Семейство Борджа

Что же до Вирджинио Орсини, то с этого дня он начал ту знаменитую партизанскую войну, которая превратила римскую Кампанью в самую поэтичную на свете пустыню.

Тем временем Карл VIII сидел в Лионе, испытывая неуверенность не только насчет пути, каким его войску следует идти на Рим, но и относительно шансов на успех всего похода. Он ни у кого не встретил поддержки, за исключением Лодовико Сфорца, и теперь размышлял, не придется ли ему вместо одного Неаполитанского королевства воевать со всей Италией. На подготовку к войне Карл истратил почти все имевшиеся в наличии деньги, г-жа Божё[35] и герцог Бурбонский открыто порицали его за это предприятие, советник Брисонне отказал ему в поддержке, и Карл, окончательно потеряв уверенность, отдал было уже выступившим частям приказ остановиться, когда изгнанный папой из Италии кардинал Джулиано делла Ровере прибыл в Лион и явился к королю.

Полный ненависти и упований кардинал увидел, что Карл VIII уже готов отступиться от замысла, с которым лютый враг Александра VI связывал все свои надежды на отмщение. Тогда он рассказал Карлу VIII о раздорах в стане врагов, указав их причиною гордыню Пьеро Медичи и желание папы возвеличить свой дом. Затем напомнил о снаряженных судах в Вильфранше, Марселе и Генуе, которые в случае отказа от похода никому не будут нужны, и сообщил, что уже отправил своего обер-шталмейстера Пьетро Урфе, чтобы тот приготовил во дворцах Спинолы и Дориа роскошные покои для короля. Наконец он расписал, какие насмешки и позор ждут короля, если он откажется от предприятия, о котором трубил направо и налево и для осуществления которого пришлось заключить три постыдных мира: с Генрихом VII, Максимилианом и Фердинандом Католиком. Джулиано делла Ровере рассудил мудро, когда затронул гордость молодого короля: теперь Карл VIII отбросил все сомнения. Он тут же велел своему кузену герцогу Орлеанскому, будущему Людовику XII,[36] принять командование над французским флотом и отвести его в Геную, послал гонца к Антуану де Бессе, барону Трикастельскому, с приказом направиться в Асти во главе двух тысяч швейцарских пехотинцев, которых тот набрал в кантонах, а сам 23 августа 1494 года, выступив из Вьенны в Дофине, перешел через Альпы в районе Женевы, причем ни один вражеский отряд не попытался воспрепятствовать этому переходу, и вторгся в Пьемонт и Монферрато, княжества, управлявшиеся в ту пору регентами, поскольку их государям, Карлу-Иоанну Возлюбленному и Вильгельму Иоанну, было соответственно шесть и восемь лет.

Оба регента явились к Карлу VIII – один в Турин, другой в Касале – во главе блестящих и многочисленных свит, одежды обоих были усыпаны драгоценностями. Карл VIII, знавший, что, несмотря на этот дружественный прием, оба они связаны договором с его врагом Альфонсом Неаполитанским, принял регентов весьма учтиво, и когда те рассыпались перед ним в уверениях дружбы, попросил доказать ее на деле и отдать ему в долг усыпавшие их платье брильянты. Регентам ничего не оставалось, как согласиться с предложением, которое для них было равносильно приказу. Они сняли с себя ожерелья, перстни и серьги, а Карл, дав им расписку на двадцать четыре тысячи дукатов, отправился с полученными деньгами в Асти, независимость которой сохранил герцог Орлеанский. Там к нему присоединились Лодовико Сфорца и его тесть Эрколе д’Эсте, герцог Феррарский, которые захватили с собою не только обещанные войска и деньги, но и двор, состоявший из красивейших женщин Италии.

Начались балы, празднества и турниры, своим великолепием превосходившие все, что видела страна до сих пор. Однако вскоре их прервал внезапный недуг короля. Это был первый в Италии случай заразного заболевания, привезенного Христофором Колумбом из Нового Света, которое итальянцы называют французской болезнью, а французы – итальянской. Вполне возможно, что кто-то из матросов Колумба родом из Генуи или ее окрестностей привез из Америки эту хворь как необычную и жесткую расплату за золотые копи.

Впрочем, заболевание короля оказалось не столь серьезным, как того опасались вначале. Через несколько недель он выздоровел и отправился в Павию, куда удалился умирать молодой герцог Джан Галеаццо. Они с королем Франции были двоюродными братьями, сыновьями двух сестер из Савойского дома, и Карл VIII не мог не повидать брата; потому-то он и отправился в замок, где Джан жил скорее как пленник, чем как государь. Он лежал на постели изможденный и бледный – от чрезмерных удовольствий, как утверждали одни, или от медленно действующего смертельного яда, по мнению других. Но при всем сострадании, которое он возбуждал, молодой человек не осмелился ничего сказать, поскольку его дядя Лодовико Сфорца ни на секунду не покидал французского короля. Когда же Карл VIII собрался уходить, дверь распахнулась, и какая-то молодая женщина бросилась в ноги к королю: это была жена несчастного Джан Галеаццо, явившаяся умолять кузена отказаться от вражды с отцом ее мужа Альфонсом и братом Фердинандом. Завидя ее, Сфорца грозно насупил брови, не зная, какое впечатление произведет эта сцена на его союзника, однако волнения его оказались напрасны: Карл ответил, что уже слишком далеко зашел, чтобы идти на попятный, и что на карте стоит слава его дома, равно как благо королевства, а столь важными обстоятельствами он не в силах пренебречь, хотя испытывает к кузену подлинную жалость. Бедная женщина, для которой Карл был последней надеждой, поднялась с колен и с рыданиями бросилась в объятия мужа. Карл VIII и Лодовико Сфорца вышли; Джан Галеаццо был обречен.

На следующий день Карл VIII вместе со своим союзником отправился во Флорению, но едва они добрались до Пармы, как прискакавший гонец объявил Лодовико Сфорца, что его племянник скончался. Дядюшка извинился перед Карлом за то, что тому придется продолжать путь в одиночестве, поскольку весьма важные дела настоятельно требуют его немедленного возвращения в Милан. На самом же деле он спешил захватить престол, освободившийся после убитого им человека.

Карл VIII продолжал путь не без некоторого беспокойства. Вид умирающего государя весьма смутил его: в глубине души он верил, что молодого человека умертвил Лодовико Сфорца, а ведь кто убил, тот может и предать. Карл двигался по незнакомой стране, имея впереди явного врага, а позади сомнительного друга; начались горы, а так как со снабжением его войск дело обстояло не самым блестящим образом и они ежедневно вынуждены были добывать себе пропитание, малейшая остановка в пути могла привести к голоду. Перед ним лежало Фивиццано, впрочем, представлявшее собою лишь обнесенное стенами село, но вот дальше находились Сарцана и Пьетра-Санта, считавшиеся неприступными крепостями; более того, войска входили в места с нездоровым климатом, особенно в октябре, в края, где не производилось ничего, кроме растительного масла, и зерно приходилось ввозить из соседних провинций, так что за несколько дней вредные испарения и голод могли нанести армии больший урон, чем даже сопротивление местных жителей. Положение было серьезным, однако на помощь Карлу VIII вновь пришла гордыня Пьеро Медичи.

Как мы уже говорили, Пьеро Медичи взялся преградить доступ французам в Тоскану, но, увидев спускающегося с гор врага, потерял веру в собственные силы и попросил у папы подкрепления. Однако, как только слух о вторжении французов распространился по Романье, Колонна объявили себя солдатами французского короля и, собрав все свои силы, захватили Остию, где стали ждать французский флот, чтобы потом обеспечить ему проход до Рима. Тогда папа вместо того, чтобы послать войска во Флоренцию, был вынужден стянуть их в столицу, а Пьеро Медичи пообещал отдать в его распоряжение солдат, посланных Баязидом, если тот, разумеется, сдержит свое обещание. Не успел Медичи принять какое-либо решение и выработать план действий, как до него дошли две следующие весьма неприятные вести. Один из его завистливых соседей, маркиз Тординово, показал французам слабое место укреплений Фивиццано, и те, взяв поселение штурмом, предали мечу всех его защитников и жителей. С другой стороны, Жильбер де Монпансье, находившийся со своими людьми в дозоре на берегу моря и охранявший пути сообщения между французской армией и флотом, натолкнулся на отряд, посланный Паоло Орсини для укрепления гарнизона Сарцаны, и после часовой схватки разбил его наголову. Он не пощадил ни единого пленника и уничтожил всех, кого только смог догнать.

