Красный газ

Но в 1960 году всему этому пришел конец. Министерство геологии закрыло поиски нефти в Сибири по причине полной бесперспективности. Последние энтузиасты-геологи покидали тайгу.

Баржи осенней навигации увозили из тундры бурильные станки и прочее громоздкое оборудование нефтеразведки. Лишь одну бурильную вышку не успели вывезти: лед сковал тундровую речку Плотьву. И, скрыв от своих рабочих приказ Москвы об эвакуации, Салахов заложил под Сургутом последнюю скважину – но совсем не там, где по законам геологии положено быть нефти. «Панимаешь, – говорил он мне с кавказским акцентом, – нефть легче воды, и геологи всегда находили ее в шапках нефтеносных сводов. А здесь не было нефти в этих шапках. Тридцать лет люди бурили скважины к этим шапкам, и – нету нефти, ничего нету! Но ненцы еще сто лет назад видели на озерах „жирные пятна“. Они считали, что это „земля потеет“. А то была нефть, нефть! Ну вот я и решил бурить не по правилам, не в шапку свода, а наоборот – в самый нижний конец этого свода. Пять месяцев шло бурение, представляешь, пять месяцев! Зимой, без зарплаты, без хлеба, только оленину ели. Сколько раз рабочие хотели меня убить – у меня в палатке были канистры со спиртом, я за этот спирт оленину у ненцев выменивал. Ну а работяги хотели спирт – сразу все выпить… В марте 61-го года скважина взорвалась фонтаном нефти, бурильный станок упал, факел горящей нефти ревел над тундрой так, что шесть ненецких стойбищ от страха удрали в тундру, а мы плясали вокруг этого огня и мазали друг друга нефтью… Теперь из этой истории хотят сделать кино, ко мне даже прилетал какой-то писатель из Москвы, но черта с два они сделают все так, как было на самом деле! Черта с два они покажут в кино, как после этого фонтана меня полгода держали в КГБ и хотели пришить вредительство – мол, кто мне разрешил жечь нефть, народное достояние!..»

Мы сидели над Иртышом, Салахов, вспоминая прошлое, горько усмехнулся, а я гладила его черные, но уже с проседью, вьющиеся волосы, целовала его в жесткие усы, и через несколько минут мы снова катались по зарослям жарков и иван-чая. Однако в сексе Салахов не был так несокрушимо настойчив, как в поисках сибирской нефти, и я уехала девственницей со своей первой студенческой практики. Через два года вышел фильм о Салахове, а затем и пьеса, но ни в кино, ни в театре не было, конечно, эпизода с КГБ. Не то писатель побоялся вставить этот эпизод, не то цензура вырезала…

Еще через два года я получила диплом юриста и – не без романтических мечтаний – попросила распределить меня на работу в Тюменскую область. Приехав в Тюмень, я узнала, что Салахов теперь – глава всех геологов Западной Сибири, начальник треста «Главтюменьнефтегаз», лауреат Ленинской премии. Куда было мне, одной из тысяч прилетевших в те годы в тайгу молодых специалистов, пробиться к такому высокому начальству! Да и по какому вопросу записаться к нему на прием? Доложить ему, что я уже не девственница, но что в студенческом общежитии МГУ я десятки раз мечтала по ночам снова оказаться с ним, с Салаховым, над Иртышом, на той поляне, полной жарков и иван-чая?…

Я пробыла в Тюмени неделю, вышагивая, как полная идиотка, все свободное от работы время подокнами треста «Главтюменьнефтегаз». И дождалась – увидела, как Салахов подъехал к тресту на своей персональной «Волге». Он прошел в здание треста в трех шагах от меня – стремительный, как всегда. Конечно, он не заметил меня – мало ли прохожих на улице! Да и мало ли студенток-практиканток побывало с ним после меня на тех полянах – уж, наверно, не таких упрямых, как я! Ведь Салахов стал знаменитостью, героем фильмов и пьес…

Короче, в тот же день я подала начальнику Тюменского областного уголовного розыска заявление с просьбой перевести меня на работу в какой-нибудь новый и молодой тундровый поселок – подальше от Тюмени…

Теперь Расим Салахов – романтический герой моих девичьих снов – входил в вестибюль гостиницы «Север». Короткий овчинный полушубок, брезентовые брюки мехового комбинезона, унты из собачьего меха и совершенно седые, но по-прежнему жестко вьющиеся волосы пышной шевелюры над темными кавказскими глазами. За ним шли еще несколько человек – тоже, видимо, из тюменских, но я смотрела только на Салахова, и какая-то томительно-теплая волна нежности и горечи окатила меня с ног до головы.

– Ань торово, хасава![9] – весело и громко поздоровался он со всеми по-ненецки. – Ну что? Дают вам прикурить духи тундры?!

