Помоги проекту - поделись книгой:
— Эх, бабушка! — Витька захохотал. — Выдумает ведь тоже — диспетчером, стропальщиком… кем там еще? Ладно, хватит тут темнить, отдай фотографию и дуй отсюда, не мешай сторожить объект!
Комендантша пожала плечами: как, мол, хочешь! — и хлопнула в ладоши. Пудель вынесся к ее ногам, она сняла с его клыка пробитую, словно компостером, фотографию. Витька стал засовывать ее во внутренний карман пиджака, и в это время над стройкой раздался тихий, неуверенный свист. А начавшись, сразу стал громче, мощнее и вдруг перелился в трель, сменившуюся длинной и причудливой руладой. «Соловей!» — догадался бывший молодой специалист, удивившись его внезапному пению в таком глухом, посреди каменного города стоящем месте. Он вспомнил темные, весенние соловьиные сады на своей родине, в далеком районном городке, откуда уехал учиться шесть лет назад, оставив мать одну зимовать и летовать в старом деревянном доме…
Часто-часто замелькала-замигала вдруг слабая лампочка над будкой; совсем потухла. И внезапно возле Витьки, сидящего на скамейке, забегало много людей. Ярко озарилось окруженное забором пространство: рядом с будкой, чуть ли не упираясь одним концом в недорытый котлован, стоял длинный стол, покрытый ткаными узорными скатертями. Многочисленная челядь, выскакивая из дыры в заборе, тащила к столу огромные блюда с жареным мясом, кашами, грибами, пирогами, изогнутые ковши с медовыми хмельными напитками. Сидящие за столом мужчины в нарядных кафтанах, с сальными от мяса рожами, сыто кряхтели, дремали — носами в испачканную скатерть, орали песни, кто-то рвал бороду у соседа. В середине сидела румяная, строгая Комендантша в платье из плохо гнущейся материи, слева от нее — плотный мужик с густой рыжей шевелюрой. Тот самый, утащивший из сберкассы Витькин диплом. Федяев хоть и не видел его прежде, однако сразу признал. Мужик был как мужик, с большим носом, далеко в щеки уходили широкие ноздри. Кафтан красный, вышитый цветами, со стоячим воротом. Только все это уловили Витькины глаза, как сзади его крепко взяли под руки, подняли со скамейки и потащили к столу. Он обвис, заболтал ногами и руками, засипел отказывающим голосом. Бросили на истоптанную за день бригадой и жильцами сырую весеннюю землю, измарали хороший костюмчик. Тут и за столом все замолчали, глядя на него, посасывая кости; шут с бубенчиками заплясал вокруг Витьки, ухая.
— Точно, что он, мать, жениться у нас надумал? — обращаясь к Комендантше и вперяя суровый взор в стоящего на расползающихся коленях бывшего молодого специалиста, спросил Рыжий.
— Чтоб мне с места не стронуться, милый сын Соловеюшко! Сама колечко меряла.
— А ведом ли тебе, непочтенный вьюнош, новый мой указ?
— Ка… ка… какой еще указ? — спросил изумленный Витька.
— Что я каждого такого, как ты, загадкой пытаю. Отгадаешь — женись и живи, а если нет — эй, гридни, тащите плаху!
Чурбачок оказался перед самым Витькиным носом.
— Как вы смеете!..
Но его тут же сшибли ударом по уху на бок, и он снова завозился, поднимаясь.
— То-то… Слушай загадку. День да ночь — сутки прочь. Стоит середь земной тверди и хляби домушечко-избушечка. — Рыжий указал перстом на бригадную будку. — Оконцем — то на луну, то на солнце. Справа — море-окиян, слева — остров Буян. А как раз если аккурат прямо — растет дуб-дерево, соловьиная красота, высокая макушечка, зеленая верхушечка. Шел-проезжал мимо царь-государь. Рубил-рубил дерево — не срубил. Ехал мимо купец-молодец — пилил дерево три года и три дня — не мог спилить. Шел добрый молодец, гикнул, свистнул, стукнул кулаком — вот тебе и все. Упал дуб, тут ему и конец. Теперь: каков был у того молодца цвета кафтан?
