Помоги проекту - поделись книгой:
Карлоса отправили учиться в хорошую школу в Буэнос-Айрес. Она называлась "Николас Авеланеда". Говорит, что оставался в ней до 15 лет, учил испанский (уже владея португальским и итальянским), который ему позднее пригодился для бесед с доном Хуаном. Однако в те годы Карлос стал настолько невыносим, что его дядя, старейший член семьи, решил отправить племянника в Лос-Анджелес на попечительство одной семьи. Таким образом в 1951 году он попал в США, где через два года поступил в Голливудский колледж, затем пытался учиться живописи в Миланской Академии изящных искусств, но усомнился в том, что станет большим художником. Будучи в подавленном состоянии, вернулся в Лос-Анджелес, где поступил на факультет социальной психологии Калифорнийского университета. Позже перешел на факультет антропологии. Об этом он рассказывает так: "Тогда я по-настоящему понял, что жизнь не удалась. И сказал себе: если уж делать что-то, так совершенно новое." В 1959 году решил переменить имя и стал называться Кастанедой.
Такова его «легенда». Но разве можно скрыть свою подлинную биографию, когда за дело берутся неуемные журналисты? В свое время (1973 г.) «Тайм» провел настоящее расследование. И выяснилось следующее.
С 1955 по 1959 гг. Карлос Кастанеда (под этим именем!) обучался по курсу психологии в Лос-Анджелесском университете. Документы иммиграционной службы свидетельствуют, что Карлос Цезарь Арана Кастанеда действительно переселился в США, в Сан-Франциско. Это произошло в 1951 г. Тот Кастанеда имел рост 165 см, вес 58 кг, приехал из Латинской Америки, а именно — из Перу, где родился в древнем городе инков Кахамарке на Рождество 1925 года. Отец его был ювелиром и часовщиком, а мать — Сузанна Кастанеда Навоа — умерла, когда Карлосу было не 6 лет, а уже 24. Он провел три года в местной школе города Кахамарке, а потом семья перебралась в Лиму, где Кастанеда закончил Национальный Колледж и изучал живопись и скульптуру в Школе изящных искусств. Дальнейшая его жизнь после переезда в Америку и годы обучения в Калифорнийском университете хорошо известны. Но знакомство с доном Хуаном сильно изменило всю ситуацию. Теперь Кастанеда почти "недосягаем".
Дон Хуан учил Карлоса избегать обычного ритма в повседневной жизни. Даже пребывая в Лос-Анджелесе он, очевидно, ест и спит, когда придется, то и дело уезжая в пустыню. Однако известно, что одновременно он работает над своими рукописями по 18 часов в день. Очень умело избегает посетителей и любой публики. Никто не может быть уверен, что Кастанеда находится в определенном месте в данное время. "Карлос вам позвонит," — обещает обычно Майкл Корд, его издатель из агентства "Саймон и Шастер". Если же телефон все-таки звонит, то вы с удивлением узнаете, что абонент находится в штате Юта.
Он теперь бросил преподавать, и даже немногие его лучшие друзья ничего не знают о том, где он сейчас пребывает. Поведение Кастанеды загадочно и не поддается объяснению.
"Сила хранит вас. — сказал он как-то. — но вы не знаете, как. Сейчас я на грани и должен все переменить. Когда-то мне пришлось написать книгу, чтобы получить ученую степень, а в результате я пришел к самому сердцу магии, к немыслимым ее вершинам. Когда-нибудь я напишу свою последнюю книгу о доне Хуане — это случится. Теперь же я намерен действительно стать магом. И только смерть сможет остановить меня."
Магия — опасное слово. К несчастью, мы разучились чуять «дух» слова и прозревать многозначность символа, ибо в нашем прагматическом, обескровленном языке (как и в самом нашем мире, для которого язык лишь блеклое зеркало, где красуется этот оскопленный, утомительный разум) царствует терминология и классификация. Лишь свободный дон Хуан может позволить себе неустанно играть словами, всякий раз напоминая сбитому с толку Карлосу: "Это лишь способ говорить."
Критики Кастанеды, и даже не столько те, что тяготеют к примитивному материализму, а именно адепты "высокой духовности", обожатели Космического Разума и просветленных «учителей», презирают магию с особенной силой, из-за чего и страшатся Кастанеды, а от дона Хуана бегут, словно черт от ладана. Знание не-божественное (а вернее сказать, не-человеческое), знание пагубное, зловещее и разрушительное — вот что для них магия.
Ученый люд, конечно, не так пуглив, но столь же высокомерен. Доктор Леманн с простительной наивностью (ибо писал свой труд еще в 1900 г.) разъясняет так: "Суеверие — это теория, а магия-деятельность, являющаяся результатом такой теории… Если верят в существование демонов, т. е. низших духов, помощь которых в том, чего иным способом нельзя достигнуть, можно купить или вынудить, то вполне естественно, что в таком случае станут пробовать, нельзя ли добиться этой помощи. Всякий поступок, являющийся результатом такого мнения, есть магия." (Иллюстрированная история суеверий и волшебства. М., 1900. С. 13.)
О целях магии Леманн говорит вполне определенно, и несмотря на давность этого высказывания, прислушаться к нему стоит. Ибо и сейчас традиционное понимание магии не претерпело особых изменений: "…мы видели, что человечество всегда верило в возможность магических операций, посредством которых добивались двух целей: во-первых, стремились к познанию фактов, лежащих вне пределов обыкновенного опыта и необъяснимых общепринятыми способами; во-вторых, пытались получить власть над внешним миром, недостижимую обыкновенными средствами. Ввиду этого, с одной стороны, мы видим упорное стремление поднять завесу будущего при помощи целого ряда методов…, с другой — видим страстное стремление получить власть над материальным миром для достижения различных практических целей: лечения болезней, удлинения жизни, приобретения знатности, богатства и половых наслаждений… — вообще для всего, что близко человеческому сердцу." (Там же, с. 246. Курсив везде наш. — Прим. автора)
Как видите, магия бездуховна хота бы уже потому, что направляет основное свое усилие на блага "мира сего" — отвратительно, особенно если вспомнить, кого нарекли "князем этого мира"!