Это был первый случай, когда итальянцы, привыкшие к рыцарским битвам XV века, встретились со страшными соседями из-за гор, которые, отставая от них по уровню цивилизации, не рассматривали войну как хитроумную игру, а полагали, что должны просто сражаться насмерть. Весть об этих двух бойнях вызвала сильное волнение во Флоренции, самом богатом городе Италии, где процветали искусства и торговля. Жители города представляли себе французов как древних варваров, пробивающих себе путь огнем и мечом, и, вспомнив пророчества Савонаролы, который предсказал нашествие войск из-за гор и связанные с ними беды, пришли в такое смятение, что Пьеро Медичи, решив добиться мира любой ценой, велел отправить к французам посольство и заявил, что сам войдет в его состав, чтобы лично вести переговоры с королем Франции. В результате, сопровождаемый четырьмя другими послами, он покинул Флоренцию и, прибыв в Пьетра-Санту, попросил пропустить одного его к Карлу VIII. На следующий день Брисонне и де Пьенн привели его к королю.

В глазах французского дворянства, считавшего ниже своего достоинства заниматься искусствами и торговлей, Пьеро Медичи, несмотря на свое имя и влияние, был лишь зажиточным купцом, с которым не стоило особенно церемониться. Поэтому Карл VIII принял его, не слезая с седла, и, словно феодал у вассала, высокомерно поинтересовался, как Пьеро хватило наглости не пропускать его в Тоскану. Тот ответил, что с согласия самого Людовика XI его отец Лоренцо заключил договор о союзе с Фердинандом Неаполитанским, и теперь ему ничего не остается, кроме как выполнять взятые ранее обязательства. Однако, добавил Пьеро, он не желает и далее выказывать свою преданность Арагонскому дому и вражду к Франции и сделает все, что потребует от него Карл VIII. Король, не ожидая от врага подобного смирения, потребовал, чтобы ему сдали Сарцану, на что Пьеро Медичи немедленно согласился. Тогда завоеватель, желая выяснить, насколько далеко простирается уступчивость посланца великолепной республики, заявил, что этого ему недостаточно и он желает получить ключи от Пьетра-Санты, Пизы, Либрафатты и Ливорно. Это требование встретило со стороны Пьеро Медичи не больше возражений, чем предыдущее, и он согласился, полагаясь лишь на честное слово Карла, отдать ему эти города, как только тот покорит королевство Неаполитанское. Увидев, что с таким посредником иметь дело нетрудно, Карл VIII в качестве последнего, но sine qua non[37] условия потребовал, чтобы за его королевское покровительство республика дала ему в долг двести тысяч флоринов. Пьеро, разбрасывавший деньги направо и налево с такою же легкостью, как и города, ответил, что его сограждане будут счастливы оказать услугу новому союзнику. Тогда Карл VIII велел ему сесть в седло и, двигаясь впереди его армии, начать выполнять данные обещания со сдачи четырех вышеупомянутых укрепленных городов. Пьеро Медичи послушался, и французская армия, предшествуемая внуком Козимо Старшего[38] и сыном Лоренцо Великолепного, продолжила свое победное шествие по Тоскане.

Прибыв в Лукку, Пьеро Медичи узнал, что уступки, сделанные им французскому королю, вызвали во Флоренции необычайное волнение. Великолепная республика полагала, что Карл VIII потребует лишь свободного прохода для своих войск, и недовольство ее жителей только усилилось, когда вернувшиеся послы сообщили, что Пьеро Медичи даже не посоветовался с ними, принимая решение. Что же до Пьеро, то, полагая необходимым вернуться в город, он попросил позволения у Карла VIII поехать вперед. Поскольку он выполнил все его требования, за исключением денег, а деньги мог ссудить ему лишь во Флоренции, Карл не видел препятствий к отъезду Пьеро, и тот тем же вечером отправился инкогнито в свой дворец на виа Ларга.

Наутро он отправился в синьорию, но когда прибыл на площадь Палаццо-Веккиа, к нему подошел гонфалоньер Якопо Нерли и, дав понять, что дальше его не пустит, указал на стоявшего в дверях с мечом в руке Луку Корсини, за которым виднелись стражники, готовые воспрепятствовать проходу правителя во дворец. Пораженный подобным противодействием, с которым он столкнулся впервые, Пьеро Медичи даже не пытался возражать. Вернувшись к себе, он написал своему зятю Паоло Орсини, чтобы тот с отрядом латников поспешил к нему на выручку. К несчастью для Пьеро, письмо было перехвачено, и синьория увидела в нем попытку мятежа. Она призвала на помощь граждан, и те, поспешно вооружившись, столпились на площади перед дворцом. Тем временем кардинал Джованни Медичи вскочил в седло и, полагая, что будет поддержан Орсини, проскакал в сопровождении слуг по улицам Флоренции с воинственным кличем: «Palle! Palle!»[39] Однако времена были уже не те: клич не нашел поддержки, а на улице Кальцауоли был встречен таким ропотом, что кардинал понял: ему нужно не поднимать Флоренцию, а попытаться поскорее унести ноги, пока недовольство не превратилось в бунт. Поэтому он поспешил к себе во дворец, надеясь застать там своих братьев Пьеро и Джулиано. Но те под охраной Орсини и его латников уже покинули город через ворота Сан-Галло. Положение стало угрожающим, и Джованни Медичи решил последовать их примеру, но повсюду, где он проезжал, его встречали злобными выкриками. Наконец, видя, что опасность становится неминуемой, он спешился и зашел в какой-то дом, двери которого были открыты. По счастью, этот дом сообщался с францисканским монастырем; кто-то из братии снабдил беглеца одеждой, и кардинал, укрывшись под скромной рясой, в конце концов покинул Флоренцию и в Апеннинах догнал своих братьев.

В тот же день Медичи были объявлены предателями и бунтовщиками, а к королю Франции отправились послы. Они нашли его в Пизе, где он освобождал город от восьмидесятисемилетнего флорентийского владычества. Послам Карл VIII заявил одно – он намерен идти на Флоренцию.

Понятно, что такой ответ взбудоражил великолепную республику. У нее не было ни времени, ни сил для подготовки к обороне. Тем не менее все более или менее сильные дома собрали своих слуг и вассалов и, вооружив их, стали ждать, не собираясь открывать враждебные действия, но готовые дать отпор, если французы на них нападут. Было условлено, что, если возникнет необходимость взяться за оружие, во всех церквах в качестве сигнала зазвонят колокола. Такое решение, принятое во Флоренции, представляло для французов более серьезную угрозу, чем в любом другом городе. Дворцы, сохранившиеся в городе с тех времен, выглядят и до сих пор, как настоящие крепости, а вечные распри между гвельфами и гибеллинами[40] приучили тосканцев к уличным боям.

Подойдя вечером 17 ноября к воротам Сан-Фриано, французский король увидел, что там собралась разряженная флорентийская знать в сопровождении поющих гимны священников и веселящегося народа, который радовался переменам, надеясь, что с падением Медичи ему вернут отобранные свободы. Карл VIII, остановившись ненадолго под приготовленным для него раззолоченным балдахином, уклончиво ответил на слова приветствия, с которым к нему обратилась синьория, после чего, потребовав свое копье, упер его себе в бедро и дал сигнал входить в город. В сопровождении своего войска, державшего оружие на изготовку, он пересек Флоренцию и удалился в приготовленный для него дворец Медичи.

На следующий день начались переговоры, однако обе стороны ошиблись в расчетах. Флорентийцы встретили Карла VIII как гостя, хотя он вступил в город как победитель. Когда же представители Флоренции заговорили о ратификации договора Пьера Медичи, король ответил, что такого договора не существует, поскольку он прогнал того, кто его заключил, а сама Флоренция им покорена, что доказывает его въезд в город с копьем в руке. Далее Карл VIII заявил, что, поскольку независимость Флоренции у него в руках и он сам будет решать ее судьбу, ему необходимо знать, собираются ли жители восстанавливать власть Медичи или он передаст ее синьории. Пусть они вернутся на следующий день, и он вручит им свой ультиматум в письменном виде.

