Ключ из жёлтого металла

— Никак нет. Была в городе Бердичеве такая типография. А букварь — вот он.

— Надо же. — Некоторое время я с уважительным отвращением разглядывал ветхую книжицу, потом спросил: — А это не слишком — такой раритет отдавать? Все-таки не ключ от Каабы выкупаем.

— Ну и букварь мне достался, прямо скажем, не за восемнадцать миллионов. А практически даром.

— Только не говори, что купил его в газетном киоске со скидкой для постоянных клиентов.

— Будешь смеяться, почти так и есть. У нас тут по субботам в хорошую погоду барахолка на холме работает, что-то вроде блошиного рынка. Местные клошары распродают фамильные керосинки и собранные в школьные годы коллекции значков, а среди них уныло снуют любители старины, давно утратившие надежду отыскать что-то интересное. И там какой-то бодрый дедок разбойничьего вида бойко торговал старинными книжками, за копейки отдавал, так что я все забрал, оптом. Хоть и не понимал, на кой они мне сдались, я же не букинист, и времени со всем этим разбираться нет. Грех стяжательства в чистом виде. Но вот, одна книжица, как видишь, пригодилась. Выходит, я молодец.

— Ты молодец, и это уже давно не новость. А я, значит, повезу бердичевский букварь из Вильны в Прагу, чтобы обменять его там на ключ от двери, вывезенной предположительно из Толедо. Удивительная все-таки штука человеческая жизнь.

— И не говори, — согласился Карл. — Я тебе даже немного завидую. Но меня ждет Святой Валерий.

— И «ласточкино гнездо», — подхватил я. — Ничем не хуже букваря из Бердичева.

— Отель я тебе уже забронировал, все на той же Нерудовой, в двух шагах от дома пана Черногука.

— Ого, — сказал я. — Твое поручение следует занести в Книгу рекордов Гиннесса как самое приятное и необременительное за всю историю человечества.

— Не уверен, — неожиданно возразил Карл.

— Ну-ка, ну-ка, — оживился я. — Что не так?

— Сложно сказать. Может быть, и ничего. Но, во-первых, что касается ключа. Живьем я его не видел, а сфотографировать можно и копию. А ты у нас, скажем прямо, не эксперт.

— Чего уж там, надуть меня проще простого.

— С другой стороны, зачем бы ему тебя надувать? — пожал плечами Карл.

Но особой уверенности в его голосе не было. Я так понял, неведомый пан Черногук ему не слишком нравился. Это надо иметь в виду, у Карла интуиция — дай бог каждому.

— Ну как — зачем? Чтобы и букварь хапнуть, и ключ себе оставить.

— Все-таки речь идет о репутации…

— О репутации на этом вашем форуме кагофилов? И все восемь с половиной постоянных посетителей узнают, что пан Черногук — жулик? Да, это, конечно, ужасно. Особенно для человека, который не является коллекционером, следовательно, распрекрасно проживет вне этой среды.

— Ну, предположим, не восемь с половиной. С чего ты взял? И все живые люди, готовые поделиться информацией с ближними, а мир-то тесен… Но проверить все-таки надо. Пан Черногук сам может оказаться жертвой заблуждения, он же не специалист. Но это не беда, потому что один из самых выдающихся экспертов в этой области живет всего в сотне километров от Праги. И я с ним знаком. Такой занятный дедушка, пан Иржи Шнипс, ростом мне примерно по пояс. Раньше работал в Пражском национальном техническом музее; там, к слову, находится крупнейшая в мире коллекция замков и ключей. Серьезное собрание, а уж пан Иржи какой серьезный — слов нет. Я, помню, даже оробел при встрече. К счастью, Иржи оказался меломаном, так что полюбил меня как родного. И до сих пор иногда консультирует. Я ему уже звонил — нет проблем. Съездишь к нему в Йиглаву, он туда перебрался, когда вышел на пенсию, покажешь ключ и тут же узнаешь правду. А там — по обстоятельствам.

— В смысле, если ключ — дерьмовая копия, надо будет забрать у Черногука букварь? — деловито спросил я.