Дальше — хуже. Неожиданное сходство магии с наукой (и далеко не в лучшем смысле) находит видный английский моралист Клайв С. Льюис:
"И магия, и прикладная наука отличаются от мудрости предшествующих столетий одним и тем же. Старинный мудрец прежде всего думал о том, как сообразовать свою душу с реальностью, и плодами его раздумий были знание, самообуздание, добродетель. Магия и прикладная наука думают о том, как подчинить реальность своим хотениям; плод их — техника, применяя которую можно сделать многое, что считалось кощунственным, — скажем, нарушать покой мертвых." (Клайв С. Льюис. Человек отменяется.)
Именно такое отношение к магам было господствующим в средневековой Европе. Недаром тот же Клайв Льюис напоминает, что в пьесе Марло даже доктор Фауст — искатель чистого знания — от бесов "требовал не истины, а денег и девиц". Своеобразным итогом предложенной линии рассуждений может послужить характерное высказывание И. Ярви и Дж. Агасси: "Мы утверждаем, что магия является ложной научной теорией, не более и не менее. Это делает ее наукой. Поппер часто говорит, что мы можем быть уверены в эмпиричности и научности теории лишь после ее фальсификации. Но раз лучшая наука открыта, ложная наука может быть в лучшем случае относительно сильно рациональной. Превосходство очень сильно рациональной науки здесь и сказывается: при указанном понимании магии и науки мы предпочтем науку лишь потому, что она лучше проверяема, объясняет больше и более точно и т. п." (Agassi J., Jarvie I. C. Magic and rationality again // The British journal of sociology. 1973. Vol. 24. No. 2).
Стало быть, Карлос Кастанеда все эти годы был ведом Хуаном Матусом к освоению сверхъестественной техники, дающей власть над людьми, золотом и женскими сердцами? Он преподавал наивному антропологу науку запугивания и оболванивания, готовил приворотные зелья и обучал втыкать иголки в изображения вредных профессоров, чтобы те не подсиживали талантливого Карлоса в своем Калифорнийском университете?
Глупо и смешно. Слова делают нас слепыми и глухими, а подлинный смысл драмы человека, ступившего на край бездны неведомого, ускользает неприметно и невосполнимо.
Как же назвать ту странную дисциплину, которой отдавали жизнь невероятные индейские «колдуны», принявшие и признавшие будущего лектора-антрополога? Ведь даже строго энциклопедическое определение магии толкует все о том же: "колдовство, чародейство, волшебство, обряды, призванные сверхъестественным путем воздействовать на мир (явления природы, людей, духов)." Сюда относится хозяйственная магия (обряды вызывания дождя, обеспечения удачи на охоте), лечебная магия, вредоносная (насылание «порчи» и т. п.), магия любовная и еще многое в подобном духе.
Любопытно обратить внимание в связи с этим на некое странное «суеверие». Если просвещенные магистры и доктора относятся к магии, в основном, с высокомерным пренебрежением, то обычный носитель массового сознания ее, по меньшей мере, побаивается. Известный этнограф Э. Б. Тайлор в своей монографии "Первобытная культура" приводит целый ряд примеров такого рода страха у народов «цивилизованных» перед примитивными племенами, "владеющими волшебными силами". Кажется, сама примитивность этих племен, аморфность и иррациональность восприятия мира ("описания мира", как выражается дон Хуан) отворяют для них путь к силам, напрочь позабытым «окультуренными» собратьями.
"В любой стране изолированное или отдаленное племя, уцелевший остаток более древней народности могут приобрести репутацию колдунов," — пишет Тайлор. — Для малайцев — это дикое племя джакун, для древних арийцев — всякие грубые туземцы покоряемых ими стран. Даже в Северной Европе относительно малокультурные народы, такие, как финны и лопари, долгое время оставались "предметом суеверного страха для своих скандинавских соседей и притеснителей." (Э. Б. Тайлор. Первобытная культура.)
Мы еще вернемся к этому любопытному факту и попробуем разобраться, не стоит ли за этим страхом нечто большее, чем "презренное суеверие" — атавизм "низшего уровня цивилизации", и почему люди древности колдовали, видимо, удачнее, чем наши с вами современники.
Но прежде всего нам следовало бы рассмотреть, как понимали сущность магии наши предки, как понимают ее современники, и следует ли хоть в каком-то смысле называть дисциплину дона Хуана магией? Например, один из исследователей оккультизма Рам М. Тамм в своем "Комментарии к работам Карлоса Кастанеды" без тени сомнения называет последователей дона Хуана «магами», так как существенной чертой магии (в отличие от более высоких, т. е. «духовных» учений) полагает поиск паранормальных сил и способностей. Рассуждает он так:
"Однако, дон Хуан, дон Хенаро и их ученики, используя эксперименты с гравитацией для достижения различных сиддхи (магические сверхсилы), не достигают конечной реализации. Охота за силой блокирует их духовное развитие и поглощает большую часть их акаше-пранической энергии. Это общая участь всех сиддхи-искателей. Сам факт использования центра пупа указывает на жажду мощи. Этот центр, иногда называемый "чакрой силы ци", используется каратистами, тибетскими и китайскими магами и индийскими факирами для генерирования — проектирования — манипулирования этой силой (ЦИ или КИ). Кроме того, колдуны используют этот центр для высасывания энергии из живых существ (магическая эксплуатация и кража энергии)." (Рам
М. Тамм. Тайны магов, с. 60.)
