Сон в летнюю ночь

У Рейчел отлегло от сердца.

— Могу ли я попросить у вас чаю?

— И чаю можете, и какао. Кофе вот, к сожалению, кончилось. Привык наш народ кофе дуть, прямо не напасешься. А что к чайку хотите? Могу бутербродик принести, могу пирожное. Шоколад есть бельгийский, очень великолепный. Пористый.

У Надара был массивный пористый подбородок. Она толкнула дверь коленом, как делала всегда, когда сильно волновалась. Та же лаборатория, ничего не изменилось. Надар сидел на своем обычном месте. Перед ним на стеклянной подставке лежала простоволосая худощавая крыса, окруженная своими еще слепыми и мокрыми новорожденными детьми. Дети мигали дрожащими веками, тянулись к материнским соскам.

— Мне нужен адрес Теймураза, — с порога сказала Рейчел.

— А мне нужно увидеть твои глаза, — отозвался Надар с легким, едва заметным акцентом. — Я ха-ачу посмотреть в твои глаза, Роза.

— Зачем? — спросила она.

— Потому что, если у человека нет совести, его глаза это не спрячут, — сказал Надар и пинцетом отодвинул в сторону одного из крысят: — Полежи здесь, дай другим па-а-кущать.

— Она жива? — спросила Рейчел. — Мать?

— Верико Георгиевна? — уточнил Надар. — Да, Верико Георгиевна жива.

— А он?

— Из всэх из нас, — ответил Надар и пинцетом погладил мышь по голове, — умер только один человек. Да, я считаю, что это хуже, чем смэрть.

— Ты, — усмехнувшись, спросила она, — ты, наверное, меня имеешь в виду?

— Ты умная, Роза, — сказал Надар, — всэгда была умная. Но ты грязная. Темури знал, что ты грязная. Ты воровка, Роза.

— Дай мне его адрес, — сказала она.

— Ты знаешь его адрес, — ответил он. — Тот же самый адрес, Роза.

— Ничего не понимаю, — прошептала она, — как же так? Здесь, в Москве? А как же квартира в Тбилиси? У Верико же там квартира. Они там прописаны…

— Сейчас всо па-а-аменялось, Роза, — пробормотал он, — они перебрались сюда. Иди, говори с ними. Может быть, Темури захочет простить тебя. Темури добрей, чем я, Роза. Но ты все-таки сними очки.

— Не могу, — сказала она и повернулась, чтобы уйти.

— Куда ты дела свое лицо? — крикнул он вслед. — Ты сейчас некрасивая на свою внешность. Страшная ты, Роза.

Сугроба нет, потому что лето. Зимой здесь всегда появляется черный от выхлопных газов сугроб.

Лифт, как всегда, не работал. Ну и прекрасно, так даже лучше, потому что ей никогда не нравились лифты. В Нью-Йорке с этим приходилось тяжело. Не идти же пешком на двадцать третий этаж, например. Она вообще боялась закрытого пространства. Олег Васильевич однажды сказал ей, что и к смерти она относится с таким ужасом потому, что представляет себе только одно: как ее заколотят в ящик.

— При чем здесь это? — закричала на него Рейчел (они уже ненавидели друг друга тогда, уже разводились!). — Если меня не будет?

— Ха! — ухватив себя за бородку, промычал Олег Васильевич. — Тебя не будет! Ты ведь не можешь представить, что тебя не будет! Потому что у тебя нет души! Только тело!

— Иди поучись на психиатра, — сказала она, — сколько можно возиться с чужими зубами?

Но он угадал, шелковая бородка, угадал. Что-то он все-таки понял в ней за четырнадцать лет жизни вместе.

Дошла наконец. Та же самая дверь. Обитая кожзаменителем. Она позвонила, долго не открывали. Потом послышались шаги Верико — сильные и уверенные, как всегда.

— Кто там? — гортанно спросила Верико.

— Вера Георгиевна, — сказала Рейчел, — откройте.

— Тему-у-ури! — испуганно крикнула Ве-рико. — Сам па-айди па-а-асматри!

Рейчел опять нажала на кнопку звонка.

— Сэйчас, па-адаждите, — попросила Верико.

Что-то упало с тяжелым, слоистым звуком, и тут же Верико задохнулась памятным Рейчел кашлем много курящей, немолодой женщины. Она и двадцать лет назад так же кашляла. Рейчел изо всей силы застучала по мягкому кожзаменителю. Дверь, оказалось, не была заперта.

Верико в том же самом или очень похожем на то, в котором она когда-то приехала на их свадьбу, черном платье, статная и большая, заслоняла собою худого, как скелет, старика. Старик был до отвращения похож на Сашу, но не сегодняшнего, двадцатидвухлетнего, горбоносого юношу, а Сашу-младенца, того, которого ей принесли когда-то в роддоме с бирочкой на сморщенном кулачке. Она раскричалась тогда, потребовала, чтобы немедленно вызвали главного врача: на бирочке была неправильная фамилия — Георгадзе. А ведь Саша не имел никакого отношения к Теймуразу, и в Нью-Йорке у него был законный отец — Желвак Олег Васильевич.