Конечно, только Салахов мог себе позволить ерничать в такой обстановке! Его тут же окружили местные начальники геологоразведочных направлений, которые к вечеру стекались сюда, в гостиницу, под разными предлогами, а на самом деле под защиту десантников. Он здоровался с ними за руку, шутил, хлопал кого-то по плечу, а затем в просвете меж фигурами увидел меня. Несколько томительно-длинных секунд он смотрел мне в глаза и вдруг, отодвинув кого-то рукой, пошел прямо ко мне. Мне показалось, что он в эти мгновения гладит меня взглядом по плечам, волосам, ресницам…

– Аня? – сказал он, подойдя.

Вблизи я увидела, как он постарел за эти годы. Морщины и морщинки прорезали лоб и лицо. И в глазах была усталость очень, очень пожилого человека.

– Зачем вы-то сюда приехали? – негромко спросила я.

– Ты ведь Аня, правда? – снова спросил он, удивленно переводя взгляд с моего лица на мой мундир старшего лейтенанта милиции.

– Да, я Аня. Я теперь следователь. Но вы-то зачем сюда приехали?

Он словно разгадал суть моего вопроса.

– Я? – сказал он весело и громко, на весь вестибюль. – Я приехал поближе к ненецким духам. Уж если они кастрируют тех, кто открыл тут нефть и газ, то должны были начать с меня! Короче, я хочу в одиночку погулять по Салехарду. Чтобы доказать, что нет никаких этих идиотских духов тундры, и чтоб кончилась эта паника. А то уже по всему Ямалу люди перестали работать, но если ты хочешь – можешь составить мне компанию. Я не думаю, что женщина может испугаться духов. Пойдешь?

– Вы что? Серьезно?

– Конечно, серьезно! – сказал он мне негромко. – У меня третий день все экспедиции не работают. Люди бегут из Уренгоя, Тарко-Сале, Надыма. Ты представляешь, что это такое? Идешь?

Я пожала плечами. Может быть, он и прав. Может быть, для того чтобы покончить с общей паникой, начальству нужно действительно не прятаться здесь, в гостинице, под крылышком десантников, а выйти на улицы. Но только Салахов мог додуматься до этого. Завтра по всему краю разнесется слух о том, что САМ Салахов свободно, без всякой охраны разгуливает по Салехарду и никакие «духи» его не трогают. Это отрезвит и русских, и ненцев…

Конечно, как атеистка, я не верю ни в какую мистику. И вообще, когда вокруг вас добрая сотня наших доблестных офицеров-десантников, вам сам черт не страшен, даже если бы его существование было доказано научно. Поэтому мы с Салаховым выходили из гостиницы как на лирическую прогулку, под шутки всех собравшихся.

– Ты взяла с собой пистолет? – спросил Салахов в двери.

– Да.

– Оставь его тут.

– Зачем?

– Оставь, я сказал.

Я вытащила из кобуры свой «ТТ» и на глазах десантников, следователей, геологов и арестованных ненецких подростков передала его Зотову.

– Чистота эксперимента – прежде всего! – сказал кто-то из геологов. – Но нужно проверить, захватил ли Салахов свое мужское снаряжение!..

На улице перед гостиницей рычали двигателями и курились сизыми дымами бронетранспортеры десантников. Но дальше улица была пуста и мертва. Мороз пощипывал лицо, снег скрипел под ногами.

– Трусишь? – спросил Салахов.

– Еще чего! – соврала я, потому что в действительности чем дальше отходили мы от гостиницы, тем неуютней становилось на душе.

Кажется, я начинала понимать людей, которые так легко ударились в панику. Можно быть хоть сто раз атеистом, но когда остаешься один на один с замороженным и вымершим городом, в темноте полярной ночи каждый шорох, каждая выскочившая из-за угла собака может показаться призраком, убийцей, духом тундры.

– Ладно, – сказал Салахов, взяв меня под руку. – Расскажи мне о себе. Ты давно в Салехарде?

– Второй день. А вообще я работаю в Уренгое. Уже пятый год.

– И ни разу не позвонила, не зашла… Ты замужем?

Мы пропустили кативший по мостовой патрульный броневик, потом я спросила:

– А вы женаты?

– Да, у меня уже трое детей. Догоняю упущенное. Ты не замерзла?

– Нет пока… Смотрите!