— Лучше все-таки вытрясти из него оригинал, если таковой имеется. Ну, я же говорю — по обстоятельствам. Как пойдет. Ты, кстати, заранее скажи ему, что повезешь ключ на экспертизу. В некоторых случаях такие предупреждения бывают полезны для всех участников сделки. Избавляют от искушения.

— Ладно, — кивнул я. — Еще что-то?

— Есть один занятный момент, — задумчиво сказал Карл. — Этот пан Черногук любезно предложил мне прислать слепки с ключа. Чтобы я проверил, подходит ли он к замку. Очень мило и предусмотрительно с его стороны. Но я отказался, поскольку заинтересован в приобретении любого ключа той эпохи. Я так и объяснил — дескать, не стоит терять время и деньги на пересылку слепков. А он почему-то предложил снова. Очень долго меня убеждал. Заверил, что сам оплатит почтовые расходы. Многословно, но довольно неубедительно писал, что хочет уберечь меня от возможного разочарования. Словом, был чрезвычайно настойчив, я с трудом его отговорил. И знаешь что, Фил? У меня такое ощущение, что он просто хотел узнать мой адрес. Но постеснялся прямо спросить. И мне теперь интересно, станет ли он вызнавать адрес у тебя. Если станет, придумай что-нибудь.

— А что тут придумывать? Буду честен, дам ему адрес Пашкиной дачи. Любимое занятие тамошних охранников — заворачивать незваных гостей. А они, как назло, так редко приходят.

— Не годится. Он знает, что я живу в Вильнюсе.

— Тогда дам адрес Ужупского инкубатора,[3] — ухмыльнулся я. — Если отправится тебя разыскивать, будет ему культурный досуг.

— Гуманное решение, — согласился Карл. — В общем, будь начеку.

— Хорошо, что он тебе не нравится, этот пан Черногук, — сказал я. — Так интереснее. А то — съезди, отвези, привези, а по дороге купи себе мороженое, тоже мне великое поручение.

— Тем не менее я бы предпочел, чтобы ты просто съездил, отвез и привез. Мороженое и прочие радости жизни по вкусу. Только ты сам скажи Нате, что сегодня уезжаешь. Я не успел ее предупредить. Она мне этого не простит.

— О! — Я воздел к потолку указательный палец. — Вот это реальная опасность. Она оставит тебя без сладкого, а меня запрет в подвале. Одна надежда на твою дверь — вдруг за ней все-таки обнаружится какой-нибудь выход?

— В любом случае, сперва надо раздобыть ключ, — усмехнулся Карл.

Пражский автобус отправляется в четыре пополудни. Я решил выйти в три и пройтись до вокзала пешком, благо солнце снова выглянуло из-за туч, а рюкзак за плечами — необременительная ноша, в отличие от саквояжа, который порядком отравил мне утреннюю прогулку. Хотя бы поэтому имело смысл ее повторить — в обратном направлении.

За пять минут до выхода, когда Рената наполняла мой дорожный термос горячим чаем, а я сосредоточенно разглядывал циферблат настенных часов, сверху спустился Карл.

— Провожу тебя, если не возражаешь, — сказал он.

— Еще бы я возражал. Нашел дурака.

— Проследишь, чтобы несчастный ребенок не сбежал домой в последний момент, — проворчала Рената, засовывая термос в мой рюкзак.

— И это тоже, — согласился Карл. — Несчастный ребенок, которого моя злая воля гонит в один из лучших отелей прекраснейшего европейского города. Бедняжечка.

Рената невольно улыбнулась, но тут же укоризненно покачала головой.

— Поспал бы дома хоть одну ночь, мне было бы спокойнее.

— Зато когда вернусь, останусь на все лето, — сказал я. — Буду катать тебя на море, хочешь? Хоть каждый день.

— Триста километров в один конец, — кивнула Рената. — Прекрасно проведем время.

— Ну вот и договорились, — просиял Карл. — А теперь отдай ему рюкзак. Пошли, Фил.