Самое ужасное, что старик и гримасничал так же, как это делают младенцы во сне: он то растягивал губы в блаженную улыбку, то щурился, словно пытаясь что-то разглядеть, то бессмысленно хмурился. Иногда лицо его пропарывал тоскливый ужас. Верико неприязненно смотрела на Рейчел и, кажется, не узнавала ее.

— Пришла-а! — засмеялся старик и всплеснул руками.

Рейчел еле удержалась от крика. Теймураз, вот он.

— Ах, огня того уж нэт, пога-а-асла-а зарэ-во! — голосом Нани Брегвадзе запел старик. — Пой, звэни, ма-а-я гитара, разга-а-аваривай!

— Ти хочэшь с нэй га-аварить, Тэмури? — не отрывая глаз от Рейчел, спросила Верико.

Старик отрицательно замотал головой.

— Ва-йду я к мила-ай в тэрэм и бро-ошусь в ноги к нэй! Была бы только ночка, да ночка-а-а потэмнэ-э-й!

Голос его сорвался.

— Он болен? — утвердительно прошептала Рейчел, ужасаясь тому, что стоит здесь и не уходит. — Что с ним?

— Кто болэн? Никто нэ болэн, — надменно сказала Верико. — Давно вас ждем, па-аджи-даем.

Она отступила на шаг в сторону.

Ничего не изменилось. Даже коляска, как всегда, стояла рядом с торшером. Новорожденную мучил диатез. Красные сухие щеки были густо намазаны зеленкой.

— Внучка моя, — вздохнула Верико, стискивая на груди свои большие руки, словно оперная певица, приступившая к арии. — Экатэри-на. Осталась послэ матэри, такиэ грустные дэ-эла…

— После какой матери? — Рейчел поспешно вытащила из сумки бумажную салфетку. К горлу подкатила тошнота.

— Тэмури! — басом сказала Верико. — Сма-атри на нэе! Она нэ знаэт, какой матэри! Она же была на паха-аранах, Тэмури! Ты помнишь, как а-ана ри-и-дала?

Старик перестал петь. Рейчел вытерла салфеткой соленые губы. Тошнота усилилась.

— Ай, нэ на-ада! — брезгливо сказала Верико. — Нэ на-ада нам тут ваших обма-а-раков! Вы что, прилэтэли за-абрать ребенка? Но у нее есть атэц! У нее есть бабулэнька! И па-атом: вы же нэ будэте учить ее на фа-а-ртепьано? А дла хорошэй дэвушки бэз фа-артепьяно нэльзя! Что люди скажут? Что дэвушка не знаэт даже ноты?

Спокойное и счастливое лицо молодого Теймураза проступило из высохших складок стариковского лица и заслонило его собой, как одно облако заслоняет другое.

— У вас размэнять нэ будэт? — спросил Теймураз, сверкнув зубами. — Нэт? Ну, так нэт. Нэ-э за-а-абуд потэмнэ-э-э накыдку, кружэва-а на гало-о-офку надэн!

Не переставая петь, он дотронулся до рта Рейчел своей очень горячей ладонью. Она захлебнулась слезами и начала быстро-быстро объяснять ему, что совсем не она виновата, а он, именно он, потому что он довел их до того, что нужно было обивать двери кожзаменителем, он угодил в тюрьму, а она осталась с Экой (вон лежит, видишь? В коляске), да еще беременная, и слава Богу, что подвернулся этот козел, Желвак этот, Олег Васильевич, и, конечно, нужно было воспользоваться его бородатой любовью — а ты знаешь, каково это: спать, когда в рот тебе все время лезут лохмотья чужой бороды? — она воспользовалась и вывезла детей, и спасла их, а то Саша сейчас стоял бы на углу Невского, как этот мальчик, а Эка шлялась бы по гостиницам, и всякие мерзавцы с бритыми черепами задирали бы на ней юбки! Вот что! Вот что! Вот что! А-ах, да не трогай меня! Не можем же мы здесь, при твоей мегере! Мама? Какая она тебе мама! Мама, тоже мне! Не могла тебя даже выкупить! А-ах! Да не трогай меня! Подумаешь — Майкл! Майкл или Олег Васильевич — невелика разница! Сам же видишь — тошнит! От обоих тошнит! О-о-о-о, Боже мой! Тему-у-ури! Да убери же ты руки!

— Руки-то ей держите, руки! А головку поверните! Во-от так! Ну, йодом смажем сейчас, и готово! Роза Борисовна! Просыпайтесь, пожалуйста!

Рейчел разлепила то, что прежде было ее глазами. На горло навалился белый, как тесто, потолок. Слева скрипели руки незнакомой женщины в голубом халате. Она быстро водила по переносице Рейчел мокрым насекомым. Насекомое пахло чем-то знакомым, вроде кашля или, может быть, снега. Справа, в черноте, копошилась медсестра Катя, которая выдергивала из ее головы окровавленные искры. Искры слиплись внутри волос, и выдергивать их было нелегко.

— Где я? — простонала Рейчел.

