Паразитарий

Юрий Петрович Азаров

Паразитарий

Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв.

Откровения Иоанна, гл. 3, 1.

Ты настолько прав, насколько твое деяние угодно Богу.

Из бесед с самим собой

К читателям

Естественно, я не могу себя считать автором этого труда, поскольку он создан замученным гением Степана Сечкина. А эти записки были действительно найдены мною на Каменном мосту, где после шестого перехода на рыночные отношения был сшиблен каким-то лихачом фонарный столб. Причем этот злосчастный столб был сшиблен не тогда, когда податливых граждан обчистили, как последних балбесов, а тогда, когда поголовное большинство уже не в состоянии было не только поднять светильник, но и волочить ноги. Именно в те дни я оказался на Каменном мосту, где фонарный столб уже не освещал ближние и дальние перспективы, а согнутый и искореженный, как нынешний наш режим, валялся на асфальтовой дорожке. Нижняя часть столба была чугунной, и кусок литья во время удара отлетел. В образовавшуюся дыру можно было сунуть далеко не одну рукопись. Когда я подошел поближе, откуда-то из глубин столба послышался молящий голос: "Возьми, возьми же…" Поверьте, у меня по коже мороз прошел. Какая-то сила заставила взять рукопись, на которую была наклеена крохотная фотография женщины с младенцем. Сходство с Божьей Матерью было достаточно явным, но это была не Божья Матерь: слишком приземленным было изображение, а глаза ребеночка точно переливались искрящимся топазом. Да, именно топазом. Дымчатым. Посмотришь сбоку — пробивается прозрачная сероватость, а прямо — две смородинки, омытые водой. Я оглянулся. Никого не было вокруг. Я схватил папку. В ней было шестьсот сорок страниц убористого текста и три кассеты. На одной из них было даже не письмо, а скорее черновик вступления к запискам. Я счел необходимым предварить произведение Сечкина[1] этим черновым наброском.

Вот оно, это авторское обращение: "Убедительно прошу рассматривать мои записки лишь как часть той правды, которая отражает существо моего реального и нереального бытия. Могу поклясться чем угодно, в моих записках все достоверно, начиная от бородавки на левой щеке Агриппины Домициановны Зубаревой (настоящая фамилия Агенобарбова) и кончая легкой хромотой на правую ногу, но не Хромейки, который был горбат, а Горбунова, которому за неуспеваемость по пению классный руководитель сначала указкой, а затем эпидиаскопом отбил ступню.

А ирреальным казались даже мне не столько мои очищающие душу полуобморочные состояния, сколько сопутствующие им элементы ясновидения. Это могут подтвердить все, кто соприкасался со мной: тот же Горбунов или Хобот, а еще точнее, лучший шпилевой и содержатель меблированных игорных комнат, предпочитавший всем играм "двадцать одно" и сожалевший о том, что только одна опера посвящена этому восхитительному состязанию ума и сердца. Элементы пророческих предсказаний зафиксированы также медицинской экспертизой, проведенной самым тщательным образом перед моей насильственной смертью. Из всего этого вовсе не следует, что я нездоров или психически ненормален. Напротив, я всегда был в отличной спортивной форме. Не гнул подков, но запросто жонглировал двухпудовой гирей. У меня даже перед распятием были отличный пульс и давление в пределах нормы.

Если уж и говорить о моем мучительном своеобразии, то оно, я убежден, продукт паразитарного бытия. А мучительность-то главным образом оттого, что видения сопровождались, как правило, острой болью глазного яблока. Моя болезнь смущала докторов, стоявших, мягко говоря, на догматических позициях.

Один психиатр мне прямо сказал:

— Вы нам изрядно поднадоели. Давайте сговоримся на таком диагнозе: паразитарус эхинококкус обыкновенный, спровоцированный укусом энцефалитного клеща, завезенного из Марихуании с тремя колорадскими жуками во время одной из шестидесяти холодных войн.

Мне его предложение показалось странным. И я ответил:

— Представьте себе, у вас фурункул, а вам предлагают: "Давайте порешим: у вас не фурункул, а СПИД, экспортированный из Заокеании тремя беглыми каторжниками во время любвеобильных объятий наших президентов, поставивших целью перехитрить самих себя, а также народы Шакалии, Пегии и Каледонии".

— Не хотите, как хотите, — злобно улыбнулся эскулап. — Падайте себе в обмороки на здоровье, а нас оставьте в покое.