Такой ответ мог вызвать в государстве растерянность, однако лишь укрепил флорентийцев в их намерении защищаться. Со своей же стороны Карл VIII был удивлен необычайной населенностью Флоренции: когда он проезжал по городу, жители не только толпились на всех улицах, но и выглядывали отовсюду – начиная от террас домов и кончая подвальными окошками. И действительно, из-за сильного прироста населения Флоренция в ту пору насчитывала около ста пятидесяти тысяч жителей.

Наутро в условленный час депутация вновь отправилась к королю. Их провели в его покои, и переговоры возобновились. Когда же они ни к чему не привели, секретарь, стоявший подле трона, на котором восседал с покрытой головой Карл VIII, развернул свиток и пункт за пунктом принялся читать условия французского короля. Однако не дошел он и до трети списка, как спор разгорелся с новой силой. Карл VIII заявил, что если так, то он прикажет трубить сбор, на что Пьеро Каппони, секретарь республики, которого прозвали Сципионом Флорентийским,[41] схватил свиток с позорной капитуляцией и, разорвав его в клочки, воскликнул:

– Что ж, государь, трубите в трубы, а мы зазвоним в колокола!

Затем, швырнув клочки бумаги в лицо ошеломленному секретарю, он бросился вон из залы, чтобы отдать роковой приказ, грозивший превратить Флоренцию в поле брани.

Однако, вопреки ожиданиям, этот смелый ответ спас город. Французы решили, что раз флорентийцы разговаривают с таким достоинством да еще с ними, завоевателями, не встречавшими до сих пор никаких препятствий на своем пути, значит, у них есть какие-то неизвестные им, но верные средства, а несколько мудрых людей, еще сохранивших влияние на короля, посоветовали ему уступить в требованиях, и в результате король Карл VIII выработал новые, более разумные условия, которые были приняты, подписаны с обеих сторон и 26 ноября публично объявлены во время мессы в соборе Санта-Мария-дель-Фьоре.

Условия эти были таковы:

государство обязуется выплатить Карлу VIII субсидию в размере ста двадцати тысяч флоринов в три срока;

государство снимет секвестр, наложенный на имущество Медичи, и отменит декрет, по которому за головы членов семейства назначено вознаграждение;

государство обязуется простить жителям Пизы нанесенные ими оскорбления, благодаря чему та вернется под власть Флоренции;

и наконец, государство признает права герцога Миланского на Сарцану и Пьетра-Санту, каковые права отныне будут оценены и рассмотрены через посредников.

Взамен король Франции обязуется возвратить захваченные им крепости, когда завоюет Неаполь, или закончит войну миром либо двухлетним перемирием, или по какой-либо причине покинет Италию.

Два дня спустя после этого заявления Карл VIII, к великой радости флорентийцев, оставил город и направился в сторону Рима через Поджибонди и Сиену.

Папа уже начал разделять всеобщий ужас: до него дошли слухи о резне в Фивиццано, Луниджане и Имоле, а также о том, что Пьеро Медичи сдал Карлу тосканские крепости, что Флорения пала, а Екатерина Сфорца заключила с победителем договор. Он видел, как остатки неаполитанских войск проходили через Рим, чтобы собраться с силами в Абруццах, в результате чего он остался один на один с наступавшим врагом, который держал в своих руках всю Папскую область от моря до моря и двигался фронтом от Пьомбино до Анконы.

Как раз в это время Александр VI получил ответ от Баязида, задержавшийся столь сильно, поскольку посланцы папы и Неаполя были задержаны Джованни делла Ровере, братом кардинала Джулиано, в тот миг, когда ступили на землю Сенигальи. Они везли папе устный ответ следующего содержания: султан настолько занят тремя войнами – с султаном Египта, королем Венгрии, а также Македонией и Эпиром, что, несмотря на все свое желание, не может помочь его святейшеству войсками. Однако вместе с послами ехал один из фаворитов султана, везший Александру VI личное письмо от Баязида, в котором тот предлагал на определенных условиях денежную помощь. Несмотря на то что посланцы были задержаны, придворный султана все же нашел средство переправить послание папе, которое мы и приводим во всем его простодушии:

«Султан Баязид, сын султана Мехмеда, милостию Божией повелитель Азии и Европы – отцу и владыке всех христиан Александру VI, провидением Господним престолодержателю и папе Римскому.

От всего сердца посылая наши приветствия, спешим уведомить ваше святейшество, что мы с большою радостью и душевным утешением узнали через посредство посланного вами Джордже Бучарды о вашем выздоровлении. Среди прочего названный Бучарда сообщил нам, что король Франции, выступивший в поход против вашего святейшества, выразил желание прибрать к рукам нашего брата Джема, находящегося под вашим покровительством, – намерение не только не приемлемое для нас, но и могущее причинить большой вред вашему святейшеству и всему христианскому миру. И вот, поразмыслив вместе с вашим посланцем Джордже, мы нашли выход, который будет прекрасной порукой вашему спокойствию и чести вашего государства, а также послужит нашему личному удовлетворению: было бы неплохо, если бы наш брат Джем, как и все люди, смертный и находящийся в руках у вашего святейшества, скончался как можно скорее, каковая кончина будет для него счастьем, окажет ощутимую пользу и обеспечит вам спокойствие, равно как доставит радость мне, вашему другу. В случае, если ваше святейшество, желая сделать мне приятное, примет, как я надеюсь, сие предложение, то для блага вашего святейшества и нашего удовлетворения было бы хорошо, чтобы это случилось как можно раньше и чтобы вы соизволили употребить наивернейшее средство, дабы освободить брата моего от тревог сей юдоли и отправить в лучший и спокойнейший мир, где он наконец обретет отдохновение. И если ваше святейшество одобрит этот план и пришлет нам тело нашего брата, мы, вышеназванный султан Баязид, обязуемся передать вашему святейшеству в месте и через особу по вашему усмотрению триста тысяч дукатов, на каковую сумму вы смогли бы купить своим детям добрую вотчину, а дабы облегчить таковую покупку, мы готовы передать пока означенную сумму третьему лицу, и в таком случае ваше святейшество будет уверено в получении денег в условленный день после передачи нам тела нашего брата. Кроме того, ради вящего удовлетворения вашего святейшества обещаю, что, пока вы будете занимать папский трон, ни я, ни мои слуги и соотечественники не причиним ни малейшего вреда ни одному христианину, кем бы он ни был и где бы ни находился – на море или на суше, а для еще большего удовлетворения и спокойствия вашего святейшества и дабы у вас не оставалось сомнений в твердости данных нами обещаний, мы в присутствии вашего посланника Бучарды клянемся истинным Господом, коего мы чтим, а также священными книгами, что выполним все обещания от первого до последнего. А теперь, для сугубого спокойствия вашего святейшества, дабы в душе вашей не осталось ни тени сомнения и дабы убедить вас полностью и окончательно, мы, вышеназванный султан Баязид, клянемся истинным Господом, который создал небо и землю и заключает в себе все сущее, клянемся, я повторяю, единым Богом, в коего мы верим и коего почитаем, свято исполнить все здесь изложенное и в будущем не предпринимать ничего против вашего святейшества.

Писано в Константинополе, в собственном дворце, сентября 12 дня 1494 года от Рождества Христова».

Письмо доставило святейшему отцу немалую радость: в сложившихся обстоятельствах подкрепление в виде нескольких тысяч турецких воинов оказалось бы все равно недостаточным и могло лишь еще больше скомпрометировать главу христианского мира, тогда как триста тысяч дукатов, то есть около миллиона нынешних франков, были небесполезны при любых обстоятельствах. Правда, пока Джем был жив, Александр пользовался доходом в сто восемьдесят тысяч ливров с почти двухмиллионного капитала, но, когда нужны деньги, процентами приходится жертвовать. Тем не менее Александр не принял никакого решения, чтобы иметь возможность действовать сообразно обстоятельствам.

