Генрих IV

После этого разговора они расстались.

— Сир, — сказал канцлер, — я иду исполнять ваши советы.

— А я, — ответил король, обнимая его, — иду прощаться с женой.

На этом он снова вошел в кабинет королевы и принялся играть с детьми.

— Я не знаю, что со мной сегодня, мадам, — сказал он королеве, — но я никак не решусь выйти от вас.

— Так оставайтесь! — сказала королева. — Кто заставляет вас выходить?

Повернувшись к Витри, своему капитану гвардейцев, король сказал:

— Витри, ступайте во дворец и приведите все в порядок к королевскому празднику. Я буду там в шесть часов и все проверю.

— Сир, — сказал Витри, — я повинуюсь вашему величеству, но мне бы хотелось остаться здесь.

— Почему это?

— Сир, я не могу быть одновременно в двух местах. А когда я вижу вас на охоте или во время прогулки без охраны, у меня нет ни минуты покоя. Судите о моих страхах в этот момент, в этом огромном городе с невообразимым количеством иностранцев и проходимцев.

— Ну, ну, — подхватил король. — Вы соблазнитель, Витри. Вы хотите немножко поболтаться среди дам. Делайте, что я вам говорю. Пятьдесят лет я охраняю себя без капитана, и сегодня постараюсь охранить себя сам.

— О, что до этого, — ответил Витри, — нет никакой необходимости, чтобы ваше величество охраняли себя. У меня внизу дюжина молодцов к вашим услугам. Они сопроводят вас, куда вы пожелаете.

Витри вышел. Тогда король ступил за порог комнаты королевы и спросил, внизу ли его карета.

Ему ответили, что да.

Эти слова услышал человек, сидевший на камне у ворот Лувра, где лакеи ожидали своих господ. Никто не обратил на него внимания. Этот человек встал и ждал короля между двумя воротами. Король вновь вернулся в кабинет. Трижды простился с королевой, обнимая ее, чувствуя, что его сердце не хочет расстаться, оторваться от нее.

— Сир, — сказала жена маршала де Ла Шастра, заметив эту нежность, — мне кажется, что ваше величество с каждым днем все больше влюбляется в королеву.

Король в третий раз обнял Марию Медичи и вышел. Встретив маршала Буа-Дофена, он приказал ему быть готовым к отъезду в армию. Уже во дворе, увидев герцога Анжуйского, король спросил, указывая на Бассомпера:

— Знаешь ты этого господина?

Наконец в три часа сорок пять минут он поднялся в карету, но, заметив герцога д'Эпернона и зная, что у того дело в городе, усадил его справа от себя. У дверцы с той же стороны стояли маршал де Лаверден и мсье де Рокелор. С другой стороны герцог де Монбазон и маркиз де Ла Форс. Спереди Лианкур, его первый конюший, и маркиз де Мирабо.

Кучер спросил, какие будут указания.

— Для начала выедем из Лувра, — ответил король.

Потом под сводами первых ворот он приказал открыть окна с обеих сторон кареты.

Человек, который ожидал между двумя воротами, был на страже. Увидев, что герцог д'Эпернон сидит рядом с королем и услышав слова: «В Арсенал!» — он понадеялся отыскать по дороге удобный случай для исполнения своего замысла и, скользнув между каретой и стеной, пошел ожидать короля у одной из маленьких лавчонок на улице де Ла Феронери.

Перед домом Лонгвиля король приказал остановить карету и освободил всех, кто его сопровождал.

Тогда кучер второй раз спросил, куда он должен ехать, как будто раньше не расслышал.

— Круа-дю-Трауар, — сказал король.

— А оттуда?

— Оттуда? Скажу позже.

И кучер остановился у Круа-дю-Трауар. Король колебался минуту, отправиться ли ему к мадемуазель Поле или в Арсенал. Решил поехать сначала в Арсенал, а на обратном пути к мадемуазель Поле.

Просунув голову через дверцу, он громко сказал:

— В Арсенал через кладбище Сент-Инносан. И, так как было жарко, он скинул плащ и положил его на колени. Прибыли на улицу де Ла Феронери. При въезде в улицу король увидел мсье де Монтиньи в его карете. Еще раз высунувшись из кареты, он ему крикнул:

— Сеньор Монтиньи, ваш слуга! — И карета короля въехала в улицу.

Улица была запружена ярмарочными палатками и лавочками, прилепившимися к стене кладбища Сент-Инносан. Четырнадцатого мая 1554 года, ровно за пятьдесят шесть лет до этого, король Генрих II, находясь в Компьене и рассудив, что улица де Ла Феронери является привычной дорогой, которой следуют короли Франции, чтобы попасть из Лувра в их замок Турнель, выпустил эдикт, по которому эти лавки должны были быть разрушены и снесены.