— М-м… Зеленый, что ли? — напрягся Витька Федя ев.
Сидящие за столом заорали, застукали, забили кружками по скатерти. Комендантша визгливо и тонко смеялась, а Рыжий вложил в большой рот сразу шесть пальцев — по три с каждой руки — и страшно засвистел, загудел, выкатывая рачьи глаза. Дрыгающегося бывшего молодого специалиста уложили шеей на чурбачок, тонко вжикнула сверху сталь…
Очнулся он уже утром, когда совсем рассвело. Проснулся и огляделся кругом. Никакой Комендантши рядом не было. И стола не было, и никаких следов пира. Костюм его был чист. Возле двери на большом гвозде, куда вешали всякое барахло, нацепленная на дырку, проделанную клыком старухиного кобелька, висела Иринина фотография. Витька снял ее, заметил на обратной стороне буквы, прочитал. Шальным, раскошенным в разные стороны почерком было написано: «Каждую весну в соловьиную пору пытану бысть». И подпись из одной буквы: то ли «Ф», то ли «В», то ли «Б», то ли еще какая.
Он положил фотографию в карман, и на душе стало еще тяжелее. Неужели так жизнь и полетит, как сказала чертова бабулька: в шабашниках, диспетчерах, неизвестно в ком еще… Ну и ладно! Что ж таскать на себе, как крест, когда-то любимую и желанную, а теперь напрочь разонравившуюся, ненавистную специальность? Лучше уж на стройке, или в цирке, или где там… Он вынул колечко, побывавшее уже на пальце и его, и Ирины, и Комендантши, повертел его немного перед глазами, опустил обратно и пошел заколачивать дыру в заборе.
«Шалишь, чертовка! Все равно женюсь!» — приговаривал он, яростно взмахивая молотком.
Бригада, вскоре явившаяся на работу, нашла, что сегодня на стройке, на удивление, все в полном порядке и ничего не исчезло. Тут же было решено, что ночные дежурства, пожалуй, имеют свой смысл.
Утром же на стройке появилась Комендантша. Когда она, переругавшись со всеми и пригрозив сыном-следователем, собиралась уходить, Витька подошел к ней и тихо спросил:
— И как прикажете это понимать?
— Что понимать?
— То, что было.
— Эх, мальчик! — Бабка потрепала его по плечу. — Что тут понимать-то? Ты вот шибко грамотный, а я — нет. Ты двадцать четыре года на свете прожил, а я — в сто раз супротив твоего. Ты вот пожил бы столько-то, тогда узнал…
— Вы меня не путайте! Вы чего меня путаете? Отвечайте прямо на вопрос! — жалобно взвизгнул бывший молодой специалист.
— Путаю я его! Ну и иди давай! Обожди, время пройдет, каково тогда с тебя спросится! Аль ты до моих годов в ребенках ходить надумал? Это ведь шибко просто. А мужиком надо ставать, человеком. Обожди-и, еще не добралась я до тебя. Иди, иди, кому сказала!
И Витька в страхе отошел к стоящей поодаль бригаде.
— Что это у тебя за секреты с бабуськой появились? — спросил его дядя Миша. — Или вы теперь уж на пару с ней договорились нас гонять? Ой, умора была на вас смотреть! — захохотал он.
— Смейся, смейся, — со злорадством сказал ему Федяев. — Сегодня, кажется, тебе дежурить? Ну, смейся давай!..
В обеденный перерыв он еще раз тщательно обследовал место, где происходили ночные дела. И — нашел! Нашел-таки затоптанную в землю позолоченную кисточку с бахромой. Кто-то, видно, оборвал ее со скатерти. Витька хотел сначала взять ее себе, однако, подумав немного, схватил лопату и быстро закопал находку в котловане.