Однако ему следовало срочно решить, каким образом вести себя с королем Франции: до сих пор папа не верил в успех французов в Италии и, как мы уже знаем, все будущее своей семьи основал на союзе с Арагонской династией. Но теперь она покачнулась, и вулкан, еще более ужасный, чем Везувий, готов был уничтожить Неаполь. Нужно было менять политику и как-то договориться с победителем, что представляло известные трудности, поскольку Карл VIII затаил на папу лютую злобу за то, что тот отказал ему в инвеституре и предоставил ее Арагонскому дому.

По зрелом размышлении Александр послал к французскому королю кардинала Франческо Пикколомини. На первый взгляд выбор этот казался неудачным, поскольку кардинал приходился племянником папе Пию II,[42] который несколько раньше вел ожесточенную борьбу с Анжуйской династией, однако, поступая так, Александр VI руководствовался задней мыслью, недоступной для его окружения. Он рассчитал, что Карл VIII сразу его посланника не примет, и во время переговоров, которые последуют за отказом в аудиенции, Франческо Пикколомини неизбежно будет иметь дело с людьми, направляющими действия молодого короля. А кроме официальной миссии к Карлу VIII, у него были тайные инструкции пообещать двум самым влиятельным его советникам – Брисонне и Филиппу Люксембургскому – кардинальские мантии. Все вышло так, как предугадал Александр VI: Карл VIII не допустил его посланника до своей особы, и тот оказался вынужден вести переговоры с приближенными короля. Папе только это и было нужно. Пикколомини вернулся в Рим с отказом Карла VIII и обещанием Брисонне и Филиппа Люксембургского употребить все свое влияние и уговорить короля принять новое посольство его святейшества.

Тем временем французы неуклонно продвигались вперед, ни в одном городе не останавливаясь дольше чем на двое суток, и папе нужно было срочно решать, как себя вести с Карлом VIII. Король взял Сиену и Витербо без боя, Ив д’Алегр и Луи де Линьи получили Остию из рук Колонна, Чивитавеккья и Корнето сами открыли ворота французам, Орсини сдались, и, наконец, Джан Сфорца вышел из Арагонского союза. Александр решил, что пора бросить своего сподвижника, и отправил к Карлу епископов Конкордии и Тернии, а также своего духовника его преосвященство Грациана. Им было поручено вновь предложить Брисонне и Филиппу Люксембургскому кардинальство, и они собирались вести переговоры от имени своего владыки независимо от того, предпочтет Карл VIII иметь дело с Альфонсом II или же захочет подписать договор только с папой. Когда они приехали, Карл VIII разрывался между намеками Джулиано делла Ровере, который, будучи свидетелем махинаций папы, настаивал, чтобы король собрал собор и сместил главу церкви, и тайным покровительством, оказываемым папе епископами Манским и Сен-Мало. В результате король, решив действовать сам, по обстоятельствам, продолжал наступление и отправил римских послов назад в сопровождении маршала де Жие, сенешаля Бокерского, и Жана де Ганне, первого президента парижского парламента, которым было поручено передать папе следующее.

1. Прежде всего король желает, чтобы его добровольно и без помех впустили в Рим; в случае такого изъявления искренности и преданности он проявит уважение к власти папы и привилегиям церкви.

2. Король желает, чтобы ему передали Джема, чтобы идти войной на султана, будь то в Македонии, Турции или Святой земле.

3. Что до прочих условий, они столь незначительны, что вопрос о них решится на первых же переговорах.

Послы добавили, что французская армия находится всего в двух сутках пути от Рима, и послезавтра Карл VIII, вероятно, явится сам за ответом к его святейшеству.

Рассчитывать на переговоры со столь предприимчивым государем не приходилось, поэтому Александр VI предупредил Фердинанда, чтобы тот, если желает сохранить жизнь, как можно скорее покинул Рим. Но Фердинанд не желал ничего слышать и заявил, что выедет через одни из городских ворот лишь тогда, когда Карл будет входить в другие. Долго ждать этого не пришлось. Через день, около одиннадцати утра, часовой, стоявший на крыше замка Святого Ангела, где в этот день находился папа, закричал, что видит на горизонте вражеский авангард. Александр и герцог Калабрийский тут же поднялись наверх и собственными глазами убедились, что солдат не ошибся. Только тогда герцог Калабрийский вскочил в седло и, как намеревался, выехал из ворот Сан-Себастьяно в тот миг, когда французский авангард остановился в пятистах шагах от ворот дель Пополо. Это было 31 декабря 1494 года.

В три часа пополудни, когда уже подтянулось все войско, авангард под грохот барабанов и с развевающимися знаменами вступил в город. По словам очевидца Паоло Джовио («История», том II, страница 41),[43] он состоял из швейцарских и немецких солдат в коротких, облегающих камзолах различных оттенков, вооруженных острыми короткими мечами наподобие древнеримских и копьями десяти футов длиной с ясеневыми древками и короткими стальными наконечниками; примерно четверть из них имела вместо копий алебарды, топоры которых заканчивались четырехгранным острием и которые применялись как колющее и рубящее оружие. Первый ряд каждого батальона был одет в шлемы и латы, защищавшие голову и грудь; во время боя такой отряд ощетинивался остриями в три ряда, словно дикобраз. На каждую тысячу воинов приходилась рота из сотни фузилеров; командиры, чтобы отличаться от простых солдат, носили на шлемах плюмажи.

После швейцарской пехоты шли гасконские арбалетчики числом пять тысяч; одежда их отличалась простотой в отличие от богатого платья швейцарцев, самый низкорослый из которых был выше гасконца на голову; впрочем, арбалетчики славились своею подвижностью и отвагой, а также скоростью, с какою они стреляли из своих металлических арбалетов.

За ними двигалась кавалерия – можно сказать, цвет французского дворянства, в раззолоченных воротниках и шлемах, кафтанах из шелка и бархата цветов дамы сердца, с мечами, каждый из которых имел свое имя, гербами на щитах, каждый из которых обозначал принадлежность к какому-либо феоду. Кроме этого оборонительного оружия, каждый всадник, наподобие итальянского латника, держал в руке копье с мощным граненым наконечником, а у луки седла – какое-либо колющее или режущее оружие. Лошади под ними были крупные и сильные, но по французскому обычаю имели подрезанные хвост и уши. В отличие от лошадей итальянских латников на этих не было попон из вываренной кожи, что делало их более уязвимыми для ударов. За каждым всадником следовали еще три лошади: на одной сидел паж, вооруженный так же, как и господин, а на двух других – оруженосцы, которые назывались боковыми подручными, поскольку во время боя они сражались справа и слева от самого всадника. Этот отряд был не только самым роскошным, но и самым многочисленным: в нем насчитывалось две с половиной тысячи копий, что вместе с тремя слугами каждого составляло десять тысяч воинов.

Далее следовала легкая конница, вооруженная большими деревянными луками, которые, как у английских лучников, стреляли на большое расстояние. В бою легкие конники были неоценимы: быстро перемещаясь туда, где в них появлялась необходимость, они буквально летали с фланга на фланг и из авангарда в арьергард, а когда их колчаны пустели, переходили в галоп, и ни пехота, ни даже тяжелая кавалерия были не в силах их догнать. Защищены они были лишь шлемами и полудоспехами, некоторые держали в руках короткое копье, которым добивали поверженных наземь врагов, у всех были длинные плащи с аксельбантами и серебряными пластинами, среди которых яркими пятнами выделялись гербы их хозяев.

И наконец шел конвой молодого короля: четыре сотни лучников, внутри их рядов – сотня шотландцев в два ряда и две сотни всадников, выбранных из самых прославленных семейств и шедших пешком с тяжелым оружием на плече. В середине этого великолепного конвоя ехал верхом Карл VIII: он сам и конь его были в роскошных доспехах; по обе стороны от него шествовали кардинал Асканио Сфорца, брат герцога Миланского, и кардинал Джулио делла Ровере, о котором мы уже не раз говорили и который впоследствии стал папой Юлием II. Непосредственно за ними шли кардиналы Колонна и Савелли, а дальше – Просперо и Фабрицио Колонна: таким образом, итальянские вельможи и военачальники, решившие попытать счастья рядом с победителем, двигались в окружении знатных французских вельмож.