Необыкновенное северное сияние возникало над нами, над городом, над ямальской тундрой. Сколько бы раз вы ни видели это – привыкнуть к такому зрелищу нельзя. Темное небо вдруг стало как бы отлетать от земли – ввысь, ввысь, ввысь! И во всех концах этого огромного и разом светлеющего неба возникали широкие, сияющие, призрачно-замороженные, многоцветные полосы не то зыбкого огня, не то сияния. Они были похожи на светящиеся ленты, пляшущие по небу, меняющие высоту, тона, цвет. И все это – в полной тишине, беззвучно, будто действительно, как говорят ненцы, это духи умерших летают по небу…

Неживой, но меняющий краски свет этого сияния осветил низкие заснеженные дома Салехарда, его вымершие темные улицы и – прямо перед ними, на стене какого-то официального здания – большой красочный плакат с надписью:

«БОГАТСТВА ТУНДРЫ – НАШЕЙ ЛЮБИМОЙ РОДИНЕ!»

Плакат был стандартным – под призывом был нарисован молодой рабочий с открытым и чистым русским лицом. Он стоял на фоне тундры, а за ним разбегались по тундре буровые вышки. Но на этом плакате лицо рабочего было, обезображено все той же непристойностью: к его рту был пририсован кровоточащий мужской член. И корявыми, неровными буквами было написано:

«РУССКИЕ – ВОН ИЗ ТУНДРЫ!»

Салахов молча рассматривал плакат. За углом вдруг прозвучали топот ног, негромкие, будто придушенные, голоса и глухие удары. Мы с Салаховым, не сговариваясь, ринулись в ту сторону и, свернув за угол, увидели, что происходит.

При свете северного сияния под окнами рабочего общежития человек десять работяг били какого-то ненца. Ненец был низкорослый и скорей всего пьяный – он не кричал и не сопротивлялся. В своей глухой оленьей малице он валился от их ударов на землю, как куль, а они поднимали его и били зло и с удовольствием – кулаками, ногами. В окнах общежития стояли фигуры удовлетворенных зрителей.

Когда мы с Салаховым подбежали, избивавшие приняли нас за своих и раздвинулись, чтобы и мы могли внести свою лепту в это избиение. Но Салахов не стал, конечно, бить ненца, а схватил кого-то из работяг за ворот, спросил резко:

– В чем дело?

– А ни в чем! Бей его! – по инерции драки рвался к ненцу работяга, отдирая руку Салахова от ворота своего полушубка.

А остальные продолжали бить ненца. При этом кто-то из них удерживал ненца за малицу, чтобы тот не падал.

– Прекратить! – крикнула я.

Удивленные моим женским голосом (в зимней одежде бабу у нас легко подчас спутать с мужиком), они на миг оставили ненца, тот кулем упал на землю.

– Что он сделал? – спросил Салахов.

– Да ничего! Ненец, падло! Мы им покажем духов тундры теперь! – И работяга изо всей силы саданул унтом лежащего ненца.

В ту же секунду Салахов врезал этому мужику кулаком так, что тот, взбрыкнув ногами, упал на обледенелый дощатый тротуар.

– Ты чё своих бьешь, сука?! – ринулись к Салахову остальные, и я тут же пожалела, что оставила пистолет в гостинице.

– Стойте! Это – Салахов! – крикнула я им.

– А нам насрать – Салахов или кто! Мы ненца били – зачем он лез?! Мы их всех теперь передавим, гадов! Танками! Наши войска пришли! – кричали они в запарке.

Однако легендарное имя Салахова, которое знает в тундре каждый рабочий, удержало их уже сжатые для драки кулаки.

– А ты правда Салахов? Тот самый? – спросил кто-то, остывая.

– Тот самый… – проговорил Салахов, поднимая ненца с земли.

Глаза у ненца были закрыты, широкое скуластое лицо разбито, изо рта выплеснул фонтанчик крови, и голова, как у куклы, упала на грудь.

– Вы убили его, – сказал Салахов, опуская ненца на землю.

– Ну и хер с ним! – сказал тот, которого Салахов сбил с ног. Он уже поднялся. – Одним чучмеком меньше, по думаешь!..

Но слово «подумаешь» он договорить не успел – прямым ударом в зубы Салахов заставил его подавиться концом этого слова и снова брякнуться на мостовую, рядом с убитым ненцем.

– Ты что, начальник? Ошалел? – изумленно сказал один из работяг. И показал рукой на дважды битого: – Что он тебе сделал?

– Я тоже «чучмек»! – крикнул им всем Салахов, и я впервые в жизни увидела разъяренного кавказца. Он шел на них и кричал: – Я азербайджанец! Для вас, русских свиней, я «чучмек», как этот ненец! Ну! Кто будет меня бить? Ну!

– Ну, хорошо, хорошо, начальник, остынь!.. – отступали они, уворачиваясь от его кулаков. – Кто тебя имел в виду? Тебя же никто не трогал…

Но если бы я не вмешалась и не повисла на Салахове, он бы, пожалуй, довел их до новой драки. Но чему-чему, а схватить мужика сзади так, чтобы он не мог шевельнуться, – этому меня в милиции научили.