— Действительно на все лето останешься? — недоверчиво спросил он после того, как мы свернули за угол.

— Наверное. Знаешь, я сегодня полдня думал, почему стал так редко к вам приезжать. И почему не задерживаюсь надолго. Полдня — это потому что не соображаю с недосыпа, на самом-то деле все просто.

— Ну-ка, ну-ка, — оживился Карл. — К разгадке этой тайны мне хотелось бы приблизиться. Одно время у меня была версия, что тебе с нами просто скучно. Но, честно говоря, сомневаюсь. По тебе, во всяком случае, не скажешь.

— Соскучишься с вами, как же. Проблема как раз в том, что мне с вами слишком весело. Нет, не так, при чем тут «скучно — весело»? Скажем прямо — рядом с вами я счастлив. И это как-то… неправильно.

— Почему?

— Это слишком просто — быть счастливым в вашем доме. И слишком хорошо. И заканчивается, как только я уезжаю. И снова начинается, в каком бы скверном состоянии я к вам ни вернулся. Щелк, щелк.

— И что в этом неправильного? — искренне удивился Карл. — Счастье — это всегда правильно, не зря момент, когда оно перестало быть естественным состоянием человека, описан таинственным свидетелем происшествия как изгнание из рая. А способ достижения счастья — дело десятое. Хорошо, если хоть как-то получается.

— Не такое уж оно десятое. По крайней мере, для меня. Я и так все время чувствую себя новым принцем Сиддхартхой, который в один прекрасный день вышел из дворца и обнаружил за оградой не только прокаженного, старика и похоронную процессию, но и кое-что похуже.

— Что ты имеешь в виду?

— Людей. Очень много так называемых обычных людей, которым кажется, что все вышеперечисленное — нормально и даже правильно. Что так и должно быть, потому что положено, и никто не отвертится, шаг в сторону — расстрел. Я-то, дурак, в детстве думал, все люди примерно такие, как вы с Ренатой. Ну, по большому счету.

— А они не такие? — наивно удивился Карл.

— Мой опыт показывает, что нет. К сожалению. Я тоже поначалу думал, таких, как вы, большинство, иначе быть не может, просто мне фатально не везет — сперва со школьными учителями и одноклассниками, потом с профессорами, сокурсниками, девушками, соседями, начальством и коллегами по работе… Долго верил, что с человечеством в целом все в порядке, просто я вечно нарываюсь на самые неудачные экземпляры, и если расстаться с очередной подружкой, сменить институт, уволиться с работы, ну или, не знаю, уехать в Тарту, ангелы наконец снова обступят меня плотным кольцом, я вспомню, каково быть одним из них, и жизнь наладится. А ни фига. То, что мне казалось трагическим отклонением от нормы, как показывает практика, и есть норма. Они все такие, простые и унылые, зато сильные и стойкие. И за священное право испоганить жизнь себе и ближним, как следует настрадаться, пожалеть себя всласть, состариться и сдохнуть будут сражаться до последнего, их с толку не собьешь. И что самое страшное, я не могу это изменить. При том, что вроде бы знаю, как надо, — не теоретически, а на собственном опыте. Какое там изменить, просто не превратиться в одного из них — и то оказалось непосильной задачей. Сам не заметил, как это случилось.

— Хочешь сказать, принцу не следует возвращаться во дворец в таком состоянии?

— Вот-вот. Не комильфо. И вполне бессмысленно — прежним-то я уже не стану. А для нынешнего меня быть счастливым — значит врать самому себе.

— По-моему, ты совсем запутался в этой своей печальной чепухе, — сочувственно сказал Карл.

— По-моему, тоже. Поэтому пообещал Ренате остаться на все лето. Вранье так вранье, подумаешь. Я уже устал от собственной честности. Тем более принц из меня совсем пропащий. В том смысле, что просветление мне явно не грозит. Вся инкарнация насмарку.