ИСТОРИЯ ВТОРАЯ
Дядя Миша, Михаил Иванович Мохнутин, считал себя человеком не простого, но государственного ума. Неуклонно и неустанно выискивая недостатки в окружающей жизни, он как путем непосредственного обращения в соответствующие инстанции, так и иными доступными способами бичевал их и требовал устранения. Оставшись сегодня на дежурство, он не стал заниматься разной чепухой, вроде борьбы с шастающим через стройку людом, а сразу засел в будке и начал писать бумагу известному работнику областного масштаба товарищу Соловью. На тему о гвоздях. Ведь, как известно, опалубка для фундаментов и прочих бетонных сооружений сколачивается из досок, посредством скрепления их гвоздями. После же того как фундамент готов, бетон застыл, надобность в опалубке пропадает, и она просто выбрасывается. Сколько тратится зря дефицитного материала — гвоздей! Предложение дяди Миши исходило из того, чтобы внедрить на первый раз хотя бы в разрезе области массовое, организованное выдергивание гвоздей из досок силами бригад, с установленным процентом потерь и обязательной отчетностью в отдельной графе, заполняемой мастерами. Сначала, когда пришла в голову такая идея, дядя Миша предложил осуществить ее в своей бригаде. Личный состав, однако, отнесся к этому весьма прохладно: вот, была еще нужда дергать гвозди из грязной опалубки! Тоже, нашел дурачков. Бригадир же Костя сказал: «Надо тебе, так вытаскивай, а народ не буровь. Что тебе гвозди? Есть так есть, хорошо, нет — так привезут, куда денутся?» — «Но ведь економия!» — вскричал Мохнутин. «Економия!» — усмехнулся бригадир. Дядя Миша сам было начал выдергивать гвозди из опалубки, однако скоро бросил, потому что понял, как это тяжело — без моральной поддержки, без прямых указаний начальства. Притом при втором использовании гвозди гнулись, ломались. Но дядя Миша, взявшись за дело, уже не бросал его. Что такое, в конце концов?! Должно же быть им какое-то применение, этим гвоздям! Совсем негодные можно сдавать в металлолом, привлечь к важному делу пионеров. А годные — исправлять специальным прессом, и в создании пресса должна сказать свое слово наука. Таким образом, все новые и новые слои общества включались в реализацию идеи плотника-бетонщика Мохнутина. Правда, только в его мыслях, мечтах. А на самом деле никто пальцем о палец не ударил. Совсем обюрократились, отгородились от жизни некоторые руководящие товарищи. Дядя Миша ходил по конторам, отделам, управлениям, канцеляриям, требовал скорейшего разрешения вопроса, а ему показывали его заявления с такими резолюциями: «Нецелесообр.»; «Рассм. Ответ получить у тов. Онисько»; «ОТиЗ! Подсчитать экон. неэффективность предложения, с уведомлением товарища»; «Тут что-то есть! Предлагаю вынести вопрос на коллегию»; «Клара Конст.! Вы забыли, что я не решаю подобных проблем! Возмутительно! Переправьте Кукуеву» — и т. д., т. д., т. д… Постепенно, однако, круг сужался, сужался, сужался — и вот теперь в центре его маячил только один ответственный работник — товарищ Соловей. От него зависело, дать или не дать ход дяди Мишиному предложению, а значит, будут ли правильно использованы средства, будут ли задействованы школьники в столь важном деле, получит ли наука соответствующее задание на разработку? Плотник-бетонщик уже состоял с ним в заочной переписке, и она проходила весьма благополучно. Последняя резолюция руководящего товарища на заявлении гласила: «Автору! Тов. Мохнутину! Подготовьте более развернутое обоснование идеи! Запишитесь на прием!»