Эдикт был ратифицирован парламентом, но с исполнением его не спешили.

Среди этих-то палаток и лавок человек, поднявшийся с камня у входа в Лувр, ждал короля. И, как будто идя навстречу дурным намерениям этого человека, случилось так, что, въезжая в улицу, карета короля натолкнулась на две повозки, одну груженную сеном, другую — вином. Повозка с сеном, занимавшая середину улицы, была причиной того, что кучер завернул направо. Пешие слуги из-за этой преграды пошли через кладбище. Прохожие начали протискиваться между каретой и лавчонками, о которых мы говорили.

Человек, в свою очередь, последовал тем же путем. Плащ на левом плече скрывал кинжал. Голова короля была повернута вправо. Он говорил с д'Эперноном, которому хотел вручить бумагу. Правая рука короля лежала на воротнике герцога, левая сжимала плечо герцога де Монбазона, отвернувшего голову, чтобы не слышать того, что король говорит д'Эпернону и маршалу Лавардэну.

А он говорил:

— Когда вернемся из Арсенала, я прикажу показать вам планы, сделанные Декюром для прохода моей армии. Вы будете так же довольны, как и я. — Неожиданно замолчав, он сказал:

— Ах, я ранен. — И тут же добавил — Пустяки.

Но в это время у него вырвался скорее вздох, чем крик, и кровь хлынула изо рта потоком.

— О, сир! — закричал д'Эпернон. — Думайте о Боге!

Король слышал еще эти слова, соединил руки и поднял глаза к небу. Но почти тотчас же его голова упала на плечо герцога. Он был мертв.

Вот что произошло.

Человек с плащом и ножом воспользовался моментом, когда единственный пеший слуга, оставшийся подле короля, наклонился подтянуть подвязку. Он проскользнул между ним и каретой, над колесом протянул руку через дверь и нанес королю два удара ножом. Он нанес и третий, но его герцог де Монбазон отклонил рукавом своего камзола.

Первый удар, который заставил короля вскрикнуть: «Я ранен», был нанесен между вторым и третьим ребрами, не проник в грудную клетку, скользнув под грудной мышцей. Второй удар был нанесен немного ниже, в бок, между пятым и шестым ребрами, проник в грудь, пересек одну из долей легкого и перерезал артерию над левым предсердием. Это из-за него кровь хлынула горлом.

Смерть была почти мгновенной. При этом крике и движении, происходившем внутри кареты, народ сгрудился вокруг нее, помешав таким образом убийце бежать. Кучер так растерялся, что даже и не пытался двигаться ни вперед, ни назад. Сен-Мишель, один из простых дворян, двигавшийся за каретой, видел удар, но слишком поздно, чтобы помешать.

Он бросился на убийцу, выхватив шпагу, но д'Эпернон закричал на него:

— Под страхом смерти не трогайте его! С королем все в порядке.

Затем, схватив руки убийцы, он вырвал у него нож. В то же время граф де Курсон ударил его по горлу эфесом шпаги, тогда как Ла Пьер, один из офицеров охраны, схватил его и передал в руки пеших слуг.

Тотчас же мсье де Лианкур спрыгнул на землю, чтобы бежать в ратушу. Мсье де Ла Форс побежал в Арсенал, чтобы оповестить Сюлли. Другие наконец поспешно направились в Лувр, чтобы обеспечить безопасность дофина.

В конце концов Кончини вбежал в комнату королевы и через приоткрытую дверь бросил ей эти слова:

— Е ammazzato![5]

Карету развернули и направили к Лувру. При входе во двор раздался крик, звучавший в трагических ситуациях:

— Вина и хирурга!

Но то и другое было уже бесполезно.

Уже знали о ране, но о смерти узнали только тогда, когда короля вынесли из кареты. Он был перенесен на кровать его малого кабинета герцогом де Монбазоном, де Витри, маркизом де Нуармутье и двумя или тремя конюшими, которые случились при этом.

Пети, его первый медик, явился на зов. Потом он заявлял, что король испустил последний вздох уже на кровати, что он, заметив в нем остатки жизни, сказал: «Сир, вспомните Бога! Говорите в сердце вашем: «Иисус, сын Давида, сжалься надо мной!» И что король три раза открыл глаза.

Другой дворянин утверждал то же самое Матье, историку короля. Наконец поинтересовались убийцей, кто он такой и какие причины толкнули его на это убийство.

В тот же день президент Жаннен допрашивал преступника. Выяснили, что звался он Франсуа Равальяк, что родился в Ангулеме в 1579 году и, следовательно, был в возрасте тридцати одного года.

Убийца был препровожден в дом де Ретца. Чтобы расположить его к откровенности, президент Жаннен, допрашивая его первым, сказал ему, что король не умер. Но тот, мотнув головой, ответил:

— Вы меня обманываете, нож вошел так глубоко, что я пальцем коснулся камзола.