– Паскуды дешевые! С танками они сильны! – вырывался Салахов и вдруг крикнул мне: – Да отпусти ты меня, русская дура!

Я вздрогнула, как от пощечины, и выпустила его.

Он повернулся и сказал мне в лицо:

– Драть тебя надо было тогда, а не жалеть! Всех вас надо… – Он не договорил, пошел прочь.

А я снова пожалела, что оставила в гостинице пистолет. Впрочем вряд ли бы я решилась выстрелить в него. Салахова! К тому же эхо нового взрыва прокатилось в этот момент над Салехардом.

33

Из «БОЕВОГО ЖУРНАЛА» авиадесантной дивизии имени Октябрьской революции:

…Вечером 12 декабря, после вступления в Салехард боевых частей дивизии, местные рабочие в пьяном состоянии начали вылавливать и избивать ненцев. Зарегистрировано шесть случаев избиений со смертельным исходом и 23 – с нанесением тяжелых увечий.

В 22 часа 17 минут по местному времени двенадцатилетний ненецкий подросток, ученик школы-интерната № 3 Ваули Лыткой, поджег стоявший у гостиницы «Север» бронетранспортер, сунув в бензобак вездехода сверток тлеющей оленьей шкуры. Взрывом повреждено здание гостиницы, ранены семь солдат и два офицера. Сразу после этого избиения ненцев приняли массовый характер…

34

Мы подбежали к гостиница «Север», когда поднятая взрывом снежная пыль еще не успела осесть. В разных концах мостовой догорали куски взорванного бронетранспортера, тут же валялся рухнувший с фасада гостиницы транспарант

«ПАРТИЯ – УМ, ЧЕСТЬ И СОВЕСТЬ НАШЕЙ ЭПОХИ».

Из выбитых окон гостиницы выглядывали бледные лица партийных руководителей, солдаты тащили в гостиницу раненых.

В вестибюле десантники, геологи и милиция плотной толпой стояли вокруг дивана, на котором лежал 12-летний смертельно раненный ненецкий мальчишка. Вслед за Салаховым я пробилась сквозь эту толпу и увидела: у мальчишки осколками взорванного бронетранспортера были разворочены плечо и бок. Его старенькая вытертая малица была вся в крови. Военврач десантников выпрямился над ним и жестом отстранил санитаров: мальчишке уже никто не мог помочь – с его бледного широкоскулого лица быстро исчезали последние признаки жизни. Но Худя Вэнокан, стоя перед мальчишкой на коленях, кричал ему:

– Зачем?! Зачем ты это сделал? Кто тебя просил?!

Мальчишка открыл свои узкие глаза и, как мне показалось, даже чуть улыбнулся.

– Ваули… – ответил он негромко.

– Какой Ваули?

Видно было, что мальчишка собирает дыхание для ответа. Мы замерли.

– Ваули Пиеттомин, – произнес он. – Он пришел.

Рядом со мной кто-то из офицеров-десантников спросил:

– Кто этот Ваули? Один из беглых?

– Это их национальный герой, – сказал Зотов. – Как Спартак. Двести лет назад поднял восстание против русского царя. Его поймали, он бежал с каторги, поднял еще одно восстание и погиб. Но ненцы верят, что он вернется…

– А те два взрыва – тоже ты? – спросил Вэнокан у мальчишки.

– Мы… – выдохнул мальчишка, и в этом коротком «мы» была гордость.

– Но зачем? Зачем?! – снова в отчаянии выкрикнул Вэнокан.

– Потому что я… – слабым голосом выдохнул мальчишка. – Я – Ваули. А ты… – Он, собрав последние силы, явно хотел плюнуть Худе в лицо. Но сил не хватило – кровавый плевок застыл на его губах, и глаза у мальчишки закрылись.

Врач взял его руку, нащупал пульс.

– Все, – произнес он через несколько секунд.

Худя Вэнокан встал, обвел нас всех своими узкими и почти белыми глазами. Казалось, он сейчас крикнет нам что-то, скажет. Но он, не проронив ни звука, медленно, тяжело и вразвалку, как все ненцы, прошел сквозь расступившуюся толпу к выходу из гостиницы на улицу.

В наступившей тишине четко прозвучали слова дежурного по штабу офицера. Держа в руках какие-то радиограммы, он подошел к командиру авиадесантной дивизии генералу Гринько, козырнул и сказал:

– Товарищ генерал, разрешите доложить. Авиация сообщает: в тундре, в районе Анагури, Нугмы и Юнарты горят три буровые. На радиозапросы ни одна из этих буровых не отвечает…

Горят три буровые! В другое время даже одного пожара было бы достаточно для всеобщего переполоха. Но сейчас это сообщение не произвело на нас особого впечатления. Только Шатунов вздохнул и сказал:

– Началось. Этого я и боялся…