Колдуны яки, по его мнению, "не ищут освобождения от кармы". Полностью загипнотизированный индо-буддистским мифом о колесе реинкарнаций, о страдании и карме, автор просто не желает замечать многократно повторяемую и подтверждаемую идею дона Хуана о том, что "воин ищет только свободу". Охота за силой — действительно одна из важнейших концепций в книгах Кастанеды, но, во-первых, эта сила не может быть получена через «кражу» или «эксплуатацию», а во-вторых, по самой природе своей не может иметь ничего общего с эгоистическими устремлениями личности. Рам М. Тамм справедливо утверждает, что "погоня за мощью — вообще характерная черта нашего времени, а древняя мудрость теперь используется большинством лишь как средство приобретения различных сиддхи и подчинения себе или порабощения других существ. Можно сказать, что со своего статуса эффективной помощи в духовных достижениях магия деградировала до статуса простого инструмента вызывания различных психозов (политико-социального религиоза-сайентоза, анимистического магиоза и др.) и магической кражи." (Там же, с. 62.)
Да только данный пассаж не имеет ни малейшего отношения к магии Карлоса Кастанеды. Читатель, взявший на себя труд ознакомиться с основными идеями, целями и методами описываемого пути, легко сможет убедиться в этом. Скорее уж здесь будет уместно упоминание о "духовной жажде", о "поиске истины". Так пришел к магии Фауст у Гете:
"… И к магии я обратился,
Чтоб дух по зову мне явился
И тайну бытия открыл.
Чтоб я, невежда, без конца
Не корчил больше мудреца,
А понял бы, уединясь,
Вселенной внутреннюю связь,
Постиг все сущее в основе
И не вдавался в суесловье."
Гете. Фауст. (Пер. Б. Пастернака)
Путь дона Хуана ведет еще дальше: не просто "все сущее в основе" открывается на этой дороге, но вся человеческая личность, целостное существо "превосходит себя", становясь объективным воплощением истинного Бытия — потоком свободной самосознающей энергии, которой нет предела. Магия, упоминаемая такими критиками, как Рам М. Тамм, для «воинов» дона Хуана неприемлема.
"И ты не считаешь себя магом, дон Хуан, правда?
— Не считаю, — ответил он. — Я — воин, который видит. И вообще, все мы
— "лос нуэвос видентес" — новые видящие. Магами были древние видящие. Обычный человек, — продолжал дон Хуан, — воспринимает магию как нечто скорее отрицательное; тем не менее, она его привлекает. Именно поэтому, когда ты находился в состоянии нормального осознания, я сделал так, чтобы ты считал нас магами. Так рекомендуется поступать, чтобы пробудить интерес. Но для нас сделаться на самом деле магами — тупик." (VII, 263–264)
Как видите, трюк, использованный доном Хуаном для привлечения неофита, сбил с толку не только Карлоса, но и многих его читателей. Но и поспешность суждений критиков наглядно демонстрирует, как человек привык обманывать себя словами и строить отношение к явлениям, исходя из простых сотрясений воздуха.
Новые видящие, объясняет дон Хуан, пришли к выводу, что "магические практики лишены собственной ценности" (VII, 364) и отказались "от всей этой чепухи — ритуалов, заклинаний и прочего".
"Цель всех магических приемов — воздействие на других людей", — говорит дон Хуан в другом месте (II, 341), — "А видение на других никак не влияет."
Короче не скажешь. Видение (seeing), основная практическая задача в учении дона Хуана, постижение Реальности как она есть через непосредственное восприятие, срывает с человека все эгоистическое, все эти потуги «управлять», «принуждать», 'воздействовать", «манипулировать». Потому магия как подход противоположный — это тупик для тех, кто ищет свободу.
"…видение, по сути своей, противоположно магии, потому что показывает неважность всего этого.
— Неважность чего, дон Хуан?
— Неважность всего.
На этом разговор закончился." (II, 341–342)
Назвать — значит, ограничить. Слово «магия» в устах дона Хуана — только некий знак, удобный и краткий иероглиф, "способ говорить" о знании, для которого все равно нет аналогий.
"В разное время по моей просьбе дон Хуан пытался дать название своему знанию. Он полагал, что наиболее подходящим названием был бы «нагвализм», но этот термин слишком непонятен. Назвать его просто «знание» — означало бы не отразить его сути, а назвать колдовством было бы унизительно. "Овладение намерением" — слишком абстрактно, а "поиск полной свободы" — слишком длинно и метафорично. В конце концов, не сумев найти более подходящего названия, он согласился называть его «магией», хотя признавал, что и этот термин не точен." (VIII, 8)
Мы можем прийти лишь к познанию непостижимой и величественной тайны себя и мира. Конечно, эта тайна заключает в себе огромное могущество, она дает подлинную и невообразимую силу. Только так мы и можем говорить о магии, с которой знакомит нас Кастанеда.