Среди бумаг, найденных при нем, было стихотворение в форме стансов, написанное для человека, ведомого на казнь. Его спросили, откуда оно взялось. Он ответил:

— От аптекаря из Авиньона, который балуется стишками и спрашивал мнения об этих.

Д'Эпернон заволновался и под предлогом, что убийца недостаточно хорошо охраняем в доме де Ретца, приказал перевезти его к себе. Он оставался там до понедельника семнадцатого. Семнадцатого его перевели в Консьержери.

Без всякого сомнения, ему была обещана жизнь, так как убийца упорно утверждал, что не имел сообщников, что он повиновался голосу свыше; узнав, что король хочет объявить войну папе, он хотел быть угоден Богу, убивая того, кто грозил Его наместнику на земле.

Но, несмотря на ясность и четкость его ответов, ему не хотели верить. Каждый предлагал новый метод пытки, чтобы заставить его сказать правду.

Королева письменно рекомендовала одного мясника, готового содрать с живого убийцы кожу, причем с такой ловкостью, чтобы у него, уже ободранного, остались силы назвать своих соучастников и претерпеть казнь.

Двор был восхищен этим предложением королевы, желавшей, чтобы каждый знал, что судебная власть не упустила ничего для утоления народного гнева. Суд восславил подобную заботливость вдовы и матери, но не посчитал обязательным принятие этого предложения.

Архитектор по имени Бальбани, изобретатель современных городов, предлагал пытку на свой манер: это должна была быть дыра в земле, имеющая форму перевернутого конуса. Стенки его должны были быть гладкими и скользкими, без малейшей шероховатости, за которую тело могло бы зацепиться. Туда следовало опустить виновного, который под собственной тяжестью соскользнет вниз и согнется таким образом, что плечи его соприкоснутся с пятками. Это должно вызывать страшные муки, но не лишать тело его сил. В результате его можно было при желании вытащить, а через четыре часа опустить обратно, подвергнув той же пытке, и так до тех пор, пока он не заговорит.

Но суд не стал принимать во внимание никаких пыток, кроме тех, которые обычно употреблялись. Лишь на мгновение суд был в сомнении. Должен ли преступник быть подвергнут допросу перед тем, как быть приговоренным к смерти?

Обычные формы не позволяли этого, так как допрос делался лишь в двух случаях: перед судом, чтобы получить доказательства преступления, или после, чтобы раскрыть сообщников и подстрекателей.

Для первого случая допрос не требовался, потому как преступник, схваченный в момент убийства, не только не отрицал его, но ставил себе в заслугу. В поисках решения суд натолкнулся на приговор, выводивший его из затруднения.

Человек, при помощи яда покушавшийся на жизнь Людовика XI, несколько раз подвергался пытке до приговора. Парламент не требовал ничего больше. По прочтении этого документа суд постановил, что убийца будет подвергнут пытке трижды в три разных дня.

Но он выдержал первую же пытку с таким великим терпением, ответы его настолько совпадали с уже сделанными, что побоялись отнять у него силы. Силы должны были быть тщательно сохранены, чтобы он мог до конца выдержать наказание.

Генеральный прокурор Ла Гесль был болен, но, преодолев свое недомогание, потребовал отнести себя в заседание, чтобы посовещаться с адвокатами короля. Приняв во внимание, что подобное преступление должно было быть наказано более строго, он потребовал к раздиранию щипцами и расчленению добавить новую деталь, а именно, что раздирание должно было производиться щипцами, раскаленными на огне докрасна, и чтобы в раны, сделанные ими, лили расплавленный свинец, кипящее масло и горячую смолу и смешанные друг с другом воск и серу. Подобное предложение было сделано впервые. Оно было принято. Вследствие этого приговор был составлен в следующих выражениях: «Объявляется. Обвиняемый в покушении и уличенный в преступлении оскорбления Величества Божественного и человеческого, прежде всего в сверхзлобном, сверхмерзком, сверхгнусном отцеубийстве, совершенном над особой короля, достославной и достохвальной памяти. И в искупление греха приговаривается убийца к публичному покаянию перед главной дверью церкви Парижа, обнаженным, в рубахе, держа горящий факел весом в два фунта, произнести и заявить, что он несчастно и мерзко согрешил и убил короля двумя ударами ножа в тело. Оттуда проведен он будет на Гревскую площадь и на эшафот, где да будут рвать его щипцами за сосцы, руки, ляжки, икры ног, правую кисть руки, державшую нож, которым совершено отцеубийство… В разорванные места польются расплавленный свинец, кипящее масло, горящая смола, расплавленные вместе воск и сера. По совершении сказанного тело его да будет растянуто и разорвано четырьмя лошадьми, его члены и тело да будут поглощены огнем, превращены в пепел, брошены по ветру. Имущество конфисковано, дом рождения его разрушен, его отец и его мать выгнаны из королевства Франции, его другие родственники да будут принуждены сменить имя».