Прием этот предстоял сегодня, в семь ноль-ноль вечера, дядя Миша записался на него еще месяц назад. А пока он, пыхтя и напрягая мозг, зачем-то слюня кончик шариковой авторучки, писал то самое «развернутое обоснование идеи». Сначала он написал про общий подъем строительства, упомянув некоторые руководящие документы по этому вопросу, затем: «Однако, наряду с серьезными достижениями, имеются существенные недостатки. Так, в частности…» Чтобы иметь образец стиля, он специально ездил в трест, взял в постройкоме один нестарый доклад. В описании недостатков особый упор сделал на несовершенство снабжения в строительстве, на расточительное отношение к отпускаемым материалам. А когда пришел черед излагать самую суть, дядя Миша яростно заскоблил затылок. Ну что тут можно написать еще, кроме того, что уже написано? «Развернутое обоснование»! Политическую подкладку он вроде уже дал, какое еще надо обоснование? Вот, значит, вытаскивай из опалубки гвозди, сортируй, негодные сдавай в металлолом, чтобы возместить потери металла, а годные отправляй в изобретенную конструкторами для выправки машину. Разве не ясно? Описав, как мог, подробно процесс повторного использования гвоздей, дядя Миша витиевато расписался, поставил число и начал переодеваться — пора было готовиться к встрече с товарищем Соловьем. В предвидении ее он уже утром явился на работу в бостоновом костюме, в скромном синем, но дорогом плаще — точно таком, в каком ходил сам товарищ председатель постройкома треста Репин, Аскольд Трофимович, — и в добрых, до ужасного блеска начищенных туфлях. В обед сходил в магазин, купил галстук, без помощи бывшего студента и Толика Рябухи — ну их, новомодных! Чай, не на гулянку идти. Купил синий, в горошек.
Дядя Миша переоделся, причесался, перед маленьким зеркалом в будке придал лицу деловитое, внимательное выражение и, стараясь не запачкать туфель, кратчайшим путем, через дыру в заборе, пошел со стройки. Идти до учреждения, где ждал его могущественный товарищ Соловей, было совсем недалеко, а времени до встречи еще оставалось порядочно — около часа, поэтому плотник-бетонщик решил предварительно покушать. Он зашел в ближнюю столовую, снова (днем уже был здесь) поприветствовал раздатчиц и кассиршу, взял холодное блюдо — ставриду обыкновенную с огурцом соленым, луком зеленым, первое — суп особый с фрикадельками отдельными, второе — биточки пикантные с соусом основным, два стакана чаю, три кусочка хлеба, и точнехонько отдал кассирше деньги, прежде чем она сама успела сосчитать.
— Как это у тебя всегда так получается? — весело воскликнула кассирша.
— Уметь надо! — так же весело откликнулся дядя Миша.
Он любил пошутить с простыми людьми — такими же, как он. Покуда он кушал, приятные мысли посещали его. Вот принято и утверждено его предложение, и все завертелось. На глазах у начальства. А начальство не беспамятное, оно помнит, кто был инициатором этого ценного начинания. И вполне может статься, что его вызовут и предложат должность. Нет, он не претендует куда-нибудь в верха — маловато грамотешки, но вот в СМУ, в производственно-технический или в диспетчерскую… Там он, пожалуй что, справится. Видел, как они трудятся в поте лица. Только болты болтают, анекдотики травят. Показал бы им… Живо! Быстро! Одна нога здесь, другая там! Р-разговоры! Обнаглели!.. Такое отношение к подчиненным было по душе дяде Мише. Когда не касалось его самого. В этом случае он умел поставить на место. Недаром семь лет служил на сверхсрочной службе. Так что, в случае удачи, вполне могло получиться и с должностью. В самом деле, не в бригадиры же ему стремиться! Не для того ему дана государственная голова, способная к правильной оценке событий не только внутреннего, но и международного масштаба!
Неторопливо, хорошо покушав, дядя Миша зашагал к высокому, давно и крепко построенному зданию — месту служебного обиталища товарища Соловья. Он вежливо, приветливо поздоровался со швейцаром, сказал, к кому идет. Тот позвонил, осведомился, действительно ли товарищу такому-то надлежит следовать туда-то, провел посетителя в открытую комнатку, где стояло несколько вешалок, и сказал:
— Разденьтесь, пожалуйста.
На такое предложение Мохнутин выдал вопрос:
— А не украдут?
Швейцар только крякнул, выпучил рачьи глаза и ничего не ответил.
— Со мной вот в армии был такой случай…
И дядя Миша рассказал: когда он служил сверхсрочную, у него на полигоне украли почти новый полушубок, и ведь он нашел было похитителя, а чем все кончилось? Тем, что в характеристике написали: «Ставит личные интересы выше общественных» и не подписали очередной контракт. А то разве бы он ушел? Служил бы себе да служил.