На улицах уже давно собралась толпа, чтобы поглазеть на солдат из-за гор, столь для нее новых и необычных; люди с беспокойством прислушивались к приближающемуся глухому шуму, похожему на раскаты грома. Вскоре земля задрожала, зазвенели в окнах стекла, и за королевским конвоем показались тридцать шесть подпрыгивающих на лафетах бронзовых пушек, каждую из которых тащила шестерка могучих лошадей. Длина пушки составляла восемь футов, диаметр жерла был таков, что человек мог с легкостью просунуть в него голову; досужие наблюдатели подсчитали, что каждое из этих ужасных орудий, в Италии почти неизвестных, должно весить примерно шесть тысяч фунтов. За пушками следовали кулеврины длиною шестнадцать футов и фальконеты, меньший из которых стрелял ядрами величиною с гранат. Эта мощная артиллерия составляла арьергард французской армии. Ее авангард вошел в город уже шесть часов назад, тогда как артиллерия появилась на улицах только теперь; на каждых шестерых пушкарей приходился один человек с факелом, их свет придавал окружающим предметам вид более мрачный, чем при солнечном освещении. Молодой король разместился во дворце Венеции, приказав нацелить пушки на площадь и близлежащие улицы. Что же до остального войска, то оно разбрелось по всему городу.

Тем же вечером французскому королю, скорее в качестве почести, чем для его спокойствия и безопасности, были вручены ключи от Рима и Бельведерского сада. Впрочем, не так давно тот же самый жест был сделан по отношению к герцогу Калабрийскому.

Как мы уже говорили, папа удалился в замок Святого Ангела, причем только с шестью кардиналами, поэтому Карл VIII на следующий день после вступления в город нашел вокруг себя двор гораздо более блестящий, нежели у главы церкви. Снова зашла речь о созыве собора, который должен был обвинить Александра в подкупе и решить вопрос о его смещении. Однако главные советники короля, уже почти подкупленные папой, заявили, что теперь не время затевать новый раскол в церкви, поскольку король собирается идти войной на неверных. Сам король в глубине души полагал точно так же, поэтому убедить его в этом не составило особого труда, и он решил, что будет вести переговоры с его святейшеством.

Однако они, едва начавшись, тут же прервались: первое, чего потребовал Карл VIII, был замок Святого Ангела, а для папы, считавшего его единственным безопасным для себя местом, замок был последним, что он согласился бы уступить. Дважды Карл VIII в молодом запале собирался отобрать силой то, что ему не желали отдать добровольно, и велел направить пушки на убежище папы, но тот не обращал внимания на эти демонстрации, и королю при всем его упрямстве пришлось уступить.

Этот вопрос был оставлен в покое, после чего стороны договорились о следующем:

с этого часа его величество король Франции и его святейшество папа вступают в отношения дружбы и союзничества;

до полной победы над королевством Неаполитанским король Франции для удобства своих войск занимает крепости Чивитавеккья, Террачина и Сполето;

и наконец, кардинал Валенсийский (так был назван Чезаре Борджа по своему архиепископству в Валенсии) последует за Карлом VIII в качестве апостолического легата, а вернее, заложника.

После согласования условий был разработан церемониал встречи двух властелинов. Король Карл VIII переехал из дворца Венеции в Ватикан. В условленный час он вышел в сад, а папа, которому не пришлось покидать замок Святого Ангела благодаря коридору, соединявшему оба здания, спустился по лестнице и вышел в тот же сад. Через несколько мгновений король заметил папу и преклонил колени, однако папа сделал вид, что его не видит, и королю пришлось пройти чуть вперед и опять встать на колени. Впрочем, как раз в этот миг его святейшество был скрыт купой деревьев, что послужило ему новым оправданием; король снова поднялся и, сделав несколько шагов вперед, в третий раз преклонил колени перед святейшим отцом, который на сей раз его заметил, бросился к Карлу, словно для того, чтобы помешать тому встать на колени, и, сбив с него шапочку, поднял, нежно облобызал в лоб и отказался покрыть себе голову, прежде чем король не надел свою шапочку снова, в чем папа собственноручно ему помог. После этого, обменявшись с Александром несколькими учтивыми и дружескими словами, король стал настойчиво упрашивать его святейшество принять в члены кардинальской коллегии Гийома Брисонне, епископа Сен-Мало. Поскольку прелат уже договорился об этом с его святейшеством, чего Карл не знал, Александр VI, желая, чтобы заслугу за доброе дело приписывали исключительно ему, тут же велел одному из своих слуг взять у кардинала Валенсийского, своего сына, кардинальскую мантию и шапку. Затем, держа французского короля за руку, папа провел его в зал Попугая, где должна была состояться церемония назначения нового кардинала. Что же касается торжественной клятвы на верность, которую Карл VIII должен был дать его святейшеству как главе церкви, то ее отложили на двое суток.

И вот настал торжественный день. Вокруг папы собрались все влиятельные дворяне, священнослужители и военачальники, а Карл VIII направился к Ватиканскому дворцу в сопровождении пышной свиты, в которую входили принцы, прелаты и полководцы. У порога дворца навстречу ему вышли четыре кардинала: двое стали по бокам короля, двое позади, и весь кортеж, пройдя по длинной анфиладе покоев, полных стражи и слуг, вошел в приемную залу, где на троне сидел папа, а позади него стоял его сын Чезаре Борджа. В дверях король Франции выполнил обычный в таких случаях ритуал коленопреклонения, поцеловал папе туфлю и руку, получил от него лобызание в лоб и встал, а первый президент парижского парламента вышел вперед и громко возгласил:

– Ваше святейшество! Перед вами стоит мой король, готовый принести вам присягу на верность, однако во Франции существует обычай: тот, кто становится вассалом, может просить у своего сеньора каких-либо милостей. Поэтому его величество король, готовый со своей стороны проявить в отношении вашего святейшества щедрость даже большую, нежели та, которую ваше святейшество проявит к нему, просит оказать ему три благодеяния. Это, во-первых, подтверждение привилегий, уже пожалованных самому королю, супруге его королеве и дофину; во-вторых, инвеститура на ленное владение королевством Неаполитанским для него и его наследников и, в-третьих, передача в его руки султана Джема, брата турецкого султана.

Речь поразила папу: он не ожидал, что Карл VIII выскажет эти три просьбы публично, практически лишая Александра возможности ему отказать. Однако, быстро совладав с собою, папа ответил так: он охотно подтверждает привилегии, пожалованные его предшественниками французскому королевскому дому, и считает поэтому первую просьбу короля выполненной; что касается инвеституры, то этот вопрос должна решать кардинальская коллегия, но лично он приложит все усилия, чтобы и эта просьба была удовлетворена; что же до брата турецкого султана, то он полагает более уместным обсудить это дело на святой коллегии, причем признает, что передача его в руки Карла VIII послужит на благо всехристианского мира, поскольку ее цель – обеспечить успех будущему крестовому походу, и потому не он будет виновен, если эта просьба короля встретит отказ.

Выслушав ответ папы, Карл VIII поклонился в знак того, что он удовлетворен, и первый президент парламента, стоя с обнаженной головой, продолжал:

– Ваше святейшество! У христианских королей и в особенности у христианнейших королей Франции издревле принято выражать через посредство послов то почтение, которое они питают к святейшему престолу и верховным первосвященникам, избранным Божественным провидением, но его христианнейшее величество, почувствовав желание посетить гробницы святых апостолов, решил не прибегать к посредству послов и делегаций, а отдать сей священный долг лично; вот почему, святейший отец, его величество король Франции признает вас истинным наместником Христа и законным преемником апостолов Петра и Павла, клянется вам в той сыновней и почтительной преданности, в какой всегда клялись короли, его предшественники, и выражает готовность отдать всего себя и все свои силы на службу вашему святейшеству и на благо святейшего престола.

