия, пальцы рук гораздо длиннее человеческих, голый череп, темная кожа, взгляд, словно бы огненный, напоминавший отблески огня в дырочках печной дверцы.

Классический, можно сказать, альв… Даже если бы никогда не видел их воочию, моментально опознал бы по описанию.

Поручик не встрепенулся, ничем не выказал, что видит подлинную сущность соседа по прилавку. Только подумал не без удивления: надо же как, они, выходит, тоже нашими книгами интересуются?

Или книги тут ни при чем?.. Притворяясь, будто преспокойно разглядывает полки с превеликим множеством разноцветных обложек, он украдкой наблюдал за нечистью — и очень скоро у него создалось впечатление, что альв тоже за ним наблюдает, как и поручик, стараясь, чтобы это не обнаружилось. Разгулявшаяся мнительность тут ни при чем, Савельев никак не мог ошибиться: «лысый» (как непочтительно именовали меж собой противника люди посвященные в неофициальной обстановке) как две капли воды походил на опытного агента из сыскного. Савельев то и дело ловил на себе пытливый огненный взгляд, ощущавшийся прямо-таки физически, словно неприятное прикосновение чего-то склизкого и прохладного. В Петербурге все было точно так же — те же ощущения, самые неприятные. Это не мнительность, не самовнушение — чертова тварь и в самом деле держалась, как филер охранного.

Поручик, конечно, забеспокоился, но впадать в панику было, пожалуй что, рановато. Как доказывал прошлый опыт, альвы никогда не распознавали в нем иного, человека, наделенного, в отличие от большинства людей, некоторыми способностями, как раз альвов и касавшимися. Тогда отчего же этот?.. Что все это должно означать? И чем может кончиться? Что, если альвы способны узнать человека, явившегося сюда из иных времен? Скажем, видят вокруг него некий ореол или нечто наподобие… Или тут что-то другое? Нет смысла пока что гадать. Ясно одно: и здесь альвы разгуливают среди людей самым наглым образом. Ну вот, снова он косится, так что никакой ошибки быть не может…

Чисто машинально поручик шевельнул левым локтем, ощутив подмышкой кобуру с пистолетом. От которого, правда, не было бы никакого толку, дойди дело до схватки: обычные пули на этих тварей не действуют… да и серебряные тоже. Будь у него то оружие, что использовали в Аунокане для пленения альвов… Оно уже имелось на вооружении в некотором количестве (в Аунокане и позаимствованное без ведома хозяев), но об отправке сюда о нем и речи не шло. Хотя… Будь даже оно в кармане, как его применить в магазине, на людной улице? Хорошенькое зрелище получится, не знал бы, как и выпутаться.

Сохраняя хладнокровие, притворяясь, будто ничего не замечает, Савельев направился к стеклянной будочке кассирши (опять-таки величавшей его «сэр» согласно всеобщей моде), расплатился. Беззаботной походкой устремился к выходу. Швейцар распахнул перед ним матово-стеклянную высокую дверь, мальчишка в униформе вынес следом тщательно увязанный пакет, по небрежному жесту поручика уложил его на заднее сиденье таксомотора, синей машины с поясом красных шашечек. Получив мелкую монетку, распахнул перед Савельевым дверцу, бойко протараторил:

— Тханк ю, сэр. Зо лонк…

Небрежно кивнув, Савельев уселся на заднее сиденье, отодвинул пакет, чтобы не мешал. Повернул никелированную ручку, чуть опустив стекло. Достал серебряный портсигар (свой собственный, но не вызывавший здесь, понятно, ни малейшего интереса), рассеянно примостил его на колене.

Водитель таксомотора терпеливо молча ждал, временами поглядывая на пассажира в овальное зеркальце заднего вида. Савельев не спешил. За эти несколько часов водитель был им неплохо вымуштрован. Поручик старательно изображал не развязного и любопытного заезжего из провинции купчика, а этакого настоящего барина — холодного, немногословного, надменного, ни капельки не суетливого. Подобных представителей высшего света он и не видел воочию, никогда не бывал в их обществе и свою роль строил исключительно по прочитанным романам — что получалось у него достаточно убедительно. Водитель давно уже исполнился натурального почтения: это понятно, он тоже наверняка и не сталкивался с подлинными аристократами, вряд ли они пользовались столь плебейским видом транспорта, как и в родные времена Савельева — извозчиками. Он в самом начале недвусмысленно упомянул, что приехал в Москву издалека, но таким тоном, что водитель не стал выспрашивать подробности.

Он рассеянно сунул в рот сигарету — непривычную, сплошь состоящую из табака в бумаге, без папиросного мундштука. Табак, правда, оказался недурен. А именовались купленные в ресторане сигареты опять-таки «Робин Гуд» — в русле общей энглизированности. Хотя все надписи исполнены на русском.