"Все, через что я тебя провел, — продолжал дон Хуан, — все, что я показывал тебе, все это было лишь средством убедить тебя, что в мире есть нечто большее, чем мы можем видеть. Незачем кому-то учить нас магии, потому что в действительности нет ничего такого, чему нужно было бы учиться. Нам нужен лишь учитель, который смог бы убедить нас, какая огромная сила имеется на кончиках наших пальцев. Какой странный парадокс! Каждый воин на пути знания в то или иное время думает, что изучает магию, но все, что он делает при этом — это позволяет убедить себя в наличии силы, скрытой в самом его существе, и в том, что он может овладеть ею." (VIII, 9-10)
Певцы «духовности» недовольны книгами Кастанеды, поскольку, кажется, подсознательно стремятся к педагогическому пафосу. Маловато у дона Хуана торжественных речей, а насчет созидания высших ценностей, победы света и добра, преодоления невежества и установления царства Истины на Земле подозрительный «маг» либо помалкивает, либо грубовато насмехается со специфически индейским юмором. Даже необычайно отвлеченный свет Абсолюта ни единым лучиком не сияет на пустынных просторах кастанедовских пейзажей; носитель "искры Божией", бессмертного и эволюционирующего Духа может быть в самый решительный момент запросто поименован "кучей дерьма", а Бог, сотворенный человеком по своему образу и подобию, оказывается ограниченным и бесполезным. "Беспредельная пустота и ничего святого", как формулируют свое представление о Реальности последователи дзэн.
Вообще же, почти все (за редким исключением) оккультные доктрины, зовущие человека к развитию, совершенству и самореализации, грешат антропоморфизмом мышления. Это тем более удивительно, когда в их основе лежит солидный философский базис и утонченная метафизика, что имеет место, скажем, в индо-буддистском корпусе идей. Рассуждая о природе подлинной Реальности, объективный и последовательный мыслитель неминуемо вынужден постулировать неприложимость к этой Реальности никаких человеческих мерок, критериев, оценок. В противном случае он должен откровенно признать, что не является беспристрастным исследователем, а следует собственной вере, субъективным предпочтениям в интерпретации бытия, т. е. желает видеть мир и роль человека в нем именно таковыми. Конечно, мы сталкиваемся с подобной откровенностью достаточно редко. Неприкрытое мифотворчество с утешительной, терапевтической целью хотя и может быть в ряде случаев оправдано, но малопривлекательно для искателей "смысла жизни", а значит — неэффективно. Антропоморфизм, «очеловечивание» Реальности, обычно возникает в серьезных оккультных дисциплинах постепенно, поначалу с оговорками и оправданиями, через незаметные с первого взгляда логические натяжки, апелляции к "внутреннему чувству", «инстинкту», и незаметно окрашивает теоретические размышления, чтобы затем дать жизнь некоей «фундаментальной», но совершенно человеческой идее, а в конечном итоге — родить еще одну разновидность религии, т. е. мифа, пусть даже самого распрекрасного.
Так обстоит дело с идеями. Если же речь заходит о конкретном опыте, индивидуальном переживании необычных психических состояний, то здесь, конечно же, антропоморфный тип интерпретации царит безраздельно. Даже профессиональный философ, декларирующий непостижимость всемирного бытия и полную безличность вселенской энергии, вдруг вспоминает о "Божественном Свете", о Милости и Благодати, о великом покое Высшего Разума и т. д. и т. п. Космическое Добро и Зло, Свет и Тьма оказываются неизбежными атрибутами еще совсем недавно неопределимого мироздания, а известный тезис о единстве человека и вселенной плавно перерастает в тезис об их взаимоподобии. Так мы навязываем Реальности наши собственные идеалы, цели, понятные нам характеристики. Вряд ли стоит рассматривать бесчисленное множество примеров подобных метаморфоз, тем более, что часто они аргументированы неуклюже и малоубедительно, не говоря уже о том, что многие авторы "духовных учений" даже не отдают отчет в собственных манипуляциях, с обескураживающим простодушием мешая в кучу противоположные взгляды и идеи. Интересным примером здесь, как нам кажется, может послужить учение действительно великого индийского философа Шри Ауробиндо (Ауробиндо Гхош, 1872–1950). В своем грандиозном труде "Жизнь Божественная" он говорит о природе Реальности следующее:
"Но это единство по природе своей неопределимо. Пытаясь его представить с помощью ума, мы вынуждены пройти через бесконечный ряд концепций и опыта. И в конечном итоге нам все же приходится отвергнуть свои самые широкие концепции, свой самый всеобъемлющий опыт, чтобы подтвердить: Реальность выходит за рамки всех определений." (Sri Aurobindo. The Life Divine. Pondicherry, с. 33.)
С этим положением трудно не согласиться — трезвый и объективный подход философа нас подкупает. Но лишь двумя страницами ниже мы читаем следующее:
"Иными словами, если Брахман вошел в форму и проявил свое бытие в материальной субстанции, это возможно лишь для радости самопроявления Его в образах относительного и феноменального сознания. Брахман существует в этом мире, чтобы представить себя в ценностях Жизни. Жизнь существует в Брахмане, чтобы раскрыть Брахмана в себе. Таким образом, значение человека в этом мире заключается в том, что человек отдает ему то развитие сознания, в котором такое преобразование с помощью совершенного самораскрытия становится возможным. Человеческое в человеке заключается в осуществлении Бога в жизни. Он начинает свой путь с животной витальности и ее деятельности, но божественное бытие — его цель." (Там же, с. 36) (Курсив мой — А. К.)
Такая мысль понятна и не может не вызвать сочувствия. У нас нет ни малейшего желания опровергать высокую идею индийского гения, но если взглянуть на вещи абсолютно честно, то мы не сможем объяснить, как из первого положения вытекает второе. Шри Ауробиндо тщательно и подробно аргументирует свои взгляды, но корень противоречия неустраним. На основании чего возможно заключить, что неопределимая Реальность, к которой не подходят даже "самые широкие концепции", развивается в абсолютном согласии со вполне человеческой идеей о "духовной эволюции"? Нам следовало бы постоянно помнить: человек и мир (Бытие, Реальность) едины, человек — неотъемлемая часть его, и в этом мироздании действительно заключено нечто человеческое, иначе бы мы никогда не возникли. Но это не может быть достаточным основанием для распространения человеческих идеалов на космос.