Швейцар слушал его с огромным интересом и несколько раз взмахивал руками, собираясь перебить посетителя и начать свой рассказ, но тут дядя Миша вспомнил, кто его ждет, и поскучнел. Он бы с гораздо большим удовольствием постоял тут, внизу, поговорил о том о сем с простым человеком, чем взбираться сейчас наверх, где еще неизвестно, что его ждет. Он прижал к боку белую картонную папочку, с вложенным в нее «обоснованием», и двинулся к лестнице.
— Постой! У нас ведь лифт! — догнал его и взял за локоть швейцар.
Он отпер железную дверцу, затолкнул дядю Мишу в объемистый лифт с открытым, железной сеткой забранным верхом, и тот медленно стал возноситься вверх, на самый последний этаж. По мере подъема нарастали страх и тревога. Давно затверженная формула приветствия: «Плотник-бетонщик Мохнутин прибыл с целью доклада и обоснования, как было письменно указано, поданной ранее записки-заявления, для совместной беседы по данному вопросу!» — как-то скомкалась, перекувыркалась в мозгу, и теперь дядя Миша даже не знал, с какого слова начать. Выскочив на площадку этажа, он побежал по длинному коридору, отыскивая кабинет товарища Соловья. Нашел его; проник, слабо скребнувшись, в большую приемную. Там было пусто и прохладно. Массивная дубовая дверь в кабинет — плотно прикрыта. Мохнутин оторопел. «Хос-поди…» Тут в приемную из коридора вошла высокая, красивая брюнетка и грозно спросила:
— Куда, товарищ?
Дядя Миша назвал себя, и женщина, уже с радушными нотками в голосе, сказала:
— Ну, пожалуйста! Он ждет вас!
Дядя Миша потянул на себя ручку двери — она открылась неожиданно легко — и ступил, задом вперед, на мягчайший, нежно провалившийся под его ногами ковер. Обернулся, вскрикнул во весь дрожащий голос:
— Совместного плотника-бетонщика Мохнутина, заявившего целеуказание-обоснование, считать отсутствующим, как поданного ранее! Я прибыл!
В глубине кабинета раскинулся огромный стол с многими папками, бумагами, телефонами. Но за столом никто не сидел. Посередине его стояла клетка с серой, весело посвистывающей птицей. И никто не расхаживал по помещению, поджидая дядю Мишу. В общем, было пусто.
— Вот так фокус! — воскликнул плотник.
— Фю-фю-фю! — откликнулась ему птица.
Дядя Миша подозрительно глянул на нее, придвинулся ближе к клетке:
— А ты-то как здесь оказался?
— Фю-фю-фю-фю-у!.. — залился соловей.
— Смотри у меня! — Сердце у Мохнутина дрогнуло, он нерешительно погрозил птице пальцем и бросился обратно к двери.
— Как? Ка-ак? — заволновалась, заплескала руками секретарша и тут же исчезла.
Из кабинета доносились ее крики:
— Ну как же, как же, как же так? Ведь я на секунду, буквально ну на секунду… Ах, замолчи, Фомка, Фомка, Фомистый!..
Она выбежала с перекошенным в рыдании лицом, перегнулась через подоконник, и вскрикнула истерически-радостно:
— Вон же он, вон!
Дядя Миша тоже перегнулся и посмотрел вниз. Там, внизу, у подъезда, некто с ослепительно рыжей головой, ничем не покрытой, в таком же, как у дяди Миши и у председателя постройкома треста товарища Репина, Аскольда Трофимовича, плаще, садился в большую машину.
— Товарищ Солове-ей! — пронзительно зазвенела секретарша.
— Това-а-а!.. — рявкнул вслед ей плотник-бетонщик.
Но чернильный прямоугольник уже сдвинулся, легковуха отъехала от тротуара. Женщина разогнулась, стала закрывать окно, задергивать шторы. Попудрила лицо, спросила:
— А вы чего ждете, товарищ? Рабочий день кончился.
— Так што… значитца… Я назначенно! Обоснование… изряднейшее заявление…
— Надо было являться раньше! Разве не видите — уже три минуты восьмого.