Папа поднялся с трона, преисполненный радости: эта клятва, данная в присутствии такого количества свидетелей, позволяла не опасаться созыва собора; готовый в этот миг исполнить все требования короля Франции, он взял его за руку и сказал несколько дружеских слов, назвав его старшим сыном церкви. Церемония окончилась, и оба они вышли из залы; продолжая держать Карла VIII за руку, папа довел его до комнаты, где должен был снять облачение, и сделал вид, что желает проводить короля до его покоев, однако тот попросил папу не утруждать себя, после чего они поклонились друг другу и разошлись.

Прожив в Ватикане еще неделю, король вернулся во дворец Святого Марка.[44] За эту неделю все просьбы Карла были обсуждены и выполнены, к его удовлетворению. Епископ Манский стал кардиналом, инвеститура на владение Неаполитанским королевством была обещана; кроме того, было условлено, что в день отъезда короля папа передаст ему брата константинопольского султана в обмен на сумму в сто двадцать тысяч ливров. Желая простереть свою гостеприимность еще дальше, папа пригласил Джема отобедать с ним в день, когда тот будет покидать Рим со своим новым покровителем.

Когда пришла пора уезжать, Карл VIII, дав приказ войску готовиться к походу, в сопровождении многочисленной и блестящей свиты отправился в Ватиканский дворец. Там он спешился и, оставив сопровождающих на площади Святого Петра, отправился во дворец вместе с несколькими придворными. Папа уже ждал его; справа от него сидел кардинал Валенсийский, слева – Джем, явившийся на приглашение отобедать вместе с Александром. Кроме них, в комнате находились остальные тринадцать кардиналов. Преклонив колени, король попросил у его святейшества благословения и собрался было поцеловать его туфлю, но Александр VI тут же поднял его и ласково облобызал в лоб, тая в сердце лютую ненависть. После этого папа представил королю Франции сына Мехмеда II, который оказался красивым молодым человеком благородной и даже царственной внешности, чьи роскошные восточные одеяния выделялись на фоне строгих нарядов христиан. Джем подошел к Карлу VIII смело, но без высокомерия и, как положено сыну султана приветствовать короля, поцеловал ему руку и плечо, после чего, повернувшись к его святейшеству, заявил на прекрасном итальянском языке, что просит рекомендовать его великому королю, пожелавшему взять его под свое покровительство, и заверил папу, что тот никогда не будет раскаиваться в том, что вернул ему свободу. Карлу же молодой человек сказал, что будет весьма ему признателен, если после захвата Неаполя король согласно своему намерению направится в Грецию. Это было сказано с таким достоинством и вместе с тем столь мягко, что король Франции искренне пожал молодому султану руку, словно собрату по оружию. Затем Карл VIII еще раз распрощался с папой и вышел на площадь. Там он стал дожидаться кардинала Валенсийского, который должен был сопровождать его в качестве заложника и немного задержался, чтобы обменяться несколькими словами с отцом. Через несколько минут Чезаре Борджа появился верхом на муле в роскошной упряжи, ведя за собою шесть прекрасных лошадей, подаренных папой французскому королю. Чтобы сделать папе приятное, Карл VIII тотчас же вскочил на одну из них и, покинув со своим войском Рим, направился в сторону Марино, куда и прибыл в тот же вечер.

Там король узнал, что Альфонс, вопреки своей репутации ловкого политика и выдающегося военачальника, погрузился со всеми своими сокровищами на четыре галеры, оставив военные заботы и управление королевством на своего сына Фердинанда. Итак, все способствовало триумфальному продвижению Карла VIII: городские ворота открывались, стоило ему только к ним приблизиться, враги бежали, не дожидаясь встречи с ним, так что, не дав ни одного сражения, он уже получил прозвище «победитель».

Наутро армия снова выступила в поход и к вечеру была уже в Веллетри. Король, весь день ехавший верхом вместе с кардиналом Валенсийским и Джемом, отправил первого в приготовленные для него покои, а сам вместе с Джемом удалился к себе. Тогда Чезаре Борджа, у которого в обозе было двадцать тяжело груженных фур, велел достать из одной великолепный буфет с серебряной посудой и точно так же, как накануне, велел накрывать ужин. Тем временем уже свечерело; кардинал удалился в уединенную комнату и там переоделся в платье конюха. Благодаря этому он, никем не узнанный, покинул предоставленный ему дом, добрался по улицам до ворот города и вышел за его стены. Примерно в полулье его ждал слуга с двумя конями. Чезаре, превосходный наездник, вскочил в седло, и, пустив лошадей в галоп, они вместе со слугой поскакали к Риму, куда прибыли под утро. У дома некоего Флореса, члена римского суда, он спешился, велел подать ему свежую лошадь, переоделся в более пристойную одежду и тотчас же отправился к матери. Завидя сына, та вскрикнула от радости: будучи по натуре скрытным, даже перед матерью, кардинал не сказал ей о скором возвращении в Рим.

Ваноцца издала крик радости, выражая им не столько свою материнскую любовь, сколько жажду мщения. В тот вечер, когда весь Ватикан ликовал, а Карл VIII и Александр VI неискренне клялись друг другу в дружбе и обменивались обещаниями, заранее зная, что их нарушат, к Чезаре прибыл гонец от Ваноццы и вручил письмо, в котором она настоятельно требовала, чтобы он тотчас же отправился в дом на улице делла Лонгара. Чезаре принялся расспрашивать гонца, но тот заявил, что сам ничего не знает и что Чезаре все поймет из речей его матушки. Поэтому, едва освободившись, Чезаре оделся в мирское платье, завернулся в широкий плащ, покинул Ватикан и поспешил к церкви Реджина-Чели, неподалеку от которой, как мы помним, помещался дом, где жила любовница папы.

Подходя к нему, Чезаре стал замечать признаки странного разорения. На улице валялись обломки мебели и обрывки дорогих материй. Остановившись у небольшого крыльца, ведущего в дом, он увидел, что многие окна разбиты и из них свешиваются изодранные занавески. Ничего не понимая, Чезаре бросился в дом, пробежал через несколько помещений, в которых все было перевернуто вверх дном, и наконец, завидя в одной из комнат свет, кинулся туда и увидел мать, сидящую на полуразвалившемся сундуке из черного дерева, инкрустированном слоновой костью и серебром. При виде Чезаре бледная, с растрепанными волосами Ваноцца встала и, указывая сыну на беспорядок вокруг, проговорила:

– Взгляните, Чезаре, на дело рук ваших новых друзей.

– Что произошло, матушка? – удивился кардинал. – Что означает этот беспорядок?

– Произошло то, – скрипя зубами от ярости, ответила Ваноцца, – что пригретая вами на груди змея ужалила меня, опасаясь, по-видимому, обломать об вас зубы.

– Кто это сделал? – вскричал Чезаре. – Скажите мне, и, клянусь небом, он сполна мне за все ответит!

– Кто это сделал? – переспросила Ваноцца. – Король Карл VIII руками своих верных швейцарцев. Узнав, что дон Мелчори в отъезде и я живу здесь одна вместе с несколькими слабосильными слугами, они ворвались сюда, высадив дверь, словно только что взяли Рим штурмом, и, пока кардинал Валенсийский устраивал их хозяину празднество, обчистили дом его матери, осыпая ее при этом такими невероятными оскорблениями, каких не услышишь ни от турок, ни от сарацин.

– Полно вам, матушка, полно, – проговорил Чезаре, – успокойтесь, кровь смоет этот позор. Что же до наших потерь, то, уверяю вас, они ничто по сравнению с тем, что мы могли потерять. Не беспокойтесь, мы с отцом возвратим вам больше, чем у вас отобрали.

– Мне не нужны ваши обещания, – воскликнула Ваноцца, – я требую отмщения!

– Матушка, – уверил ее кардинал, – вы будете отомщены, или я более не сын вам.

Успокоив мать с помощью этих заверений, Чезаре отвел ее во дворец к Лукреции, которая тогда уже не состояла в браке с владетелем Пезаро, и вернулся в Ватикан, где приказал, чтобы дом его матери был обставлен заново и с еще большей пышностью, чем прежде. Приказ его был выполнен со всею тщательностью, и теперь Чезаре нашел мать среди новой роскоши, но со все тою же ненавистью в груди. Отсюда и тот радостный возглас, которым она его встретила.