Другой врач покачал головой:

— Типичный демократус паразитарус. Это данные семи синегальских машин и восьми агрегатов с острова Фиджи — лучшая в мире диагностика, мы ее едва освоили. Можно сделать еще авгиографию, но уже отечественным способом.

— Что это такое?

— Мы без наркоза вспарываем вам глотку, вставляем металлический, желательно нержавый зонд и окрашиваем ваши мозги в фиолетовый цвет — это даст нам возможность получить достоверную картину сосудов…

— А потом меня обвинят в причастности к шовинистической партии фиолетовых?! Да я вас разукрашу в такой цвет, что вас родная мама не узнает! — Я сильно вскипел. И даже упал в обморок.

Господи, как же чудно все представилось мне тогда. Залитая солнцем арена цирка. Я беру в одну руку горсть кадмия красного, а в другую киноварь пурпурную и перекрашиваю физиономию врача. И это уже не врач, а император Нерон, который еще в 62 году принял решение не просто казнить Апостола Павла, но и согласно римским нравам сделать из казни праздник, из зрелища — публичные игры с представлением, с двойным снятием кожи: небывалая эксдермация![2]

Осужденных, собранных со всего света, покрывали шкурами диких зверей, выпускали на арену, где их разрывали собаки, львы и шакалы. Греция была поражена этим соединением дикости с эстетикой. Все в истории повторяется. Я ненавидел Рим и все, что связано с катастрофами, революциями, контрреволюциями, распятиями, терновыми венками, стрелами, пронизывающими мучеников. Я и по сей день вижу оргийные нероновские картины, где Меркурий железным, докрасна раскаленным прутом трогает кожу убиенного, чтобы узнать, двигается человек или нет. Я гляжу на жирную женоподобную физиономию императора, и тоска меня берет оттого, что трачу последние минуты моей жизни на распроклятого Агенобарба, что означает в переводе на язык пегих — рыжебородый. Не знаю, каким образом нероновское прозвище перешло в чисто пегую фамилию Агенобарбов, впрочем претерпевшую некоторые метаморфозы, поскольку по ней прокатились голыми задами (сам видел, как это было) евреи, мерлеи, татары, поляки, литовцы, русские, арийцы, каледонцы и другие народы. Думаю, и Нерон возник не случайно. В его клещевидном, рыхлом теле была зарождена паразитарная бацилла, поразившая все страны Востока и Запада, Юга и Севера. (Признаюсь, это одно из моих мировых исторических открытий.) Это он положил начало изысканному, интеллигентному, рафинированному паразитаризму. По его мановению в стремительном беге промелькнули в истории его двойники — Борджиа и Наполеон, Робеспьер и Гитлер, Ленин и Троцкий, Мао и Пиночет — и столько крови: алой и кроваво-темной, краплаково-бурой, жгуче-огненной, бесстыже-липкой, мутно-сладкой — и какой только крови не было в этом безумном беге по бытийным тропам. И горы черепушек с оскаленными зубами, с безднами глазниц, принадлежавших царям и королям, сапожникам и пахарям, скупщикам краденого и нотариусам, сводникам и прокураторам, внучкам и ассенизаторам, детям и шулерам, трактирщикам и пекарям, воинам и нищим, партийным идеологам и живодерам, скотоводам и балеринам, цирковым артистам и пожарникам, мясникам и кардиналам, центурионам и рабам, врачам и охотникам, гончарам и потаскухам.

В тот день, оказавшись дома, но еще не оправившись до конца от обморока, я успел самым подробным образом воспроизвести все виденное на бумаге, и с тех пор вот уже второй год веду эту своеобразную летопись моих душевных скитаний. Откровенно признаюсь — в самом начале у меня и мысли не было создавать нечто цельное, если бы не Лиза Вольфартова из Колдобинской редакции. Она сказала:

— Веди дневник.

— А зачем?

— Можно продать.

— Кому он нужен?

— Не скажи. Сейчас всё скупают. Кстати, в Заокеании и в Шакалии за такого рода записки большие деньги дают.

— Но это же за пределами сознания. Чертовщина.

— Вот именно. Кто знает, может быть, есть не только эта реальность, но и жизнь за пределами сознания. И если она есть, тогда твоим записям не будет цены.

— Не понял.

— Чего уж тут понимать? Если существует подсознание, то и подсознательная жизнь социальных общностей — реальность! Где истоки этой безудержной ненависти одних народов к другим? Почему нас раздражают некоторые человеческие лица? А ответ может быть и таким: общаемся не мы, а наши подсознательные начала. Я понятно объяснила?

Должно быть, она еще больший псих, чем я, подумалось мне. Но что-то задело меня тогда. И уже после очередного обморока я стал лихорадочно фиксировать зигзаги моей прожитой и непрожитой жизни. И кто знает, возможно, Вольфартова права: когда-нибудь подсознательная жизнь народов явит нам неожиданно свое обличье, покажет нашу изнанку и брякнет на весь мир:

— Глядите-ка, как вы безобразны!

Я пока что окончательно не решил, куда отослать мои записки: в издательство или в органы государственной безопасности. Убежден, скрытый в них подтекст может сослужить немалую службу в деле защиты Отечества и его паразитарных основ, какими каждый наш соотечественник привык дорожить, особенно после тщательно проведенных репрессий, политических процессов с поджариванием ягодиц и прокалыванием барабанных перепонок грязными швайками. Патриотизм, окрепший в еврейских погромах, в литовском омонстве, согретый афганским солнцем и омытый Персидским заливом, очистившийся от духовных и материальных излишков после очередного ограбления с помощью рынка, после восьмидесяти денежных реформ и ста шести повышений цен на хлеб, кукурузные палочки, морковный кофе и другие привозные и непривозные товары, — этот патриотизм нуждается в слиянии с истинным паразитаризмом. Только слиянность и способна породить исключительную борьбу за свою исключительность, безмерную, бесконечную… впрочем, именно в этом я крепко сомневаюсь, а говорю с такой уверенностью в силу врожденного, воспитанного и хорошо развитого конформизма, будь он трижды проклят! Таким образом, я глубоко самокритичен и не считаю свое слово истиной в последней инстанции. Эта моя установка проходит красной нитью по всем моим запискам.

Развиваемая в моем труде концепция паразитаризма содержит, полагаю, открытия не только государственного, но и гносеологического порядка. И дело не в том, что я обстоятельно доказываю, что рационализм тупиков губителен, что им придуманы семантические капканы, этические ловушки, коварства мнимых реальностей, какими являются прежде всего так называемый коллектив и производные от него якобы свойства личности — экстремизм, экстерроризм, эксчемпионизм и даже эксгибиционизм.

Дело не в том, что я не приемлю иррационализма, который темен и смертельно опасен, ибо прямой дорогой ведет в пропасть, откуда уже нет выхода, где можно лишь задохнуться и умереть.

И дело даже не в том, что я стою на позициях Божественного феноменализма и считаю, что только Духовный Ум и Духовное Сердце способны к поискам Истины, к Откровению, к сближению с Природой. Спросите у неба, у моря, у деревьев, у камней, у травы, у леса, когда они пребывают в радости и в любви. И они вам ответят: всегда. Это и есть вечное состояние Красоты, живой и бодрствующей: смиренной и непокорной, лишенной злобности, подделок под добро, лишенной суррогатов лжереальностей, типа коллективизации, техницизации, демократизации, химизации, провокации, национализации, интернационализации, эксдермации и популяризации! Ухищренный рационализм, разукрашенный блестками мишуры и оснащенный компьютерами и многознанием, и есть тот Дьявол, который Падшим Ангелом вошел в людскую душу, задурманив нас мнимыми красотами, лжедобром и псевдокультурой. Господь дал нам чувство прекрасного, дал способность целостно созерцать мир — в Красоте его познавать, в Любви наследовать и в Любви преумножать то, что зовется Любовью. Все это я понимал умом и даже глубинами своей души, но всякий раз что-то мешало мне добраться до конца родниковых глубин моей Любви. Я всегда трепетал от осознания того, что Любовь и есть Бог. Я, наверное, потому так сурово наказан, что постоянно предавал свою Любовь, свою Трепетность, свои Чистые Слезы. Во мне, может быть, по соседству с моей сокровенной Любовью осели темные силы Зла, увлекавшие меня притягательностью суеты, предательства, жестокости, нелюбовью к себе, к народам, к инакомыслию, жаждущие паразитаризма, личных катастроф, умерщвления всего светлого на этой земле.

Мои подсознательные силы звали пребывать постоянно в Любви, не ухудшая и не уродуя великого Бытия, не насилуя его катастрофами и ухищрениями рассудка, способными привести к еще большему потрясению, каким считаю грядущий паразитаризм. Щупальцы паразитарного бытия отрастали десятки столетий. Они невидимы, и кому как не тайной полиции применить все современные технологии, чтобы обнаружить и отсечь то, что угрожает человечеству смертью. Выворачивая вечность и целые народы наизнанку, правоохранительные органы порой наслаждались лишь умелым шантажом, хриплыми криками да своей властью, а вот спонтанное самораскрытие подследственных — этого им никогда не удавалось заполучить. И здесь я вновь возвращаюсь к главной мысли моего труда: а если подсознательная жизнь личностей и целых народов — реальность, то кому, как не органам безопасности, знать и исследовать бесценный клад психического подполья, который спрятан за баррикадами человеческих ухищрений, гримас, ловких доводов и самообманов, лжи и малодушия!

Я понимаю, насколько странными могут показаться мои вольные обращения с исторической мифологией и мифологическими заблуждениями моей души. Но поверьте, и это одно из моих важнейших открытий, без этих глубинных погружений не найти ключей к Большой Феноменологии. Душа истории, как мифы. Находясь будто бы вне нас, она соединяет Космос с волнениями нашего сердца и ума. Только таким образом рождается планетарное мышление, благодаря которому созданы эти записки. Большая Феноменология — наука будущих поколений. Она и есть биография подсознательной жизни народов, отдельных личностей. Она источник последующих пророчеств, генотипных образований, мученических деяний, евангелий…

P. S. Опасаясь преждевременной огласки некоторых зашифрованных моих данных, прошу не показывать Прахову и Хоботу мои записки, так как они могут использовать их исключительно в личных целях, то есть для укрепления паразитарной системы. Если паче чаяния записки будут обнародованы, то целесообразно имена Прахова и Хобота заменить. Нужно думать о потомстве оных: дети за отца не в ответе.

P. Р. S. В случае публикации моего труда прошу на мой гонорар издать 14 посланий Апостола Павла, чьи деяния сопровождали мою душу духовным трепетом и вселяли уверенность в окончательную гибель Паразитария, а также поставить скромный памятник из лабрадорского мрамора Сутулиной Анне Дмитриевне и ее маленькому сыну по прозвищу Топазик.

ЧАСТЬ 1. ПОКАЯННЫЙ КАНОН ПАДШАГО ИНОКА

1

Какие там к дьяволу иносказания! Все в натуральную величину! Ксавий видел проект решения о снятии моей кожи. Он, правда, не успел прочесть, какая часть покрова подлежала эксдермации — термин ввели в период вневременного и внесоциального общедемократического курса. Ксавий тут же нашел меня и, как мне показалось, с наигранным сочувствием сообщил:

— Попался ты. — Он объяснил суть приказа. Заглядывая в мои глаза, точно пытаясь определить степень моего испуга, добавил: — Они хорошо осведомлены о твоих методах анализа паразитарных систем. Особенно их возмутил перенос паразитарных отношений простейших на современную демократическую среду. Я тебе, старик, говорил, нельзя зрящно отрицать. Надо что-то и пощадить. А теперь…

— Что же делать?

— По потолку надо пройти, а добиться отмены решения.

— Как отменить?

— Зацепку надо искать. Зацепка всегда должна быть.

— Где ее найдешь?

— Приказ вступает в действие только после увольнения. Смекнул? Надо затормозить увольнение. Промедление смерти подобно. Кожа есть кожа. — Ксавий, сославшись на крайнюю занятость, улетучился.

2

Я и раньше думал, что обречен на муку. Я вырос под знаком беды. Я не сетовал: приговоренность — примета времени. Все приговорены, и все терпеливо ждут своей участи. Я всматривался в лица прохожих. Улавливал едва заметный, невербальный контур ожидания смерти. Ощущал усталую обреченность, конец духа. Я считывал с человеческих лиц временные границы тайной агонии. Этому столько-то осталось жить, а этот уже не жилец. И удивительный парадокс: не хотел, не желал видеть своей кончины, своей обреченности: другая примета времени — наглая, плотская, бездумная и бездушная уверенность в бесконечности своего бытия. Умрем не мы — умрут другие! Я вдруг ощутил дичайшую слиянность этих двух примет в себе. Ощутил свою причастность к злу, к гордыне. Я не знал, кто конкретно меня приговорил. Но я мог бы по пальцам пересчитать, кто был причастен к моей ожидаемой гибели. Да разве это так важно! Сейчас палачество приобретает иные, невидимые формы. Оно почти всегда за кадром. Миллионы приговоренных не знают своих убийц. Убийцы перестали называться уголовниками, разбойниками и ворами. Преступники занимаются большой наукой, большой политикой, большим бизнесом. Они не ощущают себя убийцами. Я знал десятки крупных ученых, замешанных в массовых убийствах. Они гордились тем, что изобрели, открыли, внедрили смертоносные изобретения, которые высоко оплачивались, поощрялись высокими премиями и еще черт знает чем!

Я как-то сказал Ксавию, ссылаясь на Новый Завет:

— Миром правит Зло. Еще Апостол Павел сказал, что в стадо вошли лютые волки. Злые и порочные люди в овечьих шкурах будут судить и казнить. Среди этих злых людей будет немало иудеев. Они будут стремиться опутывать христиан нормами и законами, пытаясь обратить свободу в разрешение грешить и творить беды.

Ксавий возмутился:

— По-твоему, Павел — антисемит?

— Павел — праведник. Он способен был признаться: "Безумно поступал и много грешил". Он порвал с фарисейством и с пресловутой еврейской исключительностью…

Я нарочно так сказал: немножко отомстил Ксавию. Он понял это и ответил:

— Муки украшают человека. Так радуйся же…

Горячие слезы текли по моим щекам: не мог я радоваться…

3

Одиночество — это когда нет ни одной души, которая смогла бы прийти к тебе на помощь. Чем ощутимее приговоренность, тем плотнее кольцо одиночества. Стоило только замаячить моим невзгодам, как от меня отшатнулись, как от прокаженного, близкие и знакомые.

Первой шарахнулась от меня моя Сонечка. Впрочем, когда она ушла, я даже помолился в душе: Слава Богу. А произошло это из-за Приблудкина, нашего общего знакомца — писателя, который стал клепать новую прозу, где он почем зря ругался матом и описывал причудливые формы человеческих половых органов. Он считал себя эстетом, поэтому его органы говорили по-мерлейски, музицировали, спорили о создании Всемирного правительства, о едином режиме торговли и фиксированных курсов валют, при этом доказывали необходимость одной валюты, в частности польских злотых или русских рублей. Они ратовали за единый валютный режим, открытый и либеральный, где могущество определялось "эррекцией наличности" (термин введен впервые в Шакалии) и достигалось исключительно мирным путем. Конечно же, в новой прозе использовалась концепция Эриха Берна "об эксплуатации половых органов", где он практически и теоретически вслед за Зигмундом Фрейдом доказал, что назначение пениса не только и не столько в том, чтобы заниматься истинной любовью и производить детей, а в том, чтобы способствовать укреплению Отечества, развитию прогресса на основах творчества и удовольствия.

Один из его эпизодов о том, как мистер и миссис Мургатройд поспорили, кто из них дальше пописает, и миссис победила, потому что вовремя закричала: "Нет, нет, руками не помогать!" Так вот этот эпизод лег в основу двадцати шести романов и семнадцати пьес. Литераторам нашей милой Пегии понравилось берновское научное обоснование того, что пенис в состоянии эррекции "представляет собой восхитительный символ плодородия, и в таком качестве почитался во все времена, частным образом или даже публично с радостными церемониями" (Эрих Берн. Секс в человеческой любви. М., 1990. С. 32, последний абзац справа).

Один из таких романов был написан Приблудкиным, который широко и умело использовал учение заокеанского психолога в деловых и юридических отношениях, где предприниматель тонко и с чувством соблазняет или насилует клиентов или наоборот, где паразитарные формы секса, дружбы и любви доминируют повсюду, даже в философии. И вот однажды Ксавий принес сборник "новой прозы", где был напечатан роман Приблудкина. Предупредил:

— Обхохочешься.

Сонечка прочла несколько страничек, где говорилось о том, что у одного философа, нежнейшего и невинного человека, член похож на дирижабль.

Сонечка завопила — ей, наверное, нужен был повод:

— Всякую дрянь в дом тащишь!

— Это постмодернизм, — пояснил я робко. — Концептуальная проза.

— Разврат это, а не проза! — кричала она. — Разврат!..

В общем, она была по-своему права. Я тоже был недоволен Приблудкиным, особенно когда узнал, что в образе философа с этим самым летательным аппаратом был изображен талантливый мыслитель наших дней Шидчаншин.

4

А на улице сверкал и нежился весенний день. Яркая листва излучала чарующий аромат. Я и не приметил того, как в этом году беспомощные тополиные листочки превратились в большие блестящие листья, чуть-чуть желтоватые еще, но крепкие и пахучие. Сиреневые тени деревьев лениво шевелились на асфальте, легкое дыхание света убаюкивало вишневые лепестки, отогревавшиеся воробьи затевали нехитрые любовные игры — все ласкалось и радовалось в этом мире, исключая напористую перепалку телевизионных экранов — окна в семиэтажном доме напротив были распахнуты, и оттуда вырывались наружу пугающие команды, просьбы, реплики: "Принимаем эксдермацию в первом чтении… Итак, решено, остров Чугдон ошкуриваем до Бискайского залива… А теперь прошу определиться по поводу введения общей нации — европеец. Первый микрофон… По мотивам голосования… Сто первая поправка относительно перевода эксдермированных народов на благоприятный режим… Второй микрофон… Прошу сесть". Группа скандировала: "Шестую ораторию с аплодисментами!" Сварливая экранная суета будто ликовала, набирала силу, сливалась с весенним шумом, одним словом, торжествовала. Только я да огромный, почти высохший тополь у семиэтажного дома нелепым укором растворились в своей беде, инородствовали в мироздании. Кожа на тополе была давно содрана до третьего этажа. На его длинном оголенно-бежевом остове, впрочем, осталась полоска коры шириной в ладонь, и он потому жил: напротив балкона четвертого этажа его ветки были в крохотных дрожащих листочках. Листьев было немного, но они были, значит, тополь еще не умер. Он отчаянно простирал белесые длани к небу, точно говоря: "Зачем же меня так?!" Кому он помешал в этой жизни? Не сама же кожа отвалилась. Вон какой крепкий ствол. Без единой червоточинки. А вот оголился. Выкинул ввысь страдальческие ручища — маши не маши, теперь уж не найти в небе нужной зацепки, потому что все зацепки в этом мире строго учтены, на дефицит поставлены. Вот и учись у великой Матери-Природы. Я раньше других наставлял: "Только в ней правда!" Правда беззащитности. Правда смиренного ожидания гибели. Правда несуетливости.

5

О конце света люди говорили всякий раз, когда эпоха исчерпывала себя. И две тысячи лет назад, как и сегодня, ждали всеобщей смерти. Отмечали: солнце меркнет, вырождаются животные, мельчают реки, дожди утратили прежнюю живительную силу, землетрясения и ураганы участились — они предвестники вечной тьмы.

Меня Ксавий успокоил, спрятав улыбку:

— А может, и не надо суетиться. Скоро конец всему… Уже точно доказано: воды хватит на пять лет, воздуха на десять…

Я и верил и не верил в эти бредни. Мой глаз прошелся по верхушкам деревьев: и здесь от кислотных дождей пожухли листочки. Кому-то понадобилось стесать бока у могучих кленов. А у самой дороги их нещадно обрезали. Кто-то вогнал клин в ребра крепкой сосны, ошкурил березу, а на другой, стоящей рядом, вырубил свое имя.

Я никогда не хотел верить в то, что мир приговорен к смерти. И моя собственная эксдермация казалась жалкой нелепостью, гнусным недоразумением, конечно же, бедой, как этот клин в ребрах сосны, как эта срезанная березовая кора. Я знал, наступит момент, когда во мне появится спасительная энергия и она найдет выход, кинет меня в нужный поиск, заставит пойти к нужным людям. Может быть, этими людьми и не будут Прахов и Шубкин — идти к ним, видеть их лоснящиеся отвратительные рожи, унижаться перед ними — этому сопротивлялось мое нутро. Жалко себя. Мне на моей службе, в моем родном НИИ, сказала одна дама: "Кинься им в ноги. Простят". А я не хотел кидаться. Да и бесполезно. Машина НИИ, как и все механизмы умерщвления, работала, как машина. Здесь альтернатив не могло быть.

6

Научное учреждение, в котором я служил, называлось НИИ ГЛЖ — Научно-исследовательский институт гуманного лишения жизни. Вообще все НИИ занимались проблемой умерщвления. Одни умерщвляли слово, другие — экономику, третьи — искусство, четвертые — науку, пятые — природу, шестые — культуру. Особая статья — человек. Заботами о его умерщвлении занимались двести шесть научно-исследовательских институтов, семнадцать академий, восемь высших специализированных училищ, семь международных центров. Во всех научных заведениях фактически пользовались единой методологией, где главным направлением было осознание безразличного отношения части к целому. Любая часть, изъятая из своей целостности, объявлялась новой целостностью и новой завершенностью. К гармонии не целого, а части — вот к чему стремились ученые. Поэтому понятие "частичный человек" в значении «ущербный» было упразднено тайным голосованием. В задачу всех гуманитарных наук входило определение того, как наиболее эффективно создавать частичные образования. Выискивались уникальные методы дробления любых целостностей на мелкие осколки и осколочки. Конечно же, многим казалось (эти многие большинством голосов были признаны оппортунистами!), что дробление есть форма приватизации любого живого объекта. Термин «приватизация», возникший в период бурного расцвета рынка, подчеркивал, что любая частная жизнь есть частичность, которая может дробиться до бесконечности. А чтобы сэкономить народные и государственные силы, вводилась Повинность Добровольности, согласно которой каждый гражданин должен был себя дробить до полной завершенности, должен был средствами приватизации отстегивать из своих доходов львиную долю государству, отдавать другую часть в специальные фонды по откорму элиты и содержанию свободных заключенных. Однако приватизация, то есть обращение всего и вся в частичность, носила временный характер.

Но потом, когда науку стал по-отечески опекать Николай Ильич Прахов, «частичность» узаконили навсегда, напрочь связав ее с великим принципом всеобщей нравственной вседозволенности. Все стали стремиться к расщеплению человеческой личности или к изъятию некоторых существенных частей, которые при определенном режиме жизни могли выступать в качестве инициативных и самостоятельных индивидов.

— Эффект от расщепления личности должен быть такой же, какой получается от расщепления ядра, — поучал Прахов. — Частичный человек во сто крат сильнее так называемой целостной индивидуальности.

Появилось немало трудов, в которых доказывалось, что из одной личности можно сотворить десятки индивидуальностей, и наоборот.

— Я хотел бы, чтобы все наши научные учреждения, — поучал Прахов, — работали и над тем, как из нескольких индивидуальностей получить одну полноценную частичную личность! Я призываю вас — не бойтесь экспериментов, безбоязненно вторгайтесь в сущностный, глубинный мир человеческого бытия, только там, на самом днище, могут быть обнаружены связки и крючки, с помощью которых можно связать навсегда разрозненные личностные обломки! Человек не должен болтаться сам по себе. Он должен быть напрочь привязан к другому человеку, к ближнему! К этому, как вы знаете, призывали нас все Заветы, и Новые, и Старые. Ищите способы дробления личности, начиная от ее зачатия и кончая последним днем ее жизни!

Ученые искали и находили. Иной раз, чтобы создать одну индивидуальность в старом понимании, нужно было раздробить, а затем собрать сто, а то и двести человек! Но зато какой монолит получался! И вот тогда-то и родилась идея целостной половины, целостной кварты, целостной квинты. Обнаружился острый дефицит частей. Появились теории, регламенты, инструкции, запрещающие обособление личности, а также любые действия, совершаемые индивидуально. Рекомендовалось ходить парами, квартами, квинтами даже в туалет. Пребывая в паре, нижняя граница коллективности, человек добровольно унифицировался до полной потери своего «я», а следовательно, появлялась почва для гармонического развития каждой отдельной части. Вся страна, наша прекрасная Пегия, объявлялась совершенным Паразитарием, где в изолированном виде не было ни одной индивидуальности.

НИИ ГЛЖ занимался уничтожением тех человеческих частиц, которые тяготели к личностной автономии. Спрашивается, чего меня вообще понесло в это гнусное НИИ, меня, который люто ненавидел и эту пресловутую частичность, и весь паразитарный строй со всеми его праховскими установками!

Сбил меня с толку Ксавий. Он мне и подыскал местечко в этой гнусной конторе. Сказал:

— Неважно, чем занимается НИИ. Тебе нужна крыша. А ты будешь заниматься своим делом.

Насчет крыши, верно — это были ходовые слова. Все кинулись искать крыши, чтобы было где схорониться, отовариваться, два раза в месяц подбегать к окошку и получать денежные знаки, талоны на крупу и мыло, на средства, стимулирующие зачатие, реанимацию демократических свобод, выживание в условиях крайнего истощения и неизлечимых болезней. Сначала я занимался проблемой выживаемости в паразитарных системах, потом меня захватили вопросы аутсайдерства в оптимально налаженных паразитариях, естественно, я вынужден был влезть в историю и с особой тщательностью просмотрел все, что касается развития паразитарных отношений за последние две тысячи лет. Особенно меня привлекла вторая половина первого века нашей эры, когда зарождалась новая эпоха, когда имперское мышление пыталось объединить Восток и Запад, когда различные верования и различные культуры стали давать такой сплав, благодаря которому любым социальным системам гарантировалась жизнь на века. И наконец, именно в эти времена полились реки крови, зародились эксдермационные процессы, создан был самый оптимистический манифест — Апокалипсис. Я называю творение Апостола Иоанна оптимистическим без какой бы то ни было двусмысленности. Его заветы учат жить и надеяться. Иногда мне кажется, что и сегодня рождается тот Предел человеческого Бытия, когда Новый Апокалипсис способен обернуться великим Откровением. Это с особенной силой я чувствую, когда всматриваюсь в детские лица — столько Божественной красоты в них, столько гарантий и преодолений, что нельзя не надеяться. Contra spem spero — надеюсь вопреки надежде (лат.)

7

Я и раньше бывал на грани. Вышвыривали. Клеймили. Забывали. Решали: навсегда покончено. А я вставал. Сначала подолгу плакал. И слезы были не только спасительно-сладкими, но и живительными. В них рождалась сила. Горячая, почти слепая волна приподымала меня, и я кидался на новые и новые преграды. И всякий раз утешение находил в Природе. Не в Боге. Он был непонятен и далек. А шершавый теплый ствол дерева, к которому можно прислониться щекой, всегда рядом. Может быть, в тех деревьях, откуда я черпал силы, и был Бог. Я и теперь хочу потрогать гладкий кленовый ствол. Откидываю голову, и зеленое чудо касается моей щеки. А глаза ищут ствол. Ну да, и тут шкура сжевана. И будто кем-то дыра просверлена. И вдруг голубое пламя полоснуло по моему сердцу — это девочка лет шести, льняные волосы, розовое личико, алая бархатная курточка, а на лбу комарик, я быстрым движением касаюсь ее лба, а девочка вскрикивает, и от этого крика слезы на моих глазах и режущая боль в груди — невидимым спрутом подкрался обморок, и я вот-вот упаду, а голубое пламя полыхает передо мною, пристально всматриваясь в мои глаза: "Кто ты? Ты с ними?!" И наотмашь по моей щеке широкой, шершавой, жесткой ладонью, это толстенький зеленомундирный ариец Вальтер меня, одиннадцатилетнего, который кинулся защищать Розу Зитцер, — их всех закопали в огороде, у ее мамы была рука без двух пальцев, а ее папа, аптекарь, казался мне совсем стареньким, он был тихий, как майский вечер, всегда молчал и хорошо улыбался моей маме, которая всегда говорила: "Зитцеры — хорошие евреи". Они нас приютили перед самой войной, когда мы от тети Гриши ушли, мама стряпала у них на кухне, помогала Розиной маме, потому что у нее не было двух пальцев, а когда снег сошел, я видел в огороде руку без двух пальцев, и, наверное, рядом была Роза, такая светленькая, такая чистенькая, она всегда улыбалась, когда встречалась со мной… Когда теперь говорят, что точкой отсчета философии, этики, искусства должен быть Освенцим, где пламя пожирает живую плоть, живые души, живую ткань Бытия, я думаю о том, что моей точкой отсчета должна была бы стать Роза Зитцер. Но не стала, потому что ее лик переведен был мною в мое обыденное, стершееся, пошлое сознание, потому что всю свою жизнь я предавал свою Любовь, свою Трепетность, свой Божий Дар. А у нее были точно такие льняные волосы. И точно такие голубенькие глазки, и ее небесная чистота осела в моей душе, осела рядом с примостившимся в моем подсознании Вальтером с выпученными глазами.