Водитель, ловко перегнувшись назад в промежутке меж двумя передними сиденьями, услужливо щелкнул никелированной зажигалкой — еще одно крайне полезное для заядлого курильщика изобретение из грядущего, которым пользоваться дома, увы, запрещено даже в расположении батальона. Кое-кто из отчаянных головушек вроде Маевского все же притаскивал их контрабандой — да и другие мелкие вещицы — нимало не обинуясь тем, сколько дней придется отсидеть в арестном отделении гауптвахты за этакие художества…

Уже привычно выдвинув таившуюся в дверце никелированную пепельницу, откинувшись на мягкую спинку сиденья, поручик безмятежно выпускал дым в опущенное окно. Перехватив вопросительный взгляд водителя в зеркальце, небрежно кивнул:

— Скоро поедем, любезный. Терпеть не могу курить в движении, ты, наверное, уже заметил…

— Да, сэр, — кивнул водитель.

Вскоре Савельев дождался ожидаемого: из предупредительно распахнутых швейцаром дверей показался альв, так ничего и не купивший, — что опять-таки усиливало подозрения. Маскировка его, не видимая никому, кроме поручика, предстала безукоризненной: хорошо одетый господин средних лет, этакий беспечный и элегантный уличный фланер, никуда не спешивший и, сразу видно, не озабоченный никакими делами. Лениво прохаживался вдоль тротуара, глядя на проходящих дам именно так, чтобы не нарушать приличий, выглядел умирающим от скуки великосветским плэйбоем — но он определенно увидел поручика в машине.

Савельев посмотрел вперед. Там, над оживленным перекрестком, висел очередной «шар». Вернее, ажурная геометрическая фигура наподобие шара, состоявшая из узких светло-голубых полос словно бы полупрозрачного тумана или слабого электрического света. Он вращался — медленно, очень медленно, но все же, понаблюдав с полминуты, можно было заметить неспешное вращение туманных полос.

Он увидел это сразу, едва приехал в Москву на попутном таксомоторе (водитель не выразил ни малейшего удивления, остановившись рядом со стоявшим на пустынной загородной обочине хорошо одетым господином), — поблизости, как установили наблюдатели, располагался шикарный загородный ресторан «Джейн Сеймур», и штабисты сделали вывод, что окружающие должны привыкнуть к тем хозяевам жизни, что в Британии именуются эксцентричными, а в России давно уже попадают под определение «барин чудить изволят».

Начиная от въезда в город, где висел над дорогой особенно большой туманный шар, они стали попадаться все чаще и чаще, уже не такие громадные, стандартного, похоже, размера — примерно аршина в два диаметром. Они застыли над перекрестками, висели кое-где над центральными проспектами, первое время Савельев прилежно принялся было их считать, но скоро бросил это занятие — многие десятки, и все тут…

Фон Шварц ни словечком не упоминал ни о чем подобном — но он и не умел видеть, в точности как многочисленные прохожие, ничем не показывавшие, что замечают эти странные детали городского пейзажа — а ведь в столице немало приезжих, охотно пялившихся на любую, с их точки зрения, московскую достопримечательность.

А потому у поручика зародились серьезные подозрения, что каким-то боком это связано с альвами. Проверить невозможно — однако он прекрасно помнил Аунокан, горные ущелья, исходящее от пустынной, казалось бы, земли голубоватое излучение, которое видел только он один. В памяти невольно всплыло лицо высокого Шорны, рассуждавшего о способностях карнов. Увы, следом перед глазами встало веселое личико Элвиг, и поручик постарался отогнать не такие уж и давние воспоминания.

Альв повернулся спиной к нему, а лицом как раз к висящему над перекрестком ажурному шару — и оттуда ударил вдруг широкий луч бледно-желтого света, диаметром напоминавший вековое дерево в три обхвата. Он целеустремленно скользил по проезжей части, пока не уперся в таксомотор, где сидел поручик, и Савельев оказался прямо посреди столба этого бледно-желтого сияния, накрывшего машину — оно не слепило, не резало глаз, совсем неяркое. По голове, по лицу, по всему телу возникло странное ощущение — словно прикасались мягкие, невесомые щетинки, заключившие тело в своеобразный чехол. Это оказалось не болезненным, но чувства были не из приятных. Поручик не сомневался: ему вовсе не почудилось, это действительно есть, оно пришло извне, а не порождено напряженным сознанием.