— Вообще-то, когда люди, выросшие в европейской традиции, начинают рассуждать о восточной философии, мы выглядим, мягко говоря, довольно забавно. Но — ладно, будем оставаться в рамках твоей терминологии. Так вот, пока для тебя самое страшное, что ты ничего не можешь изменить, ты не пропащий, а очень даже качественный принц. Причем сказочный. Нормальный человеческий принц в подобных случаях говорит: «Меня это не касается» — и интересуется у сопровождающего визиря, который час, чтобы не опоздать к дворцовому обеду. Жаль, что мне не удалось воспитать тебя избалованным, недальновидным болваном, — ты был бы гораздо счастливее. Но уж что выросло, то выросло.

— Чего я не понимаю, это как ты сам умудрился остаться таким, каков есть, — вздохнул я. — Ты ведь тоже рос в заколдованном дворце, Фрида и бабушка Анна, как я понимаю, создали все условия. Вырос, вышел на улицу и остался прежним или даже лучше прежнего, не знаю, мы с тобой не настолько долго знакомы.

— Судя по всему, я, в отличие от тебя, так и не вышел из дворца, — мягко сказал Карл. — Ну, может, из окна иногда выглядывал, но это не то. Я же вундеркинд был, этакий маленький Моцарт, и жизнь у меня была соответствующая, кроме музыки ничего толком не слышал и до сих пор не слышу и, надо думать, не услышу уже никогда. Ты вот говоришь: вышел из дворца, а там страшное — люди! А я до сих пор не знаю, что это такое — «люди». Несколько сотен человек знаю лично, и все очень разные, так что даже близкое знакомство с отдельными экземплярами не дает мне представления о том, что такое «люди» как множество.

— А когда ты просто выходишь на людную улицу, да вот хоть сюда, — я развел руки в стороны, привлекая внимание к проспекту Гедиминаса, на которой мы как раз свернули. — Или, ладно, здесь еще более-менее, а вот, скажем, на Садовое кольцо, мы же столько лет жили в Москве…

— Ну, выхожу, — флегматично согласился Карл. — И что?

— Тебя не накрывает? — я поморщился, порой отсутствие точной формулировки причиняет почти физическую боль. — Не понимаешь? Когда их так много — очень похожих, себя не помнящих, безрадостных, почти слепых, почти безъязыких, но твердо уверенных в собственной правоте, — их слаженный хор, их картина мира накрывает с головой и вдруг оказывается твоей единственной реальностью, разве нет? Такая тоска, такая тяжесть, и все многообразие возможностей вдруг становится пустым обещанием…

— Пожалуй, я действительно не понимаю. Ничего меня не «накрывает». Возможно, потому, что я никогда не выхожу на людную улицу целиком. Большая часть меня в это время остается, как ты выражаешься, «во дворце» и занимается делом. И не только в это время. Вообще всегда. Целиком я, кажется, только играю.

Ну да, да. А что я, собственно, хотел услышать? И сам всегда догадывался, что единственный путь к спасению — быть при деле. Легко сказать, но непросто осуществить. Не всем так везет, как Карлу, который при деле практически с рождения, всюду таскает за собой свой невидимый, зато и неприступный волшебный дворец, как улитка — раковину. А тем, кто живет рядом с ним, время от времени удается посидеть на пороге, и это не просто «лучше, чем ничего», как говорят в таких случаях, а по-настоящему круто. Неудивительно, что у Ренаты, как только она к нам попала, прошло желание удавиться в чулане, неудивительно, что я сам всякий раз оживаю, переступив порог их теперь уже общего дома, каким бы несчастным бесчувственным чурбаном с загубленной жизнью не чувствовал себя по пути.

— Мы быстро идем, — заметил Карл, когда мы свернули на улицу Вильняус. — До автобуса еще целых пятьдесят минут, а остаток пути займет максимум пятнадцать, даже если сбавить темп. Суми-думи?

Киваю, невольно расплываясь в улыбке. Эспрессо с медом, espresso su medum, — три года назад, когда ресторан «Помодоро» только открылся и мы с Карлом пришли сюда впервые, я случайно оговорился, читая меню. Новое название так понравилось нам обоим, что теперь мы регулярно наведываемся сюда за очередной порцией «суми-думи» и пьем подслащенный медом кофе, несмотря на приторный вкус — здешний бариста излишне щедр, лучше бы приворовывал, ей-богу.