Для читателя, привыкшего рассуждать о духовной эволюции, дон Хуан возмутителен, потому что среди идей индейского «мага» не найдешь ничего подобного. И это естественно. Мы часто забываем, что «эволюция» — это не просто движение, но движение от худшего к лучшему, от низкого к высокому, от менее совершенного к более совершенному. А введение подобных критериев в картину мира недопустимо, ибо это и есть антропоморфизм. То, что нам приятно думать об эволюции, как раз доказывает исключительно «домашнее» изготовление этой концепции. Ею оказываются заражены даже те исследователи «духовности», которые претендуют на научную объективность своих экспериментов — например, Ф. Меррел-Вольф или Дж. Лилли. Антропоморфизм мышления, этот рудимент, доставшийся нам еще от древнейшего мистицизма, кажется поистине бессмертным.
Из всех широко известных духовных доктрин мы могли бы, пожалуй, назвать лишь две, последовательной беспристрастно воплощающих на практике идею чистой Реальности без какого-либо очеловечивания ее. Это даосизм и дзэн-буддизм. В первом учении реальность выступает как неведомый "путь вещей", во втором — как «пустота», что выше всякого понимания. "Таким образом, Шарипутра, всем вещам присуще свойство пустоты, — говорится в излюбленной сутре дзэн-буддистов. — Они не имеют ни начала ни конца. Они не порочны, ни непорочны, ни совершенны, ни несовершенны. А потому, о Шарипутра, здесь, в этой пустоте нет ни формы, ни восприятия, ни имени, ни понятий, ни знания. Здесь нет ни органов чувств, ни тела, ни ума. Нет формы, нет звука, запаха, вкуса, осязания, нет предметов. Нет знания, нет неведения, которое нужно устранить. Здесь нет разложения и смерти… Здесь нет представления о нирване, нет ее достижения или недостижения…" (Праджня-парамита-хридая сутра). Разумеется, идея пустоты характерна для всех школ северного буддизма, но только в секте чань (дзэн) она безоговорочно определяет характер психологической практики и оценку переживаний в измененных состояниях сознания. Любопытным совпадением (совпадением ли?) можно считать тот факт, что как даосизм, так и дзэн являются плодами развития монголоидной расы, к которой относятся и племена американских индейцев, много веков тому назад открывших причудливое «знание» дона Хуана.
Итак, вещи мира "ни порочны, ни непорочны, ни совершенны, ни несовершенны". Понятно, что при таком взгляде на бытие никакое представление о духовной эволюции возникнуть не может. Более того, само слово «духовность» употребимо здесь только в самом отдаленном своем значении. Недаром мы помещаем его в кавычки — ведь это понятие обусловлено особенностями европейского ума, переносящего собственные предрассудки на благодатную почву индо-буддистского мистицизма. Тем не менее, упреки в отсутствии «духовности» критики Кастанеды выражают достаточно часто. Скажем, уже цитированный выше Рам М. Тамм в качестве одного из недостатков учения дона Хуана называет "страсть к жизни", именуя его изначальным "кармическим комплексом". Отсюда — невозможность высоких духовных достижений, ибо карма не преодолена, не «изжита» и т. д. На этом примере мы ясно видим насколько узкой однозначно понимается духовность большинством современных оккультистов. Единственно достойная для них цель — устранение из трагического круговорота иллюзий и переход в некую высшую апатию, отмеченную невыразимым блаженством и (если уж говорить честно) абсолютной бездеятельностью. Только такой процесс в их представлении может считаться "духовным развитием". Легко заметить, сколько понятий, свойственных только определенному типу культуры, вовлечено в это туманное, но благородное слово. Лишь благодаря нашему удивительному самомнению «духовность» оказывается критерием истины при исследовании головокружительной бездны бытия. Настолько ли мы проницательны, чтобы доверять самодельной мечте и под нее кроить мироздание?
Например, центральной мифологемой большинства оккультных учений является "возвращение к источнику". Такой "путь назад" тоже сплошь и рядом принимают за свидетельство духовности предлагаемой доктрины. О чем, собственно, идет речь? Бесконечность развития, столь высоко ценимая человеком, здесь превращается скорее в фикцию, ибо декларируемая идеальная цель — не только отречение от эго, а полное возвращение в изначальную безличность: То, Брахман, Шуньята, Абсолют и т. п. Конечно, можно найти немало метафизических спекуляций, оправдывающих необходимость "индивидуализированного" эпизода в истории эволюции Духа, чтобы затем ему (Духу) вернуться в конце концов к первичной имперсональности. Однако и здесь трудны понять, почему мы должны удовлетвориться словесными играм) на этот счет и почему высшим достижением человека надо полагать, возвращение к отправной точке. Верно заметил Рам Дасс в своей книге "Зерно на мельницу": "Жутковато становится, когда начинаешь растворяться в Пустоте." Но вывод автора парадоксален: "Прекрасно, когда возвращаешься к Богу." Странным образом сюда подключается сострадание ко всему живому, и вот уже готова очень красивая, но столь же безосновательная мысль: "Единственная причина, по которой совершенно свободная сущность предпочла бы остаться внутри иллюзии — это для того, чтобы облегчить страдания всех существ." (Baba Ram Dass. Grist for the Mill. N. Y., 1976) Так всему основой становится бхакти, Космическая Любовь, а по выражению самого автора — "оргазм души". И дело совсем не в том, заключена ли истина в подобных, уже давно ставших тривиальными идеях — кто знает, может реальность именно такова. Гораздо важнее просто понять, что у нас нет оснований исходить из подобных умозаключений. Верны они или нет, в них — только отражение человеческих чаяний и грез. Именно об этом неоднократно напоминает дон Хуан в книгах Карлоса Кастанеды.