Сын обменялся с матерью лишь несколькими словами, после чего снова вскочил на лошадь и вернулся в Ватикан, откуда два дня назад уехал в качестве заложника. Александр, знавший о побеге и не только его одобрявший, но и отпустивший заранее сыну грех клятвопреступления, встретил его с радостью, однако посоветовал спрятаться получше, поскольку, по всей вероятности, Карл VIII вскоре хватится своего заложника.

И действительно, на следующий день на утреннем приеме короля отсутствие кардинала Валенсийского было замечено; Карл встревожился, не увидев его, и послал узнать, что помешало Чезаре Борджа явиться к нему. Придя в отведенные кардиналу покои, посланец короля узнал, что тот ушел около девяти вечера и с тех пор не возвращался. Он сказал об этом Карлу VIII, и тот, испугавшись, что кардинал сбежал, в порыве гнева сообщил об этом вероломстве по всей армии. Солдаты, вспомнив о двадцати тяжелых фурах, принадлежавших кардиналу, а также о том, как тот у всех на глазах доставал из них прекрасную серебряную и золотую посуду, решили, что и в остальных находятся вещи не менее ценные, и тотчас же разнесли их все в щепы, однако там оказались лишь камни да песок; это указывало на то, что побег готовился заранее, и король разгневался на папу пуще прежнего. Недолго думая, он отправил в Рим его высокопреосвященство Филиппа де Брессе, впоследствии герцога Савойского, и повелел ему высказать папе свое монаршее неудовольствие таким к нему отношением. Однако папа ответил, что понятия не имеет о побеге сына, выражает его величеству искренние сожаления, поскольку не знает, где может находиться сын, но уверен, что в Риме его нет. На сей раз папа сказал правду: Чезаре укрылся в одном из имений кардинала Орсини. Этот ответ отвезли Карлу VIII два папских посланца – епископы Непи и Сутри. Народ, со своей стороны, тоже направил к королю своего представителя. Это был председатель суда мессир Поркари, которому римляне поручили выразить королю свое огорчение по поводу того, что кардинал не сдержал слова. Карл VIII был не слишком-то расположен довольствоваться пустыми словами, однако его ждали более важные дела, и он продолжил свой путь к Неаполю, куда и вступил в воскресенье 22 февраля 1495 года.

Четыре дня спустя несчастный Джем, который в Капуе захворал, умер, находясь в Кастельнуово. Решив от него избавиться, Александр VI на прощальном обеде испробовал на принце яд, с помощью которого впоследствии намеревался убирать неугодных кардиналов и действие которого пришлось испытать ему самому. Таким образом, папе удалось погреть обе руки сразу: спекулируя на несчастном юноше, он продал его жизнь за сто двадцать тысяч ливров Карлу VIII и его смерть – за триста тысяч дукатов Баязиду.

Со второй выплатой, однако, произошла заминка: как мы помним, турецкий султан обещал отдать деньги за убийство брата лишь в обмен на его труп, а Джема по приказу Карла VIII похоронили в Гаэте.

Узнав все эти новости, Чезаре Борджа справедливо рассудил, что король Франции, занявший еще одну столицу, озабочен слишком многим, чтобы уделять внимание его персоне, и вернулся в Рим; спеша сдержать данное слово, он ознаменовал свое возвращение актом мести.

Кардинал Валенсийский содержал на жалованье некоего испанца, которого он сделал начальником над своими головорезами; это был человек лет тридцати пяти – сорока, чья жизнь представляла собою один долгий мятеж против общества и любых его законов; он был готов на все – лишь бы хорошо платили. Дон Мигель Коррельо, снискавший себе недобрую известность под именем Микелотто, был для Чезаре именно тот, кто нужен, и как Микелотто был безгранично привязан к Чезаре, так и тот безгранично доверял Микелотто. Ему-то кардинал и поручил одну часть своей мести, тогда как другую сохранил для себя.

Дон Мигель получил приказ прочесать окрестности Рима и перебить всех французов, которые встретятся ему на пути. Он тут же принялся за дело, и не прошло нескольких дней, как добился самых обнадеживающих результатов: более ста человек было убито и ограблено; в их число входил и возвращавшийся во Францию кардинал Сен-Мало, у которого Микелотто нашел три тысячи экю.

Себе Чезаре оставил швейцарцев, поскольку именно они опустошили дом Ваноццы. У папы на службе было около ста пятнадцати солдат этой национальности, которые, приехав в Рим с семьями, жили как на жалованье, так и на доходы с других занятий. Кардинал уволил их всех с приказом покинуть в двадцать четыре часа Рим и в трое суток – папское государство. Выполняя приказ, бедолаги собрались вместе с женами, детьми и пожитками на площади Святого Петра, как вдруг кардинал Валенсийский велел двум тысячам испанцев окружить их, и те начали расстреливать швейцарцев из аркебуз и рубить мечами, тогда как Чезаре с матушкой любовались побоищем из окна. Таким образом погибло более пятидесяти швейцарцев, однако остальные, сбившись в кучу, дали нападавшим яростный отпор и с боем пробились к какому-то дому, в котором им удалось укрыться. Оборонялись они там столь ожесточенно, что папа, который не знал, кто затеял эту резню, успел послать к дому начальника своей охраны с сильным отрядом, и тому удалось вывести из города около сорока человек – остальные погибли кто на площади, кто в доме.

Но это была еще не подлинная месть, поскольку она никак не задевала Карла VIII, истинного виновника терзаний семейства папы на протяжении последнего года. Поэтому Чезаре, оставив мелкие козни, занялся более высокими делами: все силы своего таланта он стал отдавать на возобновление союза итальянских государей, распавшегося из-за предательства Сфорца, изгнания Пьеро и поражения Альфонса.

Это ему удалось с легкостью, какой папа даже не ожидал. Венецианцы с беспокойством следили за Карлом VIII, находившимся так близко от них, и опасались, что, завладев Неаполем, он сможет возжелать покорить всю Италию. Что касается Лодовико Сфорца, то, видя, с какою быстротой король Франции справился с Арагонским домом, он начал бояться, как бы Карл не перестал вскоре различать врагов и союзников. Максимилиан, со своей стороны, искал лишь удобного случая разорвать временный мир, который он вынужден был заключить. И, наконец, Фердинанд и Изабелла были союзниками свергнутой династии. Получилось так, что, имея различные цели, все они были объединены общим страхом, чувствовали необходимость прогнать Карла VIII не только из Неаполя, но даже из Италии и решили употребить для этого все доступные им средства, будь то переговоры, хитрость или сила. Одни флорентийцы остались верны слову и отказались участвовать в этом наступательном союзе.

По решению участников союз должен был длиться двадцать пять лет и имел своею целью защиту величия римского политика и интересов всего христианства; приготовления можно было бы принять за начало нового крестового похода против турок, если бы на всех переговорах не присутствовал посол Баязида: из осторожности христианские государи не решились явно пригласить в свой альянс императора Константинополя. Союзникам нужно было собрать войско из тридцати четырех тысяч всадников и двадцати тысяч пехотинцев; от каждого требовалась его доля: папа должен был выставить четыре тысячи всадников, Максимилиан – шесть тысяч, король Испании, герцог Миланский и Венецианская республика – по восемь тысяч. Кроме того, каждый из союзников за полтора месяца после подписания договора должен был собрать и экипировать по четыре тысячи пехотинцев. Флот снаряжали морские государства, однако расходы на него поделили поровну.

Договор был оглашен 12 апреля 1495 года в Вербное воскресенье по всей Италии и в первую очередь в Риме, когда там был самый разгар праздника. Почти сразу после оглашения открытых статей договора союзники приступили к выполнению его тайных пунктов. По ним Фердинанд и Изабелла обязались послать на Искию, где находился сын Альфонса, шестьдесят галер с шестьюстами всадниками и шестью тысячами пехотинцев, которые должны были помочь ему вернуться на престол. Командовать этим войском назначили Гонсальво Кордуанского, который после взятия Гранады считался лучшим полководцем Европы. Венецианскому флоту из сорока галер под началом Антонио Гримани было поручено атаковать французские поселения на Калабрийском и Неаполитанском побережьях. Что же до герцога Миланского, то он взялся задержать идущие из Франции подкрепления и выгнать герцога Орлеанского из Асти.