— В Петербурге, Роза Борисовна! — ответила выглянувшая из черноты многоголовая и многоногая Катя. — Мы вам подтяжечку сделали! Ну, что? Вспомнили?

Рейчел попыталась приподняться, но оказалось, что она прилипла к холодной и скользкой клеенке. Нельзя, конечно, показывать им, как это страшно, а то они ее не отпустят. Олег Васильевич, конечно, приедет за ней и выпустит. Конечно, он приедет! Что тут ехать-то? Конечно, конечно!

Слово «конечно» было липким и чавкало, как торфяное болото.

Катя что-то подложила ей под голову.

— Све-е-тлана Леониднна! — крикнула Катя и наступила легкой острой ногой в чавкающее «конечно». — Мы готовы! Можно в палату?

— Давление смерьте, — отозвалась Све-е-тлана Леониднна.

Рейчел услышала слово «смерть». Она поняла, что ее отдают смерти, что смерть давно уже охотилась за ней, и от этого все остальные окружающие ее люди испытывали давление. Теперь они сдались, давление снизилось, и рядом зачавкала смерть. У нее не было лица, потому что она, как Рейчел, хотела обмануть свои годы, и ей тоже сделали «подтяжечку».

— Не забудь, не забудь! — закричала Рейчел.

Она хотела сказать что-то совсем другое, хотела попросить Катю позвонить Верико и Темуру, у которых она только что была и которые остались с маленькой, запаршивевшей от диатеза Экой, хотела, чтобы Катя — со своей чудесной косой, такая светлолобая — чтобы она попросила Верико простить ее за Темура, чтобы Темур простил Олега Васильевича за то, что Олег Васильевич украл у него Сашу, чтобы Саша простил ее за вспученную и жирную фамилию «Желвак», чтобы смерть не смотрела с потолка так ужасно, потому что у нее нет даже глаз, даже глаз нет у нее, одни только веки с остатками слипшихся, накрашенных черной тушью ресниц! Тушь эту продавали, кстати, цыганки у метро «Арбатская», она была похожа на куски гуталина, и говорили в Москве — о, говорили московские люди! — что слепнут женщины от цыганской туши.

— Светлан Леонидна! — закричала Катя. — Вы посмотрите, что творится! У нее верхнее двести восемьдесят!

— А нижнее? — спросила Светлан Леонидна.

— Мамочки! А нижнее — сто сорок!

— Я говорила, что не нужно нам принимать этих, из Америк! На кой ляд они нам нужны! Вечно что-то! — вскрикнула Светлан Леонидна и бросилась к Рейчел. — Быстро, димедрол! Быстро! Двадцать миллиграмм! Быстро! Она нам тут сейчас устроит!

Катя с размаху всадила шприц в бледную, едва заметную вену погибающей иностранки. Светлан Леонидна на другой руке уже измеряла Рейчел давление. Давление не снижалось.

— Смерьте через пять минут! Не успевает же! — сказал подошедший молодой и брезгливый Евгений Иванович, ведущий хирург. — Смерьте на левой!

«Смерть», «смерть», «смерть», — слышала Рейчел, и вдруг чувство, которое она испытала когда-то, когда вертлявая, в большом китайском халате бабка, разозлившись, что Роза не хочет просыпаться и идти в школу, с размаху опрокинула на нее кастрюлю зимней водопроводной воды, и она ощутила, что — вместе с остановившимся дыханием — начинается освобождение, что она вырывается куда-то из вялой и несвежей темноты своей комнаты, что никакого другого воздуха, кроме того, которым она успела запастись перед ледяным ожогом, уже не будет, и так даже лучше, так веселее, потому что нет ни бабки, ни протухшей комнаты, ни школы — ничего! Она успела заметить тогда, что темнота, скопившаяся внутри ее самой, стала вдруг светом, и все то время, пока она пронзительно визжала на перепугавшуюся бабку: «дура!», света становилось все больше и больше. А потом он сразу погас, стало мокро, темно, безобразно, и Роза увидела раскрывшийся бабкин рот без зубов, которые та — по утреннему раннему часу — не успела вставить, и они равнодушно поблескивали в стакане на столике.

— Не забудь! Не забудь! — повторила она, мучаясь тем, что никак не может подобрать правильного слова и навеки позорит себя перед многоголовой, многорукой Катюшей.

— Снижается, — спокойно сказал Евгений Иванович и сжал ее запястье, считая пульс. — Что вдруг такая реакция? Казалось бы, наливной бабец, одни жилы да мускулы, не понимаю!

Рейчел вдруг смертельно захотелось спать.

— Везите ее в палату! К вечеру будет как стеклышко! — распорядился Евгений Иванович и враскачку пошел из операционной. — Я в маленькой, глаза делаю Абдуллаевой, позовете тогда, если что.

Светлолобая Катя быстро покатила пациентку в палату, и Рейчел, почти провалившаяся в сон, успела ужаснуться тому, что сейчас все это и начнется сначала: Московский вокзал, Верико, цыганка с надувным ребенком, мальчик со скрипкой, простоволосая крыса, уставшая после родов, старик с лицом Теймураза, отечная проводница, опять крыса.