Обычно мы ищем у духовных учителей спасительной, утешающей вести. Спрос, как известно, рождает предложение, так что в подобных проповедях давно уже нет недостатка. Если же речь заходит о подлинном поиске, мало кому захочется оставить уютные фантазии и скитаться наощупь в абсолютной безбрежности. "Я убедился на собственном опыте, что очень немногие хотят даже слушать, а тем более — действовать в соответствии с тем, что они услышали", — говорит дон Хуан (IV, 234). А потому идеи мессианства должны быть напрочь отброшены сразу.
"Позволь мне начать с того, что учитель никогда не ищет учеников, и что никто не может распространять учение, — сказал он." (IV, 237)
Однако заявлять подобные вещи, значит, противоречить очевидным фактам. Никто не может распространять учение, но оно все же сохраняется, и традиция живет.
"Избрать тебя было решением силы, — объясняет дон Хуан. — Никто не может изменить планов силы. Теперь, когда ты избран, ты уже ничего не сможешь сделать, чтобы остановить исполнение этого плана." (IV, 60)
Конечно, это только "способ говорить" о невыразимом. Дон Хуан не принимает идею Бога, а потому не может сослаться на "промысел Божий" или на стремление Духа к самореализации. Он знает, что правильнее всего говорить просто о силе, которая, конечно же, безлична, но по совокупности своих эффектов может вызвать представление о действующем разуме. Потому и возникают условные выражение типа "планы силы" или "сила решает". Впоследствии читатель легко убедится, что подобные метафоры в речи дона Хуана существуют лишь для краткости объяснений, а сами объяснения служат чаще всего только намеком на лежащее по ту сторону слов.
Книги Карлоса Кастанеды пытаются противопоставлять подлинно «духовным» учениям еще по одному любопытному признаку — по отношению личности к "высшей силе", т. е. Божественному и Его предначертаниям. Как-то мне даже довелось услышать, что последователи дона Хуана являются врагами Божества, так как не желают принимать участие в исполнении Его воли. Как вы понимаете, речь шла о вполне конкретных идеях, которые без малейших сомнений объявлялись грандиозным замыслом Самого. Мы достаточно сказали об опасности человеческих истолкований Непостижимого, так что нетрудно будет понять, почему дон Хуан, называя аспекты Реальности, прибегает к предельно отвлеченным словам: сила, намерение, абстрактное. Тем не менее, противостояние космосу и бунтарский волюнтаризм личности, которые порой приписывают учению дона Хуана, на деле совершенно ему несвойственны. Достаточно вспомнить, к чему сводится овладение намерением (книга "Сила безмолвия", с. 213):
"С точки зрения своей связи с намерением воин проходит через четыре ступени. Первая — это когда его связующее звено с намерением является ненадежным и ржавым. Вторая — это когда он преуспевает в его очищении. Третья — когда он учится манипулировать им. И наконец четвертая — когда он учится следовать предначертаниям абстрактного."
Шри Ауробиндо говорит о том, что мы должны стать "орудиями Божества". Это одно и то же, за исключением довольно существенного момента: употребляя понятие «Божество», мы склонны приписывать ему свои представления о том, какими путями оно движется, абстрактному же — ни в коей мере. Сам выбор слова в системе дона Хуана подчеркивает крайнюю степень удаленности от человека этой безличной силы.
В другом месте дон Хуан называет абстрактное духом и объясняет роль Нагваля, руководителя группы «магов», следующим образом:
"Я уже говорил тебе, что Нагваль является проводником духа, — продолжал он, — поскольку он на протяжении всей жизни безупречно устанавливает свое связующее звено с намерением, и, поскольку он обладает большей энергией, чем обычный человек, он может позволить духу проявляться через него." (VIII, 119)
Проводник духа — это звучит вполне благопристойно даже с точки зрения самых непреклонных блюстителей подлинней «духовности». Но в системе дона Хуана нас спасает от неминуемых заблуждений полное неведение насчет того, что есть дух и каким способом он осуществляет себя. Как ни парадоксально, сделать что-либо правильно мы можем лишь в том случае, если позабудем о правильном и неправильном, ибо в наших представлениях об этом слишком мало истины.
Оттого наши стремления к всеобщему добру так часто приводят к несчастьям и страданиям человечества. Как только мы убедили себя, что знаем путь к счастью, замысел Всевышнего в нашем исполнении оборачивается катастрофой. Это хорошо понимали еще древние даосы. Как пишет В. Малявин, исследователь творчества Чжуан-цзы: "исток насилия — в самом стремлении гипостазировать ценности, помыслить сущности, опредметить себя и мир. Зло, утверждали даосы, появляется в тот момент, когда начинают призывать делать добро ради добра… [Чжуан-цзы] гневно клеймит этих любителей красивых фраз о «гуманности», «справедливости», "культурных достижениях" и т. п., которые не замечают или не желают замечать, что общество, в котором они проповедуют, превращено с их помощью в толпу колодников, ожидающих лишь своей очереди положить голову на плаху."
Интересно, отдают ли себе отчет многие "учителя духовности", насколько их призывы способны привести к подобным последствиям? Дон Хуан, в отличие от сумасбродных пропагандистов массового духовного просветления, никого не зовет строить Царство Истины, от которого странно попахивает то ли фашизмом, то ли коммунизмом. Даже небольшие вмешательства в естественный ход вещей он отвергает, хотя и не читал мудрого Чжуан-цзы.
"Я поинтересовался, можно ли сделать что-нибудь, чтобы люди стали более гармонично относиться к светимости осознания.