Максимилиан пообещал вторгнуться во Францию, а Баязид – оказать помощь деньгами, кораблями и солдатами либо венецианцам, либо испанцам в зависимости от того, кому потребуется поддержка – Барбериго или Фердинанду.

Этот договор встревожил Карла VIII тем более, что энтузиазм, с которым король был встречен, очень скоро утих. С ним произошло то, что обычно происходит с удачливыми, но не слишком талантливыми завоевателями: вместо того чтобы сколотить партию из крупных калабрийских и неаполитанских вассалов, корнями уходящую в эти земли, подтвердить их привилегии и упрочить могущество, он их обидел, раздав титулы, должности и лены тем, кто пришел с ним из Франции, так что все посты в королевстве занимали иностранцы. В результате сразу после обнародования договора Тропеа и Амантеа, отданные сеньору де Преси, взбунтовались и подняли знамя Арагонского дома; стоило испанскому флоту появиться у берегов Реджо-ди-Калабрия, как этот город, довольный новым владычеством еще меньше, чем прежним, сразу открыл свои ворота; а когда Федерико, брат Альфонса и дядя Фердинанда, никогда раньше не покидавший Бриндизи, появился в Таранто, его сразу признали освободителем.

Карл VIII узнал эти новости, находясь в Неаполе; он уже утомился от своих завоеваний, требовавших организационной деятельности, к которой он был не способен, и стал посматривать в сторону Франции, где его, как победителя, ждали чествования и триумф. Поэтому он сразу же согласился с теми, кто посоветовал ему возвращаться к себе в королевство, которому с севера угрожали немцы, а с юга испанцы. Он назначил Жильбера де Монпансье из Бурбонской династии своим вице-королем; д’Обиньи из шотландской династии Стюартов – наместником Калабрии; Этьена де Беза – комендантом Гаэты; а дона Жюльена, Габриэля де Монфокона, Гийома де Вильнева, Жоржа де Сильи, бальи де Витри и Грациано Гуэрру – губернаторами Санто-Анджело, Манфредонии, Трани, Катандзаро, Л’Акуилы и Сульмоны. Затем, оставив своим представителям половину швейцарцев, часть гасконцев, восемьсот французских копейщиков и около пятисот итальянских солдат – последними командовали префект Рима, Просперо и Фабрицио Колонна, а также Антонио Савелли, – Карл VIII выступил из Неаполя 20 мая в два часа пополудни, намереваясь пройти всю Италию со своим войском, состоявшим из восьмисот французских копейщиков, двухсот дворян королевского конвоя, сотни итальянских латников, трех тысяч швейцарских пехотинцев, тысячи французов и тысячи гасконцев. Кроме того, он рассчитывал, что в Тоскане к нему присоединится Камилло Вителли с братьями в сопровождении двухсот пятидесяти воинов тяжелой кавалерии.

За неделю до отъезда из Неаполя Карл VIII отправил в Рим его высокопреосвященство Сен-Поля, брата кардинала Люксембургского, а когда уже готов был выступить в поход, послал туда же архиепископа Лионского: обоим было поручено уверить Александра, что король Франции искренне желает и твердо решил остаться его другом. На самом деле Карл стремился отколоть папу от союза и сделать его своим духовным и светским наперсником, однако молодой король, пылкий, честолюбивый и отважный, вовсе не устраивал Александра в качестве соседа. Поэтому папа не желал ничего слушать, а так как венецианский дож и Лодовико Сфорца прислали ему недостаточно войск для обороны Рима, он снабдил провизией замок Святого Ангела, ввел туда громадный гарнизон, оставил кардинала Санто-Анастасио встречать Карла VIII, а сам вместе с Чезаре удалился в Орвието.

Карл VIII пробыл в Риме лишь три дня и весьма расстроился: несмотря на его просьбы, Александр VI не соизволил с ним встретиться. За эти три дня король Франции, не слушая советов Джулиано делла Ровере созвать собор и сместить папу, передал римским властям в надежде задобрить папу крепости Террачина и Чивитавеккья, а у себя в руках оставил лишь Остию, которую пообещал отдать делла Ровере. На исходе трех дней он покинул Рим и тремя колоннами отправился в сторону Тосканы; пройдя через Папскую область, Карл VIII 13 июня прибыл в Сиену, где к нему присоединился Филипп де Коммин, которого он посылал чрезвычайным послом в Венецианскую республику и который объявил, что враг собрал сорокатысячное войско и жаждет битвы. Эта весть привела короля и его дворян в необычайную радость: из-за легких побед король проникся к неприятелю презрением и полагал, что даже такая многочисленная армия не сможет помешать ему пройти.

Между тем обстоятельства вынудили Карла VIII согласиться с очевидным: в Сан-Теранцо он узнал, что его авангард под командованием маршала де Жие, состоящий из шестисот копейщиков и полутора тысяч швейцарцев, дойдя до Форново, встретил армию союзников, стоящих лагерем в Гиароле. Маршал тут же остановил войско и укрепился, воспользовавшись естественной возвышенностью, на которой находился. Затем он послал во вражеский лагерь парламентера, и тот потребовал у предводителя союзных войск Франческо Гонзага, маркиза Мантуанского, пропустить армию короля и снабдить ее провиантом по разумной цене. Кроме того, командующий французским авангардом отправил гонца к Карлу VIII с просьбой ускорить продвижение войск вместе с артиллерией и арьергардом. Союзники ответили уклончиво: они никак не могли решить, стоит ли рисковать войскам всей Италии или все-таки попытаться уничтожить армию французского короля, чтобы победитель оказался погребен в завоеванной им земле. Тем временем Карл VIII наблюдал за переходом последних пушек через горы Понтремоли; это было нелегко, поскольку тропы в горах отсутствовали и орудия приходилось втаскивать и спускать на руках, для чего требовалось около двухсот человек на одну пушку. Наконец вся артиллерия в целости и невредимости была переправлена через Апеннины, и Карл VIII спешно отправился в Форново, куда и прибыл вместе со свитой на следующее утро.

С возвышенности, на которой находился маршал де Жие, Карл VIII оглядел оба лагеря: они располагались на правом берегу Таро в противоположных оконечностях амфитеатра, образованного грядой холмов, а между ними находился обширный бассейн, где в половодье разливалась река, но теперь представлявший собою покрытую крупным песком площадку, где кавалерии и пехоте маневрировать было бы довольно трудно. Кроме того, по западному склону холмов от одного лагеря до другого тянулся небольшой лесок, в котором стояли стратиоты,[45] уже несколько раз затевавшие стычки с французскими войсками, пока те поджидали своего короля.

Положение было неутешительным. С вершины возвышавшегося над Форново холма были хорошо видны оба лагеря, и не представляло никакой трудности сосчитать численность войск. Французская армия была ослаблена, поскольку в каждом занятом городе, каждой крепости ей приходилось оставлять гарнизон, и теперь насчитывала едва восемь тысяч, тогда как в миланско-венецианском войске было более тридцати пяти тысяч человек. Поэтому Карл VIII снова решил попытаться пойти по пути примирения и отправил Коммина, присоединившегося к нему в Тоскане, на переговоры с венецианцами, с которыми тот познакомился, будучи послом, и на которых, благодаря своим достоинствам, имел большое влияние. Ему было поручено от имени короля Франции заявить предводителю неприятельской армии, что его хозяин желает лишь беспрепятственно продолжать свой путь, не причиняя никому вреда, и поэтому просит только пропустить его через прекрасные ломбардские равнины, тянущиеся до самых предгорий Альп.

Когда Коммин прибыл в армию союзников, там царил раздор: миланцы и венецианцы склонялись к тому, чтобы пропустить короля, и радовались, что он покидает Италию, не нанеся ей больше никакого урона, но послы Испании и Германии держались иного мнения. Поскольку их войск в объединенной армии не было, а расходы все равно уже были понесены, то от сражения они только выигрывали: в случае победы они могли воспользоваться ее плодами, а в случае поражения тоже ничего не теряли. Из-за такого различия во мнениях решили, что ответ Коммину будет дан на следующий день, после нового совещания, в котором должен будет участвовать избранный ночью полномочный представитель союзников.