— А когда я входил, было без двух семь! Вы тут мне не говорите! Дело государственное, по расписанию у него прием граждан, а он меня, выходит теперь, обманул? Вот так-та-ак…
— Ну и товарища Соловья можно понять! — чеканила секретарша. — Все время на нервах, такая напряженная работа, масса строительных объектов, при этом больная мать, и еще тут разные неприятности по службе. Сегодня вот у него — я вспомнила — бассейн в семь ноль пять. А там попробуй опоздай! Так что вы должны понять товарища Соловья. Но как же он выскочил, убежал? Ведь я на секундочку, буквально ну на секундочку… — Она шмыгнула, готовая снова заслезиться.
— Я вот тоже кумекаю: как он со мной-то мог разминуться? — произнес дядя Миша.
— Не знаю! — сурово сказала секретарша, подняла сумку, и взялась за дверную ручку.
— Что же мне теперь с этим делать? — каменно отваливая челюсть, печально спросил Мохнутин и показал свою папку из белого картона.
— Не знаю, не знаю.
Оказавшись по другую сторону приемной, она обрадованно завертела ключом в скважине.
— Приходите, приходите в другой раз. Я вас запишу. Я ведь теперь вас знаю, запомнила. Может быть, в другой раз лучше получится. Вы позвоните, и я вас запишу на прием, да?
Однако телефона почему-то не назвала.
Плотник вздохнул, смиряясь.
— А что это за чудо у вас в клетке посвистывает?
— А! Смучилась я с ним. Гадит, да еще дух такой дает… фу! И не убрать, не унести: земляки, видишь, подарили. Была тут делегация…
Она засмеялась и тут же оборвала смех, потому что лифт уже спустился вниз и надо было выходить Секретарша упорхнула на улицу, а дядя Миша задержался возле швейцара.
— Вот так-то! — сказал он, поднимая вверх и показывая тому папку с «обоснованием».
— А… кх-ха-а!.. — весело зазевал швейцар. — Это… что т-ты, брат! У нас так-то в пятьдесят шестом или седьмом, помню, был случай…
— Что мне тот случай! — отмахнулся дядя Миша, минуя настроенного на воспоминания мужика. — Важнейшее дело, считай, пропало…
Покинув высокое, крепко построенное здание, плотник постоял на тротуаре, раздумывая: куда теперь идти? Одет он был — хоть в ресторан. Но с какой радости? Притом дядя Миша отличался скуповатостью, денежка у него лежала к денежке, зря не расходовалась. По этой причине отверглась мысль о том, что неплохо было бы выпить. В нем прочно до сих пор сидел хитрый, озорной, хваткий и бережливый парень, ушедший тридцать лет назад из деревни в армию и навсегда покинувший с того времени родные места, потому как было решено: это — не его масштаб, не его условия, и вообще там не место предприимчивому, деловому, обладающему государственным суждением человеку. Чужбина тоже жгла и стегала сурово, но никогда Мохнутин не пожалел о старом решении. Когда ездил в родные края в последний раз, видел: только развалины остались от его дальней, лесной деревеньки. Даже родного духа жителей ее он не почуял. Сгоняли их в большое село, да только раздернули, сбили с места, и разлетелись они во все стороны, тоскливо крича и суетясь крыльями, словно больные птицы. Дядя Миша вспомнил соловья в клетке на столе у руководящего товарища и снова удивился: что за чудо? Держит птицу в кабинете, источник вони и шума, предмет для отвлеченных мыслей, разговоров. Нет на них управы! Он подумал о собственной неудаче, прижал крепче к себе картонную папочку с обоснованием использования вынутых из опалубки гвоздей и потопал на стройку. Хотел еще съездить домой, да отказался от этого намерения. Кто там так уж особенно его ждет? Сыновья — один пристроен в ПТУ, по мясному делу, другой — шестиклассник, люди самостоятельные, без него управятся со всем. А хозяйки у него нет. Потеряли ее три года назад. Она работала продавцом в гастрономе; однажды пришла с работы и сказала: «Миша, что-то тяжело мне…» Прилегла на диван и через два часа умерла. С той поры он жил вдовцом. Правда, ходила тут одна… Но это было уже не то. Ребят он воспитывал сурово, без потачки, хоть и с пониманием, а они платили равнодушием, никакой благодарности, и так горько становилось иной раз…
Нет, домой он не пойдет.