— Они его еще подают? Хорошо, что некоторые вещи не меняются.

— Ага. А некоторые меняются. Например, цена — теперь на полтора лита дороже. Но это мы с тобой переживем.

— Да хоть на три, — храбро согласился я. — Они же, зайчики такие, столы на улицу вынесли. Думал, еще никто не почесался открыть сезон. А они — уже!

— Специально к твоему приезду. Вчера еще не было, я мимо проходил… Так на чем мы остановились?

— На том, что ты всегда таскаешь за собой свой невидимый дворец, как улитка… Нет, прости. Об этом я только думал. Вслух не говорил.

— Уже сказал, — улыбается Карл. — Твоя правда. Именно это я и пытался тебе объяснить. Единственное, чего я опасаюсь, — ты наверняка думаешь, причина в музыке.

— Ну да, — кивнул я, шаря по карманам в поисках портсигара. — Сам говоришь, ничего кроме нее толком не видишь, то есть не слышишь, что в твоем случае одно и то же. Это все решает.

— Просто так удачно совпало, что именно музыка оказалась делом моей жизни. Это прекрасное и, самое главное, простое дело. «Простое» — в смысле, очень конкретное. Сколько себя помню, мне всегда было понятно, чем я хочу заниматься. Еще ни одного музыкального инструмента в глаза не видел, а уже мечтал поскорее научиться «делать музыку». Знал ответ на самый главный вопрос «зачем я?» задолго до того, как смог его сформулировать. И что немаловажно, все вокруг были в курсе, что в связи с этим следует предпринимать. Обучение музыке — давно сложившаяся традиция, известно, как следует поступать на каждом этапе, причем главное условие — «работай» — полностью соответствовало моим насущным потребностям, никаких внутренних противоречий. Так что в этом смысле моя жизнь была очень простой, как у зверя лесного. Никаких вопросов, сплошные ответы, внятные и однозначные. Мало кому так везет. Видишь ли, дело жизни не так уж часто может стать профессией. Иногда для него и названия-то нет, и примера никто не подаст, и сам не додумаешься, пока не попробуешь, не поймешь, а все на свете перепробовать — жизни не хватит. Та еще лотерея.

— Вот-вот, — мрачно поддакнул я. — Только, думаю, у большинства людей никакого «дела жизни» нет вовсе. У меня, кстати, тоже. За тридцать лет и три года ни одного выдающегося таланта обнаружить так и не удалось…

— Погоди, а при чем тут «выдающийся талант»? — удивился Карл.

— А как? — я удивился еще больше.

— Это мой дурной пример тебя с толку сбивает, — вздохнул он. — Говорю же, мне просто повезло, все так удачно совпало: и внутренняя потребность, и природные данные, и хорошие учителя. У меня, сам знаешь, множество талантливых коллег с выдающимися способностями и такой школой, что хоть плачь от зависти. Тем не менее у большинства из них нет никакого, как ты выражаешься, «волшебного дворца». Окажись они здесь, тебе было бы с кем обсудить все скорби мира. А один из самых прочных «дворцов», какие я когда-либо встречал, был у баяниста дяди Жоры из Клуба железнодорожников в городе Нижнем Тагиле.

— О господи. Туда-то тебя как занесло?

— В юности я, знаешь, не выбирал, куда ездить на заработки. В Нижнем Тагиле я, между прочим, читал прекрасные лекции о Фрескобальди, и люди на них ломились, там крошечный зал, так они на подоконниках сидели и в проходах стояли, до сих пор горжусь… Ладно, неважно. Важно, что даже на фоне остальных работников тамошнего клуба дядя Жора выглядел довольно посредственным исполнителем. Но это не мешало ему жить в радости и мире с собой. И почти ничего не знать о жизни, которую принято называть «реальной». Он ее просто не замечал, потому что, как и я, был целиком захвачен музыкой, которая переполняла его до краев, а что получалось на выходе — дело десятое. Не всем же срывать аплодисменты.