— Нет, — ответил дон Хуан. — По крайней мере, видящие не могут сделать ничего. Цель видящих — свобода. Они стремятся стать ни к чему не привязанными созерцателями, неспособными выносить суждения. Иначе им пришлось бы взять на себя ответственность за открытие нового, более гармоничного цикла бытия. А этого не может сделать никто. Новый цикл, если ему суждено начаться, должен прийти сам по себе." (VII, 315)
Мы не возьмемся определить, можно ли считать такой подход к социальным проблемам человечества «духовным», но одно ясно наверняка: в учении дона Хуана нет призывов делать "добро ради добра", а значит, оно не посеет зла.
Конечно, книги Кастанеды зачастую воспринимаются, как увлекательные романы. Этому способствует и избранная автором форма дневника-автобиографии, и обилие невероятных, почти фантастических событий. Чего стоят одни лишь поразительные фокусы дона Хенаро, путешествия в "теле сновидения" загадочные явления мистических «союзников» или знаменитый прыжок в пропасть, в результате которого Кастанеда не только не разбивается, но посещает какие-то странные миры, чтобы в конце концов вернуться в нашу общую реальность на расстоянии сотен миль от места рокового прыжка! А телепортации, которые Карлос осуществляет с помощью дона Хуана? Или раздвоения Хенаро, одновременно мирно почивающего в своей далекой хижине на другом конце Мексики и демонстрирующего гипнотические трюки перепуганному антропологу? Нет слов, в такие события трудно поверить трезвомыслящему и «цивилизованному» читателю. "Думаю, эти книги представляют собой в основном плод фантазии," — утверждал в свое время Йезус Очоа, заведующий этнографическим отделом мексиканского Национального музея антропологии. А доктор Фрэнсис Снэпс из Северо-Западного университета США заявил: "Кастанеда — это новая игрушка. Я получил от его книг огромное удовольствие, такое же, как когда-то от "Путешествий Гулливера". Однако бывшие коллеги Кастанеды из Калифорнийского университета, которые присвоили своему выпускнику степень доктора наук за "Путешествие в Икстлан", негодуют, когда слышат подобные высказывания. Один из профессоров этого заведения назвал Кастанеду "гением, которому удалось поколебать привычные ценности и предрассудки". Среди тех, кто не сомневается в достоверности книг Кастанеды, — Майкл Мэрфи, основатель известного института по изучению проблем развития человека, крупные ученые и исследователи, такие, как Аллан Уоттс и многие другие.
И как это всегда бывает, если речь заходит о мире на границе интеллектуальной познаваемости, а то и вовсе за ее пределами, здесь возможны две принципиально полярные точки зрения: реализм и идеализм. Вопреки устоявшемуся мнению именно философский идеализм оказывается в нашем случае непримиримо консервативным, а реализм (не ортодоксальный материализм!) способен принять в качестве материала исследования феномены, явно не укладывающиеся в традиционное описание мира. Следуя гносеологической установке реализма (т. е. предмет познания реален и независим от сознания и познавательных актов), мы открываемся бесконечному числу углов зрения на реальность, неизбежно полагая ее неисчерпаемой и непредсказуемой для познающего разума. Опыт мыслительной машины человека здесь не критерий и не опора, а лишь некое освоенное изнутри пространство, в определенной части своей субъективное, в другой же — объективное, но никто не дал нам бесспорной меры для начертания границ между ними. Философский идеализм в строгом понимании гегельянца не терпит объявившейся пропасти между субъектом и источником переживания бытия — для него мир имеет смысл только как чрезмерная объективация Логоса, а сам переживающий
— как единичная субъективация Логоса. Такой предельно однородный мир прост в обращении, но держится все-таки на умозрительной посылке, вряд ли для исследователя удовлетворительной. Абсолютная экспансия Логоса на деле оказывается интеллектуальной ловушкой. Попав в нее, мы обречены видеть реальность однозначно, предсказуемо и даже механистично, ибо все, созданное человеческим разумом, в конечном итоге — механизм: отдельные цепи его могут быть недостроены, отдельные узлы неотчетливо разработаны, но сам принцип в любой миг готов лечь раз и навсегда установленным штампом на всякую, доселе невиданную деталь.
Для подобной конструкции мысли события, итоженные и книгах Кастанеды, зачастую невозможны, как неприемлемы исходные положения, декларируемые доном Хуаном. Но если мы не ищем подтверждения уже привычных философских максим, к пробуем на свой страх и риск исследовать материал изнутри, полагаясь лишь на чистое переживание безразличного ко всяким концепциям опыта, то вопрос об «исторической» подлинности кастанедовского путешествия перестанет быть вопросом документальности, фиксированности фактического материала. За пестрой канвой событий, которыми переполнены все девять книг этого автора, мы разглядим единый, непротиворечивый комплекс идей, и каждый эпизод, даже самый неправдоподобный, окажется иллюстрацией этого комплекса, его прямым либо косвенным подтверждением, логическим продолжением и развитием. Даже там, где Кастанеда отвлекается на время от изложения теории и практики дона Хуана, все в изображаемом мире с неизменной убедительностью говорит «да» размышлениям индейского учителя из племени яки. И нам уже не важно, летал ли дон Хуан "подобна воздушному змею", мы просто понимаем, что для подобных вещей нет преград, нет препятствий, ибо преграды сняты — и не магической «суггестией» одаренного гипнотизера, который всякого может заставить гулять в "кущах небесных", а самой установкой к бытию, предельно последовательной и даже философски — безупречной. Именно здесь, а не в головокружительных «фокусах», заключен подлинный вызов человеческому существу, урок и предмет для исследования.