Приговор был исполнен в тот же день, в который произнесен, и, чтобы увидеть казнь, все принцы, сеньоры, офицеры короны и Государственного совета собрались в ратуше, тогда как весь Париж устремился на Гревскую площадь.

Сначала думали сжечь руку приговоренного на том же месте, где было совершено убийство, но потом решили, что место было настолько узким, что только несколько человек от силы могли бы присутствовать при прологе казни. К тому же такое начало экзекуции может уменьшить силы, которые потребуются преступнику, чтобы выдержать наказание.

Перед тем как вести приговоренного на Гревскую площадь, прибегли к последней пытке — испанскому сапогу. Первая попытка вырвала у него ужасающий вопль, но никакого признания.

— Мой Бог, — кричал он, — сжальтесь над моей душой и простите мое преступление. Но накажите меня огнем вечным, если я сказал не все.

На второй пытке он потерял сознание. Продолжать было сочтено бесполезным, и палач завладел им.

Как все фанатики, он судил о своем преступлении через призму собственного мнения и верил, что народ отдаст ему должное за его посягательство. Тем большим было его удивление, когда, выйдя из Консьержери, он был встречен гиканьем, угрозами и проклятиями.

Так, под вопли народа, он прибыл к собору Парижской Богоматери. Там, бросившись лицом на землю, он поцеловал основание своего факела и показал великое раскаяние.

Это было еще более замечательно, если учесть, что перед тем, как покинуть тюрьму, он еще проклинал короля и прославлял свое преступление.

Изменение, совершившееся в нем за краткий путь от тюрьмы до эшафота, было поистине велико. Перед тем как сойти с повозки, отец Тильсак, сопровождавший его, желал дать ему отпущение, сказав, чтобы он поднял глаза к небу. Но он ему ответил:

— Я не сделаю ничего, отец мой. Я недостоин на него смотреть.

А когда отпущение было дано, он сказал:

— Отец мой, я допускаю, что ваше отпущение превратится в вечное проклятие, если я утаил что-либо из правды.

Получив отпущение, он поднялся на эшафот, где его уложили на спину. Потом привязали лошадей к ногам и рукам.

Нож, которым пронзили его руку, не был орудием преступления, так как тот показали народу. Вид его вызвал крик ужаса. Палач бросил его своим прислужникам, те уложили его в мешок. Заметили, что приговоренный, когда рука его горела, имел мужество поднять голову, чтобы посмотреть, как она горит.

Когда рука была сожжена, в ход пошли клещи. Тогда он закричал. Немного погодя полились расплавленный свинец, кипящее масло, горящая смола, воск и сера. Палач тщательно следил за тем, чтобы они проникали в живую ткань.

«Это была, — говорит Матье, — боль самая чувствительная и самая пронзительная из всей казни. Это было видно по тому, как поднималось все его тело, бились ноги, дрожала плоть. Но это не было способно подвигнуть народ к жалости. Он хотел, когда все уже было кончено, чтобы все начали сначала».

И это было так. Когда юноша, смотревший из окна ратуши, вместо того чтобы сказать: «Великий Боже, какое мучение!», имел неосторожность воскликнуть: «Великий Боже, какая жестокость!», на него посыпались угрозы, и он вынужден был затеряться в толпе, иначе его бы разорвали в клочки.

Подойдя к этому моменту, сделали паузу. Теологи приблизились к пациенту и заклинали его сказать правду. Тогда он заявил, что готов говорить. Позвали писаря. Он поднялся на эшафот и стал писать.

К несчастью, у писаря был такой плохой почерк, что хорошо можно было различить имена королевы и мсье д'Эпернона, но невозможно было прочесть остальное. Этот документ, написанный непосредственно на эшафоте, долго находился в руках семьи Жоли де Флёри.

Но вот прозвучал приказ, и лошади начали тянуть. Но так как они, на вкус толпы, были недостаточно жестоки, толпа впряглась сама.

Барышник, увидев, что одна из лошадей, участвовавших в казни, теряет дыхание, спрыгнул на землю, расседлал свою лошадь и впряг ее на место уставшей.

«И, — говорит поверье, — эта лошадь тянула свою часть настолько лучше других, так сильно дергала за левое бедро, что тотчас его вывернула».

Путы были слабыми, несчастный столько раз был растянут, раздерган во все стороны, его бока ударялись о столбы эшафота, и с каждым ударом ребро изгибалось или ломалось.

Но он был так силен, что мог, раз согнув ноги, заставить отступить лошадь, которая была к нему привязана.