Ничего не оставалось, кроме как неспешно и равнодушно докурить сигарету. Альв снова наблюдал за ним краешком глаза — теперь лишь укрепились подозрения, что он как-то связан с этим непонятным шаром света. Он повернулся в ту сторону — и сразу же ударил луч света. Разумеется, это может оказаться и совпадением, но плохо верится.

Как бы то ни было, альв чувствует себя здесь как дома, а в этой неведомо почему возникшей вдруг реальности нет ни Особой экспедиции, ни Гатчинского батальона… Довольно-таки безрадостно, господа…

Альв торчал на прежнем месте. Поручик вспомнил один из романов Уэллса — не фантастический, а насквозь бытовой. Один из тех романов, про которые мистер Уэллс в савельевском настоящем и не подозревает, что когда-нибудь их напишет, как современник поручика он ни строчки еще не написал по причине крайне юного возраста.

Роман ему дал Маевский, открыв на заложенной закладкой странице. Попросил прочитать и запомнить, что означенный мистер невзначай выдумал неплохой способ избавляться от слежки. Поручик тогда сказал, что его пока что не собираются посылать в те времена, где ездят автомобили. На что Маевский довольно серьезно ответил: все равно, подобные толковые приемы нужно на всякий случай запоминать, неизвестно, где и как пригодится — ведь тот же самый трюк можно проделать и с извозчиками. Поручик вынужден был признать правоту доброго друга — сгинувшего сейчас неведомо как…

— Любезный… — негромко произнес поручик в пространство.

— Да, сэр? — водитель моментально обернулся к нему с самым холуйским видом.

— Я, пожалуй что, немного пройдусь пешком, — сказал поручик все с той же небрежностью скучающего барина. — Сворачивай за угол, направо, жди меня где-нибудь в конце квартала. Я подойду.

Водитель кивнул, не выразив ни малейшего беспокойства, — а зачем ему было беспокоиться, если капризный пассажир оставлял в машине полдюжины свертков, все в бумаге с названиями дорогих магазинов? (Поручик, чтобы убить время и не проявить интерес только к книжным магазинам, приобрел еще и пару бутылок коньяка, и целый пакет сладостей, и набор хрустальных бокалов, благо «трофейные» денежные средства позволяли).

Он вылез, небрежно захлопнул дверцу, и таксомотор тут же отъехал. Поручик неторопливо направился к перекрестку, тоже старательно изображая человека, которому некуда спешить и нет нужды ускорять шаг.

Ага! Альв двинулся следом! Прикажете и это считать совпадением? Категорически не верится…

(Да, это именно что слежка — тварь сохраняет постоянную дистанцию, держась не слишком близко, но и не слишком далеко, чтобы не «потерять», как выражались сотрудники Особой экспедиции, учившие Савельева кое-каким полезным азам ремесла. Целеустремленная слежка, обращенная на конкретную персону, вдобавок этот луч странного света… Что все это может означать? Какого лешего альв именно к нему прицепился? Фон Шварц не видел в воздухе никаких шаров и не смог бы распознать под маскировкой подлинный облик альва, но обычную слежку он обнаружил бы гораздо квалифицированней Савельева, а он ни о чем подобном не упоминал.

Мысли и догадки лихорадочно прыгали — но вряд ли он сейчас смог бы докопаться до истины. Одно ясно: от преследователя нужно, как выражались те же знатоки из Особой экспедиции, «оторваться» — иначе, чего доброго, увяжется следом до самой «кареты»; с темнотой, в строго оговоренное время, она должна прибыть в пригородный лесочек. И ни у кого нет оружия, способного надежно обезвредить противника.

Свернув за угол в сопровождении неотступно следовавшего по пятам альва, он произвел в уме несложные расчеты. Смеркаться начнет минут через сорок. Пока машина выедет из города, пока преодолеет еще десяток верст до нужного места… Все прекрасно складывается, если не случится дорожных заторов, он сможет прибыть в условленное место даже на четверть часа раньше.

Вот и автомобиль, мастерски втиснувшийся у тротуара на невеликое свободное местечко. Той же ленивой походкой поручик приблизился к нему, свернул к проезжей части в самый последний момент, без всякой суеты, но довольно быстро распахнул дверцу, проскользнул на сиденье и непререкаемым тоном распорядился:

— Гони, любезный, за город, в «Джейн Сеймур». Вот теперь придется поспешать, не рассчитал время…

Машина проворно скользнула в поток автомобилей, едва меж ними наметился небольшой разрыв. Полуобернувшись с рассеянным видом, поручик успел заметить, как альв от неожиданности на короткое время опешил. Он не стал глупо метаться, но повел себя как любой сыщик-человек на его месте: сбился с шага, неловко затоптался на месте, дернулся вправо-влево… В конце концов замер у кромки тротуара, уставясь вслед.