Мы не знаем наверняка, что происходило на самом деле с Карлосом Кастанедой во время его многочисленных поездок в Сонору. Однако всей своей книгой мы намерены показать читателю, что описанные им события действительно могли иметь место, а это, пожалуй, важнее биографических изысканий репортеров. Нас интересует сущность предложенного пути и новый взгляд на природу человека и мири. Мог ли автором подобных идей оказаться сам Кастанеда? В таком случае, позвольте мне считать его гением. На вопрос Сэма Кина (интервью Psychology Today) Карлос ответил:
"Идея, что дон Хуан — плод моего воображения, совершенно нелепа. Для изобретения такой фигуры мой воспитанный в западно-европейской традиции интеллект попросту непригоден. Я ничего не сочинил. Я всего лишь рассказчик. Я даже не был готов к тем радикальным изменениям в своей жизни, которых с необходимостью потребовало дальнейшее развитие нашего знакомства."
Действительно, книги Кастанеды демонстрируют процесс значительного изменения в сознании самого автора, что довольно трудно имитировать при написании художественных сочинений. Мы легко можем проследить, как идеи и понятия, воспринятые Кастанедой из общения с доном Хуаном, в сознании автора претерпевают радикальную трансформацию. То, что в первых книгах кажется главным, все более отходит на задний план, а вскользь упомянутое и вроде бы незначительное вдруг оказывается в центре внимания, определяя весь ход "ученичества".
Конечно, скептиков хватает. «Цивилизованное» здравомыслие, которое на деле часто оказывается обычной узостью ума и душевной ленью, любит позубоскалить над всем тем, что ему не по вкусу. В США опубликовано уже несколько пародий на Кастанеду. Новые критики сравнивают дона Хуана с мифическим Оссианом — вымышленным галльским поэтом III в. н. э., чьи труды в действительности сочинил в XVIII веке Макферсон, ловко мистифицировав всю «культурную» публику. Немало и завистников. В самом деле, кому из антропологов прежде удавалось достичь такой ошеломляющей популярности — миллионные тиражи и такие же гонорары, бесплодные попытки Голливуда договориться с автором о съемках фильма и т. д. и т. п.? Даже великий Феллини в свое время безуспешно гонялся за Карлосом по всей Америке, но и он получил отказ. Само собой, кое-кто из коллег уже не мог равнодушно глядеть на этого "выскочку".
Но предметом нашего исследования вовсе не является личность Карлоса Кастанеды — доктора антропологии и бывшего профессора Калифорнийского университета. Мы намерены по возможности подробно рассмотреть хуановский космос, оценить и проанализировать основополагающие идеи, наиболее важные элементы праксиса, попытаться выявить внутреннее родство мировоззрения нагвалей с некоторыми подходами мирового оккультизма к проблеме постижения истины. Мы хотели бы также сделать для всех очевидной уникальность учения дона Хуана и его чрезвычайную важность для изучения великой тайны человека и бытия, тем более, что его роль по-прежнему остается предметом спора в ученом обществе.
Кроме того, насущная необходимость проведения данного исследования связана и с определенным практическим моментом. Информация, предоставленная читателю Карлосом Кастанедой, расположена в том виде и порядке, каковые отражают, в первую очередь, становление самого автора. И не всегда легко разобраться, какое место занимает тот или иной элемент в системе — ведь зачастую этого не понимает сам Кастанеда. Из книги в книгу он поправляет себя, расставляет более верные акценты, но читателю трудно уследить за всеми перипетиями такого созревания. Помимо этого, многие дидактические приемы дона Хуана, особенно в первых книгах, остаются нерасшифрованными, и это еще более усложняет восприятие целого. Мы взяли на себя смелость систематизировать разрозненный материал и предложить комплексный метод его интерпретации. Немалую помощь в этом специфическом анализе автору данной работы оказал личный опыт «внутреннего» изучения измененных состоянии сознания, придавший его оценкам определенную степень уверенности. Хочется верить, что этот сложный материал станет немного яснее для тех, кто, как и мы, тщится разгадать самую великую Тайну — тайну внутри нас и вне нас. "Дон Хуан повернул мой взор вовне и научил меня видеть великолепие мира," — сказал Кастанеда.
Оказаться без посредников, лицом к лицу с этой могущественной тайной бытия, ощутить, наконец, нашу способность и наше право говорить на равных со всей грандиозностью мироздания — быть может, именно это исцелит человека от его вечной хандры и безвольных скитаний по мифам? По крайней мере, дон Хуан думает так. "Это единственный способ уравновесить ужас перед тем, что ты человек, и восхищение тем, что ты человек."
I. ОПИСАНИЕ МИРА
Тени разума, бессмысленные и назойливые, ополчились на меня; их
несметное множество составляло некое подобие мира и, чтобы избежать
смятения, каждому призраку дал я имя, каждому приписал сложные законы
существования. Теперь они реальны, а я — нет.
Только в редкие минуты чистого сознания вспоминаю я, что это просто тени, и тогда гоню их прочь.
ГЛАВА 1. ТОНАЛЬ И НАГУАЛЬ
Рассуждая отвлеченно, мы все, конечно, знаем, что мир не исчерпывается тем, что в нем уже известно и знакомо, что познано нами, а, напротив, бесконечно шире и содержательнее всего нам уже известного. Но на практике нашего познавательного отношения к миру и — более того — нашей общей установки к бытию мы все склонны жить а «привычном», т. е. уже известном, — жить так, как если бы мир им и кончался.
1. Res integra (Вещь целостная — лат.)
Обращаясь к знанию дона Хуана — знанию, принципиально незнакомому в традиционном культурном контексте и шокирующему в своем последовательно применяемом виде — мы с самого начала вынуждены признать ложность исходных посылок в отношении к бытию у так называемой "современной личности".
Поделиться книгой: