Сторожевые записки

Я уже не раз слышал эту одиссею о маце. Всякий раз столичные гибэдэдэшники начинали преследовать фуру буквально сразу после загрузки: у них, наверно, большие силы стянуты для наблюдения. Когда "гиббоны" сделали отмашку, Штерн вышел к обочине и протянул документы, а потом для разогрева сказал: "Мы же вам платим налоги - не стойте тут, не унижайтесь!" Но лейтенант посмотрел на него непонимающим взглядом: "Так заведено, что если я не буду верхнему начальству отстегивать, то никогда не стану старшим лейтенантом!"

- У вас написано "Маца (сухое печенье)", а перевозите несоответственно санитарным нормам. Брезент не обеспечивает герметичность фуры.

- Спасибо, конечно, за заботу о здоровье евреев! - сказал Борис и объяснил основы кашрута: чтоб маца для Пасхи ни с чем не соприкоснулась, она вся в целлофане. - Я брошу упаковку в речку, она проплавает неделю, и все равно можно ее достать и есть.

Лейтенант добродушно пустил в ход очередную заготовку: мы фуру задержим, вы все про мацу напишете, вас отпустят завтра, но к своей Пасхе вы уже не успеете эти печенюшки привезти. Штерн подумал: лучше вот так вынул деньги и вмял их в ладонь "гиббона". Тот заботливо пообещал: "Мы сейчас вас проводим до кольцевой, чтоб другие не задержали".

В общем, выбрали снова Штерна. Я был тоже доволен: не надо привыкать к новому начальнику, да и разговоры наши с ним - на глобальные темы скрашивали рабочее время. Евреи, как и русские, склонны к глобальным рассуждениям. Окружающие часто прислушивались, иногда на ходу вплетая в наш спор свои рассуждения, как разноцветные нитки:

- Значит, двадцать первый век будет не менее потрясающим, чем двадцатый?

- Глобализация - всемирный штамп, для искусства это плохо, усредненность, везде сейчас фильмы по-голливудски снимают.

Я-то уже думал, что день сейчас выправится, зарубцуется как-нибудь его рана. Зарплату не дали, зато пришла тут такая... с алмазными усиками - с мороза! Хотелось почему-то вручить ей огромный персик и прислонить ее гибкой спиной к дереву! Она же, роняя на меня ледяные будоражащие капли с мехового куста на голове, потребовала директора. Пока искали Штерна по всей синагоге, молодой ребе нервно закурил и сказал:

- Венера в мехах, мечта Захер-Мазоха!

Потом он резко бросил сигарету, вынул мобильник и отчаянно закричал в него на иврите:

- Мотэк! ("Сладость моя", что соответствует русскому "дорогая"). Как дети? Я скоро приеду. В магазин после пойдешь! - Потом он спросил у меня: Где же этот Костя, шофер?

Я знал, что ребе сам его отпустил на час в аптеку, но ничего не сказал на эту тему, а попросил взаймы пятьсот рублей. И он дал мне эту розовую купюру! А Масмерова (так она представилась) сказала:

- Видите эту газету? - Это был "Вестник ВЕКа" - Всемирного еврейского конгресса. - Полистайте, полистайте!

Мы с ребе увидели свастику через весь текст на третьей странице, ниже - "Убирайтесь в Израиль". А на полях - наброски детородных органов в эстетике нужников. Причем, видимо, у антисемита было мало времени, он и евреев, и арабов, лидеров террористов, на фотографии... В общем, пририсовал половые органы так, словно все они - извините - находились в состоянии минета.

Красавица-вихрь с силой потрясла коричневым пакетом: так все и пришло по почте!

Во взгляде Штерна читалось: вот такого боцмана мне не хватает!

- Неужели опять чекисты?! - закричал я по застарелой советской привычке, которую уже невозможно выколупать из себя.

- Нет, все очень грубо заклеено. Может, на почте работает кто-то из РНЕ, или как это?.. - предположил ребе.

- Я пойду сейчас к советнику губернатора! Газету эту дайте мне. Мы, конечно, разберемся! - твердо сказал Штерн.

Масмерова непреклонно пообещала зайти в пять. А Гофф, неравнодушный к тревожной еврейской (да и шире даже - вообще к женской) красоте, восхищенно сказал: "Дебора-воительница" - он ее встретил на лестнице, прыгая через две ступеньки, и чуть ли не взял ее своими глазами.

Известный раньше всей Перми как звезда местного джаза Гофф пришел оставить приглашения на концерт флейтиста Николая Хазанова.

С мечтательной улыбкой прислушиваясь к звучащим внутри джазовым вариациям, протянул один билет мне. Узнав про оскверненную газету, предложил:

- Я нынче поеду на Всемирный конгресс еврейских общин - этот факт нужно в докладе привести! Ксерокс вам оставлю, а оригинал увезу на конгресс. Или наоборот.

Штерн, как религиозный лидер, с холодком общался с Гоффом - главой еврейской культурной автономии. В общем, наш капитан ушел в таинственном направлении, в крайней точке которого вроде бы должен располагаться советник губернатора, но быстро вернулся, опять ушел.

В пять часов пришла Масмерова - она собиралась отнести оскверненную газету в правозащитную организацию. Уже созвонилась.

- Борис ведь обещал быть! Ну я его знаю по комсомольской работе. Та еще лиса - спустит все на тормозах! Давайте звоните ему домой! - Дальше, властно напирая на общее комсомольское прошлое, она призвала директора синагоги к дальнейшей борьбе и потребовала вернуть газету.

Штерн, слегка заикаясь, сказал: она там, в кабинете. Мы пошли искать, перерыли все отчеты иудейского религиозного общества, старые подшивки газет, "Вестника ВЕКа" нет как нет. Снова позвонили, Штерн начал ответ с привычной фразы: "Я уже не помню, кого я еще на ... не посылал!". Он уверял, что газета лежала на самом верху, и вообще вы внимательны все или как, сколько вам там лет.

Огорченная Масмерова, уходя, сбросила мне полведра энергии - не жалко! Самой излишки тяжелы. И убежала вниз по лестнице, как будто перенесенной из Древнего Рима: мрамор, псевдолатинские балясины, в общем - широта и величавость.

Потрясенный Гофф шептал: вот так всегда - все у Штерна исчезает, а когда спрашиваешь - начинает разговаривать матом.

- Один раз наш Борис, - продолжал он, - даже стариков пытался подавить своим отсутствием эрудиции, но их же ничем не смутишь, они закричали: "Да кто ты такой без миньяна! Мы на молитву не будем ходить, так синагогу вообще закроют вместе с тобой!"

Мне лично кажется: Борис Штерн - человек с огромной верной интуицией. Возможно, он чувствует, что сейчас не время раздувать скандал из-за одного сумасшедшего? На это Гофф мне возразил резонно: спускать нельзя, иначе все может разрастись, как в Италии, - там самый сильный антисемитизм: как только итальянец узнает, что ты еврей, - тут же поворачивается и уходит.

- Не может быть, ведь Папа Римский все время призывает к любви!

- Я врать не буду - своими глазами видел: карабинеры охраняют синагогу в Риме.

Азартный эрудит, веселый. Есть унылые эрудиты, есть важные. А Гофф не жалел мимики, постанывал, коротко взвывал, и воздух от него расходился кубами, как сахарный раствор. Он при этом смотрел на часы и говорил, что опаздывает, но мы продолжали стоять и бурно говорить о Чайковском. Я никогда не понимал, из каких наитий вырастают такие разговоры вновь и вновь.

- А вы знаете, Миша, что композитор Пахульский стал зятем фон Мекк, и она урезала Чайковскому денежное пособие. Петр Ильич за это всю жизнь травил Пахульского... да и про Мекк сказал, умирая: "Проклятая старуха!"

- Я думал: он про смерть так выразился, ведь от холеры умирать тяжело, обычно последние часы сопровождаются бредом.

- Какая холера! Его хоронили в открытом гробу и целовали в лоб. Чайковский был, конечно, отравлен за связь с юношей из императорской фамилии. Царь же сказал: "Или гений, или позор России"... Юноша тот тоже странным образом скончался.

Уже минуту или пять минут красивая большая Хая из кухни стояла и прислушивалась, сжимая в руках тарелку с едой, забыв ее мне поставить. И лицо ее так мучительно сигналило, что это походило на мысль: "От вас только и слышишь: Чайковский, Хреновский, умер, а когда о живых-то мужиках-то?"

Уходя, Гофф тоже опрокинул на меня банку-другую энергии. Эти силы, невидимые, но ощутимые, так и швыряли меня весь вечер по синагоге - из угла в угол. Хорошо, что еще Хони уехал в Екатеринбург, а то бы я вообще не мог успокоиться.

Эта глобализация ко мне неравнодушна. Вот и на уроке Гриша - со своим интеренетопоклонством - завелся:

- Глобализация, то есть Интернет, какие дает возможности! За три секунды доходит статья до московской газеты, а это значит, что мы уже являемся частью Москвы!

- Иерусалим в Интернет не засунешь, Гриша.

- Какой Иерусалим?

- О котором тысячелетия молились твои предки. Пока живем на земле, мы не должны предать ее. Место, на котором мы живем, всегда священно.

Я не против Интернета, но не все так просто - ты за три секунды статью прислал, а ее не приняли, потому что она написана провинциально... Но некогда много объяснять - пришло время русского языка, который, родной и могучий, приносит мне сто пятьдесят рублей за два часа.

Вечером, после урока иврита, ученики последнюю свою пассионарность потратили на то, чтобы понять, что такое пассионарность: Лев Гумилев гений, все нам объяснил!

- Да он антисемит, - говорил я несколько раз, но ученики, как будто каждый раз с возмущением соглашаясь, тут же забывали об этом: жаль ведь расставаться с простой картиной мира.

Я и сам некогда припадал к книгам о пассионарности, пока коллеги-грузчики не уронили на меня ненароком кое-что тяжелое, после чего я побежал в церковь, никогда больше не открывая Гумилева...

Глобализация, ты забуксуешь на нашей родной почве! Я так думаю, что мы - эсэнгои, б.у. совки, кое-что делаем верно, ведя свои разговоры на мирообъемлющие темы. Рыночные отношения просто в отчаянии заломят руки: они ведь хотели нас превратить в свой элемент на двести процентов. Мол, эй, россияне, помолчите, поработайте жизнь-другую двадцать четыре часа в сутки, и у вас будут телеки, компики, видики, пляжи Крита, перестрелки в школе... Нет, госпожа глобализация, наши задушевные, закадычные разговоры обовьют все твои механизмы! И не будет никаких демонстраций, метаний в поисках очередных булыжников пролетариата, нужны только тихие разговоры без конца лицом к лицу. Даже если я один не отдамся рынку с потрохами и не стану продавцом самого себя...

Надо брать пример с Ицика. Он как-то наклонился ко мне, разгреб морщины на лице и показал едва заметный - ручейком - шрам возле носа.

- ТАМ был.

- А как вы это поняли?

- Этот город Секешфехервар до смерти не забуду! Мы наступали, я был в связистах - кто тянул связь, тот в первую очередь страдал. А фронт ведь дышит... Залегли мы во время обстрела под железнодорожную насыпь - снаряд попал точно в рельсу. Справа и слева от меня подчиненных порезало кусками рельсы на части, а я вдруг иду... все вокруг такое красивое, как в жизни не бывает. И знаю, что нужно куда-то явиться и доложить. Захожу в здание: там чисто, все в белом, но крыльев никаких нет. За столом сидит человек тоже в белом, раскрыл книгу и говорит мне: "А ты что тут делаешь? Тебе еще рано". И тут я сразу очнулся на койке в госпитале. И палец тогда оторвало, и нос на стороне болтался. Но я жив, а они, бедолаги... - Вдруг он замолчал и задеревенел, как бывает в его возрасте, когда человек словно превращается в другое вещество. - Ничего я не боюсь - он мне так и сказал ведь: "Тебе еще рано!"

- В Израиле как участник войны вы бы много получали, - заметил я.

- А с кем мне там разговаривать? Да и язык учить уже поздно в восемьдесят лет. - Он закурил самоуглубленно, медитативно, но через три секунды оживился и поведал, как мужчина мужчине: - У меня есть тут одна, ей всего сорок лет... моя-то жена давно, - жест вверх, - умерла.

Я уже решил с ней не встречаться, но сама все время звонит!

- А дети у вас есть, Ицик Бернгардович?

- Дочь в Израиле, - жест вдаль. - Зять русский, - сказал он с довольным видом, - сварщик. Уже купили дом, потому что он как гой может в субботу выходить на работу, а за это ему в три раза больше дают денег. Он при этом еще и сверхурочные берет - после смены остается!

Я представил себе: смена сварщиком в субтропическом климате плюс сверхурочные, еще субботы - после этого пусть не говорят мне, что русские сплошь лентяи! Ицик улыбнулся словно в ответ на мои мысли:

- Доволен я зятем... Где еще взять такого?

"А где еще взять такого Ицика?" - подумал я. Мне многое стало понятно: почему жизнь любит его, почему он так здоров (курит "Беломор" и говорит: хотел перейти на сигареты с фильтром - не получается, еще и парится каждую неделю в бане). А потому что он сам любит жизнь всю целиком, любит без изъятия: и русского зятя, и поговорить...

Тут появились другие миньянщики, и закипела словесная битва вокруг десяти заповедей: "Гусинский - еврей. И Березовский. А немного уж они подворовали".

- Хотя по Торе должны показывать пример всему миру!

И вдруг Ицик решил привести головокружительный аргумент в защиту:

- А ребе говорил, что если берешь немного, то это не воровство.

Я удивился:

- Не может быть! Наверное, ребе имел в виду: когда ты с голоду умираешь, то можно взять без спросу.

- Да и то, если потом достиг благополучия, надо отдать впятеро, уточнил Залман.

Ицик выглядел расстроенным. Видимо, он прикидывал, как отдать впятеро со своей нищенской пенсии, - на войне ведь столько раз приходилось брать, обкладывая совесть мягким словом "реквизиция", чтобы не умереть. Он снова закурил.

В тот день раввин читал проповедь на тему: нужно ли человеку говорить о его недостатках? В общем, получалось, что не нужно, потому что это получается - будить спящее злое начало. Но в крайнем случае можно, если недостатки человека опасны для окружающих.

Насколько Сендерецкий кряжист и... я бы сказал: народно-смехов, настолько же его кузина Рая являла собою утонченность и была вся - дыхание литературы.

- Мишенька, а ты здесь сторожишь? Разумеется, понимаю все про "праздность вольную, подругу размышлений"!

Для меня Рая вынырнула из многолетнего моря забытья, бросая на стены рыжие рефлексы от волос. Она была на пять лет старше, и я даже у нее учился, но потом мы оказались года на два в одной компании, где бросались навстречу друг другу с таким видом, словно провели вместе жаркую ночь. Однако вскоре я встретил Нинико и стал многодетным измученным отцом, а Рая по-прежнему вся - рыжая свежесть: за первым расцветом как бы последовал второй и третий. Но, протерев очки, вижу: какие-то лезвия горя редко исчеркали ее лицо, прибавив несколько нежных морщин. Она затолкала меня к ряду стульев, села, как стрекоза, неустойчиво колеблясь под порывами разнонаправленных чувств, и выложила все: мужа выбрали академиком, нет, не Витю, Витя сбежал, дурак, к молодой аспирантке, пришлось найти себе другого. Правда, повезло - теперь за академиком, как за каменной стеной. Вдруг Рая уронила две слезы: приснились покойные родители, нужно заказать поминальный кадиш-ятом (молитву сироты).

- Только ты, Миша, никому не говори, что я уже восемь лет как раба Божия Раиса.

- Ну раньше, конечно, всякого выкреста оплакивали как умершего черные свечи зажигали, община объявляла ему "херем" - анафему... Сейчас этот запрет невозможно соблюсти, ведь тогда и Мандельштама нельзя читать, и Пастернака. А все читают да еще и гордятся. И переводят на иврит. Это не то что у Спинозы был надлом биографии!

Но Рая еще раз напомнила: никому не говори. Я жарко поклялся, она вспомнила, что опаздывает в парикмахерскую, зазвенела крыльями, вспорхнула и полетела в направлении бухгалтерии.

Сендерецкий и Рая - двоюродные, поэтому ничего уж такого удивительного нет в том, что они настолько разные. А вот как объяснить, что мы с родной сестрой абсолютно разные (я даже иногда Вали побаиваюсь). Но все равно ведь надо ехать на ее юбилей - с Александром Вольфовичем и Максом я уже договорился, подменят. И я направился в сторону Штерна, чтобы известить его о будущем отсутствии.

Со стороны это выглядело так: два крепких мужика не первой свежести втиснулись друг в друга взглядами, один держится корявой пятерней за бедро (свое), а другой - сухой птицеящерной дланью царапает грудь, по очереди то затягиваясь сигаретой, то кашляя.

Мои мысли: "Э, как тебя, Плаксин, годы-то подбили, а я еще вот выгребаю одной бравой ногой, ты же - склад никотина!".

Его мысли: "Эх, Миша, как жизнь тебя подбила, теперь не попрыгаешь с работы на работу, от шатенки к брюнетке. То ли дело я - человек основательный, пишу роман века!"

Ну, теперь предыстория этой встречи. Я сам виноват: решил, что все время широко заявляющий о себе сустав - достаточное основание, чтобы говорить с другом раздраженно:

- Слушай, Плаксин, мне всюду жаловались, всюду - ты их достал! В синагогу приходил, к нашим старшим детям ездил, Нинико недовольна, что ты к ней на работу звонил, причем не один раз. В чем дело?

- Миша, а почему ты не сказал, что вы уехали в Киров к сестре? отстреливался Юрка Юркович.

Я решил тактически отступить в одном, чтобы развить успех на другом фланге:

- Ты прав: я должен был тебя предупредить. Ну а ты зачем всех взбаламутил вопросами: когда уехал, когда приеду? Допрос какой-то...

Он в уме составил такую фразу: мол, разволновался за твое здоровье, но внутренняя лава закипела и вдребезги разнесла эту конструкцию. Есть еврейская шутка: "Эх, будь у меня в руках автомат, получил бы ты от меня пощечину ногой по шее!"

- Миня, ты что думаешь: по заданию КГБ, что ли, я все о тебе вынюхиваю?

Никакого КГБ давно нет, и я промолчал: не стал обсуждать всякие нелепости.

И вот уже через два часа Плаксин приходит снова: галстук сбоку, возле уха, но рубашка так хорошо отглажена, что для него означало чуть ли не смокинг. Я понял: он подчеркивает одеждой ужас момента. В общем, достает две сотенки, как бы тоже в смокингах - новеньких. И с мраморной улыбкой вручает их мне! Я вспомнил, что пару раз давали мы ему по сотне, но... во-первых, безвозвратно, а во-вторых, если уж возвращать через три года, то надо бы и инфляцию учесть. Конечно, я этого ничего ему не сказал, тем более что на душе была какая-то сальная пленка. Это ведь не маски стариков мы надели - в самом деле состарились! Зачем же рвать отношения сейчас? И не знаю, как сказать другу, что про КГБ он сам ляпнул... Не успел я просветлить ситуацию, как она уже с грохотом помчалась мимо, обрастая комьями грязи.

Он пришел через день с улыбкой еще мраморнее, взятой из арсенала герцогини де... в общем, там их в сериалах много! Мы так хорошо знаем друг друга, что в таких случаях достаточно взглядов и междометий, на худой конец - жевания галстука (он из галстукоядных). Легким жестом, в котором был зашифрован могучий яростный швырок, Плаксин уронил на мой диван свои дорогие окуляры, подаренные ему нашим семейством на день рождения. Так они шли Юрке Юрковичу, как-то включая в ансамбль некоторые шрамы лица, делая его интеллектуалом-спасателем.

Насколько же сильно вбито в нас желание отмыться от любых подозрений в сотрудничестве с КГБ, что мой друг готов это сделать любой ценой!

Казалось бы: где Плаксин и где мой сустав, но после возвращения им очков... бедро совсем отказалось служить мне, и я целый день не мог встать с дивана.

По счастью, жене некогда было курить и плакать, плакать и курить, потому что настала ее очередь принимать американского слависта - ей нужно убрать за бомжом, вымыть двери и прочее.

И вот вечером набежали гости: помимо американца Джерри, пришли декан журфака, его две аспирантки и один начинающий тележурналист Алексей с камерой, а кто принес три бутылки "Гжелки", я так и не понял.

Средняя дочь моя (вся в мать - горит прямо вопросами!) вышла к гостям с томом "Архипелага ГУЛага":

- А Солженицын в лагере зубы чистил?

- Ну какие зубы - ты что? Людей на смерть отправили, а ты - зубы! закричала Нинико.

- Но зубы-то могли они чистить... - бормотала дочь.

- Если на воле чистил, то и в камере мог - известкой, - предположил Алексей.

- Шаламов кружку не мыл! - сказал декан журфака.