Я недоверчиво покачал головой. Ясно, что аплодисменты тут ни при чем, кто бы спорил. Можно быть непризнанным гением, пожалуйста, сколько угодно. Но бездарный баянист из клуба в качестве примера — это, на мой взгляд, как-то слишком.

— Дядю Жору, — сказал я наконец, — мог бы приберечь до худших времен. Я пока не настолько нуждаюсь в утешении.

— А я тебя не утешаю, с чего ты взял? Просто рассказываю, как обстоят дела. В конце концов, Марианн Норт тоже не была гениальной художницей.

— Кто-кто?

— А я тебе не рассказывал? Это женщина, которая нарисовала пуйю.

— Прости, что она нарисовала?

— Пуйю. Пуйя — это такая трехметровая голубая трава. Собственно, бывает и выше. Растет в Андах. Окружена легендами — дескать, от нее исходит ослепительное сияние, и листья у нее как стальные мечи, и цветет она раз в полторы сотни лет, а время от времени самовоспламеняется и сгорает, чтобы потом возродиться из пепла…

— Правда, что ли?

— Понятия не имею. Я же говорю — легенды, за что купил, за то продаю. Так вот, в девятнадцатом веке европейские ботаники очень хотели заполучить хоть какое-то изображение этой загадочной гигантской травы. Но добраться до нее не могли — все-таки Анды, край света, еще и в горы карабкаться надо. Так и остались бы без пуйи, если бы не храбрая английская старушка Марианн Норт. Она, видишь ли, всю жизнь рисовала растения. А что, приличное занятие, достойное хобби для старой девы из хорошей семьи. Ну то есть считалось, что это хобби, я-то понимаю, что рисование оказалось делом, которое поглотило Марианн целиком. Звезд с неба она, прямо скажем, не хватала, но ученые ботаники ценили ее труды, поскольку мисс Норт была чрезвычайно внимательна к деталям. От них она и узнала про пуйю, которую никто из европейцев в глаза не видел. Решила, что это безобразие, и отправилась ее рисовать.

— В Анды?

— Вот именно. Причем ты имей в виду, это середина девятнадцатого века. Путешествие на другой континент — дело непростое, особенно для хрупкой, болезненной, вдобавок ко всему почти глухой дамы пятидесяти с лишним лет от роду. Но Марианн бровью не повела. Собралась и поехала в Южную Америку. Сперва на корабле через Атлантику. Потом нашла проводника и поднялась в Анды, на высоту четыре тысячи метров. Ехали на мулах, а на некоторых участках пути приходилось идти пешком по бездорожью и волочь на себе груз. Ничего, добралась и мольберт дотащила. Нарисовала картину «Голубая пуйя и мотыльки». И благополучно привезла ее домой, на радость британским ботаникам, здоровенным мужикам в самом расцвете сил, которые полагали путешествие в Анды совершенно неосуществимым.

— Круто, — вздохнул я. — А картинку-то ты видел?

— Нашел в интернете репродукцию. Поскольку я не ботаник, никакого впечатления она на меня не произвела. Картинка как картинка. И сама по себе пуйя — ничего особенного. Гигантская голубая трава, да, но видел я в своей жизни и более удивительные вещи. Надеюсь, добавлять, что это не имеет решительно никакого значения, не обязательно?

— Обязательно, — мрачно сказал я. — А то история о беспримерном подвиге как-то незаметно превратилась в историю о тщетности. Столько усилий, и все зря. Ну вот разве что британские ботаники стали немного умней, чем были прежде. Но на новую эпоху в развитии науки это происшествие все равно не тянет.

— Ты ничего не понял, — улыбнулся Карл. — Говоришь о тщетности, потому что считаешь результатом картину, которая, безусловно, не стала главным художественным или научным событием столетия. Но картина — вовсе не результат, а просто повод начать действовать. Простая, конкретная цель, за которую легко зацепиться, чтобы встать и пойти.