Дядя Миша вспомнил вдруг, что он пожилой, кадровый, заслуживающий уважительного отношения рабочий человек, и, строго и требовательно поглядывая на прохожих, долго стоял у дыры в заборе, решительно пресекая попытки пройти к дому незаконным путем.
Потом пришли сумерки, поток нарушителей иссяк тихонько, и дядя Миша удалился на скамеечку возле будки. Зажглась жидкая лампочка; где-то защелкал, запосвистывал соловей. Услыхав его, дядя Миша сразу же вспомнил своего руководящего обидчика. Нет, такое спустить нельзя! Гибнет государственное дело. Он открыл будку, нашел в бумагах бригадира Кости чистый лист, положил его на папку с «обоснованием» и, снова пристроившись на скамейке, стал писать:
РАПОРТ-ЗАЯВЛЕНИЕ
относительно обоснования выдергивания, дальнейшего распрямления с помощью науки, а также сдачи в металлолом использованных в старой опалубке деревянного типа гвоздей различной длины и диаметра, а также относительно безобразного бюрократизма в этом вопросе, проявленного руководящим работником учреждения, подведомственного Вам, товарищ Министр Строительства и Монтажа, так называемым товарищем Соловьем. Этот так называемый руководящий товарищ, кроме того, что держит в своем кабинете птицу, не имеющую отношения к обстановке и источающую гнусный, зловонный запах…»
— Чего это ты тут строчишь?! — каркнул кто-то у него над ухом; дядя Миша оторопел и замер. Узкая кисть в темных нитяных перчатках легла на бумагу.
— Не отдам! — взвизгнул плотник.
— Тебя никто не спросит, — произнесли сверху.
И тут же белая папочка из тонкого картона с лежащим в ней «обоснованием» была вырвана из его рук и брошена вниз, прямо в зубы неведомо откуда взявшемуся черному пудельку, который порскнул во мглу.
«Так вот кто это!» — подумал Мохнутин и, повернув голову, убедился в правильности мысли: рядом, за плечом, стояла Комендантша. Горесть об утраченных бумагах перешла в ненависть, заледенила:
— Вы что это, гражданка, позволяете себе? Поч-чему на объекте?! Смирно! Равняйсь! А-т я тебя-а!.. — И он бросился к старухе с намерением заломить ей руки и представить куда следует. Но она с несвойственной возрасту легкостью ускользнула от него, отбежала в сторону, на бегу стаскивая с себя плащ. Словно тореадор, вытянула руку и подняла его вверх, — теперь только он белел в темноте да старухино лицо, неестественно бледное. И когда дядя Миша снова побежал на нее, она выбросила плащ вперед себя. Плащ опутал тело, повис непонятной тяжестью, однако стряхнуть его оказалось непросто. С ужасом плотник почувствовал, что плащ намертво висит на нем, и не только висит, но и упруго борется, крутит, пытается уронить на землю. Ах, ах ты!.. Вроде сил в нем было и не шибко много, но — куда девать сковавший тело страх? Плащ и упасть не давал: вертелся, в обнимку гнул туда-сюда шею, словно баловался, а Комендантша бегала рядом и подзадоривала:
— Одолевай, обарывай! Жми его, дави! Одолевай обарывай!
Наконец плащ, словно выдохшись, распластался по грязи, потянув на себя дядю Мишу. Он шлепнулся на него, сел и стал что есть мочи отползать назад, подальше от старухи. Одной рукой помогал себе двигаться, другую же вытянул вперед, сделал пальцами рога и завыл трясущимися губами давно, кажется, забытое и вдруг вспыхнувшее в памяти заклинание «Шилцы-вилцы-цыгорцы-ходилцы! Шилцы-вилцы-выгорцы-ходилцы!» Некогда бабушка с этим заклинанием выгоняла веником из избы нечистую силу. «Шилцы-вилцы! Ы! Ы! Ы-ы-ы!..» Как он ни дергался на плаще, сползти с него никак не удавалось: шлепнувшись на середину, так и оставался на ней. И расстояние от него до старухи было прежним.
Поделиться книгой: